Отъезд

Четверг, 24 Мая 2018 г. 20:11 + в цитатник

Я заглушил мотор и жду её – в густой тени жасминового куста, где обычно ставлю машину, чтобы из окон никто не увидел нас. Какой чистый воздух, поющая птицами тишина. И диссонанс в сознании: выезжаешь из жасминовой тени, чтобы в конце пути припарковаться под кипарисом. Она выпорхнула из подъезда, махнула мне рукой. У неё слишком вызывающий макияж. Прячет глаза, не выспалась. I sleep late, написала мне в диалоге. Ты похожа на малолетку из хора девочек в клипе Оззи Осборна, говорю я. Очень хорошо, что она не понимает меня, а то обиделась бы. Пристегнись и поехали. Бог впереди нас. Это дальше, чем каток, где этой зимой мы пили облепиховый чай. Far from rink, Poo. Ты слабо сопротивлялась, когда я зажал твою ногу коленями, чтобы затянуть шнурок на коньке. Хочешь, угадаю: до меня ни один мужчина не стоял перед тобой на коленях. Зато я узнал, что у тебя слишком крепкие икры. Могли бы быть и помягче. Вери мач экзерсис фор боди. А теперь покажи мне, что ты из Страны улыбок. Smile! Я забронировал мотель на бензоколонке «Роснефти», 1119-й километр по левой стороне. А дальше… В мире, неизменном по существу, пересчитываются маршруты, старые дороги зарастают, паромщиков наполовину распускают, и переправа теперь снова служит просто запасным вариантом. Так что будем держать курс на мост.

А до этого был Чонгар. В 2013-м я последний раз проехал его. У стелы на кургане остановился и вышел в степь. Раскинешь руки, запрокинешь голову – рубашка парусом, ветер щекочет живот, как дыхание девственницы. Горький воздух туманит голову – полынь ли растёт в этом краю, не знаю, – глаза блестят от летучей соли. Взять по горсти краснозёма Крита, серого суглинка Подмосковья и этого белоснежного грунта Сиваша – и можно рисовать пейзаж. Земля содержит в себе достаточный набор красок, чтобы, например, этим пейзажем были скалы Непала. Мусор – яркий или унылый – и тот прекрасен на земле, пусть часто и связан с гигиенической сферой. Шумит поток машин, обочина – песчаная коса после шторма. Пятна мазута, лоскут брызговика, осколки стекла, истлевший чёрный зонт как вывихнутое крыло летучей мыши, трепещущий полиэтилен с рекламной флексографией, муравьи на скальпированной абрикосовой косточке… Стоишь и смотришь на всё это, понимая, что нет безымянной жизни на земле – всё названо, у каждой статистически ничтожной вещи своя история, неизвестная тебе, поэтому незнакомые места так экзистенциально напряжены и поэтому для каждой вещи ты придумываешь легенду, ведь даже если ты лишён воображения, у тебя есть любопытство.

С кургана открывается вид на перешеек – буфер между материком и полуостровом. Лента асфальта полуденная, пыльная, узкая, с обеих сторон шалманы. Курятся мангалы, вяленая рыба висит на экранах из простыней. Интересно, чем теперь занимаются татары, может, промышляют контрабандой. Дорога ведёт к Северо-Крымскому каналу, к первой крымской остановке на рынке в Джанкое – солнце слепит, в зеркале заднего обзора мелькает частокол пирамидальных тополей. И веки горят, и ехать уже невмочь после ночи на границе, но именно здесь открывается второе дыхание, потому что знаешь, что скоро притихнет душа под кронами реликтов перевала. Это дорога, которую мы не увидим. Через переправу тоже не поедем, она на всякий пожарный случай, я уже говорил. У одного нашего великого поэта в доме была такая дверь: зазвучит на дороге колокольчик – и поэт прямо в исподнем выскакивает на потайное крыльцо, садится на коня и наутёк от гостей в соседнюю деревню. Я много знаю о жизни и воззрениях разных писателей и поэтов, в пути тебе расскажу.

Здесь у нас другие тополя. Вчера прошёл дождь, их запах – такой характерный, что уже мало сказать: Москва пахнет тополями, – скорее верно, что тополя пахнут Москвой. Я ещё не решил, как мы поедем – по Люсиновской или по МКАДу, но хочу быстрее выехать со двора. Здесь, на Радужной улице, прошло детство моего сына Себастьяна, здесь перед окном кухни в небе кружили белые голуби и осенью краснел клён, а сейчас нашу квартиру снимает эта девушка на переднем сиденье – маленькая, с длинными чёрными прямыми волосами, почти африканским сплющенным носом и накрашенным, большим, пусть немного лягушачьим, но, будучи растянутым в улыбке, фотогеничным ртом. У неё белые зубы и милый наклон головы. Что-то древнее, дикое, шумерское я вижу в её лице. Мне нравится в ней сочетание церемонной покорности и ребячливости, она толкает в спину, если негодует, и цепенеет, если я прикасаюсь к ней, но вполне непринуждённо, по-европейски, целует меня прямо на улице. Впрочем, к этому поцелую она готовится как кошка к броску, и ей приходится вставать не цыпочки. Давай повторим урок, говорю я. Russian word. Она произносит слова на русском, неуверенно, растягивая слова до неузнаваемости (я загибаю пальцы), сначала самые главные: потом, давай и пока. Метро. Спасибо. Хорошо. Красивый. Вкусно. Маленький. Рука. Нога. Дождь (нет, поправляю я: дощщь). До свидания. Кристиан.

Кристиан – это я: христианин. Ей не хватает смелости произносить моё имя. Но она называет меня учителем, доктором и техником, в зависимости от заботы, которую я к ней проявляю. Я тоже не произношу её настоящего имени. Мне жаль, что я втягиваю тебя в эту авантюру, Пу, говорю я ей. Будем считать это спецзаданием. Я не так стар, как Оззи, но так рад, что ты со мной. Давай ввяжемся в этот бой. Мы не увидим мелитопольских предместий и меловых круч под Белгородом. В одной строке с инспекторами ДАI – отдохнут от нас черти из чистилища таможни. Прощай, Москва. Нас ждут напичканные камерами воронежские дороги, Ростов портовый, станицы в камышах и подсолнухах и Тмутаракань. Спешить не будем, полуостров не снимется с якоря. А что будет дальше, спрашивает она. Я честно задумываюсь – над тем, что ей ответить, но не над тем, что будет дальше. Все женщины спрашивают одно и то же. И все спрашивают о количестве женщин. Конечно, ты единственная. Агента Рихарда Зорге раскрыли и казнили производители этой машины, на которой мы едем. Говорят, у него было тридцать любовниц, но предала его одна. И это для многих основание утверждать, что его погубили женщины. Поэтому не будем обобщать. Я постараюсь, Пу, чтобы ты навсегда улетела в Самутпракан.

Но прежде всего прощай зима. Она прячет лицо под чёрным шарфом, как под никабом. Присылает мне это фото из трамвая: cold. Я возвращаюсь с работы за полночь, дрожа от озноба. В моём портфеле пропитанные алоэ салфетки, ибуклин и циклоферон. Себастьян, полулёжа в гостиной перед телевизором (на 55-дюймовом газоне искусственно выведенные игроки), щурясь здоровается. Я не вмешиваюсь в его жизнь. У меня огромный запас терпения или природного равнодушия. Спроси меня кто-нибудь, на каком он курсе, и я не отвечу. Больше того, с ходу не скажу, сколько ему лет. Да и спрашивали давно – врачи в детской поликлинике. Простодушную забывчивость я унаследовал от отца, который говорит, что чужих лет не считает. Я смотрю на Себастьяна – он только сложён как я, а в остальном из другого теста. Но природа иронична, и я знаю совершенно точно, что именно когда отец, казалось бы, отчаялся увидеть в сыне своё повторение, сын начинает замечать в себе отцовские черты – пусть в жесте, каком-нибудь характерном кряхтении или манере пить чай. Это грустное и немного отталкивающее открытие, насколько мне известно.

Проезжаем космические градирни Капотни, марсианскую пойму Москвы-реки. Ты видела параболические антенны на ВДНХ? Я говорил сыну, что это тарелки великанов, и однажды он признался мне, что долго в них верил. Себастьян спит половину светового дня, а по ночам играет в футбол. Я тоже жил примерно так в его возрасте и знать не хотел о майских маках на обочинах крымских дорог. Каньонах в Генеральском. Альпийских лугах в окрестностях Бельбека. Черепах в храмах инкерманских скал. А дневной сон это наша традиция, мы всё-таки немного греки. У нас лжецаря разоблачили, потому что он не спал днём. Так я проспал свою юность, ничего не зная об испанских дроках, пещерах с тронными залами, тропах через пожарища, Ливане и Гималаях в графском парке. Но я залезал в сад особняка Рябушинских, рвал сирень и ставил её в своей комнате на Ташкентской улице, чтобы утончить нервы – известно, что сирень ядовита. Сон моего разума рождал прекрасных чудовищ. Маки я сажал на родительской даче (лучше посадил бы то, что можно сожрать, ворчал отец). Я даже не знаю, в каком институте он учится. Подрабатывает помощником бармена в заведении «Дорогая, я перезвоню». Я почти не захожу к нему в комнату. Разве что проверить, не забывает ли он поливать на жардиньерке орхидею, нефролепис и фикус Бенджамина. Недавно я чинил его лампу. Что у него на столе – на эти вещи я не могу не обратить внимания: Drinks Адама Макдауэлла и сборник мотивационных спичей Вуйчича. Себастьян не летает. Как и я. Как и один итальянец, забыл его имя… Прежде я много летал и прыгал с парашютом, но нервы, повышенная тревожность, роковой случай во время прыжка и, собственно, рождение Себастьяна заставили меня отказаться от полётов. Челентано. Я проверяю своё хладнокровие на дорогах. Помню, как сильно меня поразил его почерк – в записке на холодильнике: папа, вынь кеды из стиральной машины. Кажется, я увидел следы собственной графики. Ты дочь плотника, Пу, твой отец вяжет хижины из бамбука. Иисус тоже был сыном плотника, хотя не знаю, зачем я это тебе говорю. И мой отец был связан со строительством, когда-то я с гордостью писал в анкетах, что он рабочий. Хотя он был мастером арматурного цеха.

Я приезжаю на полуостров каждый год. Ни с одним из попутчиков из родных и близких – а ехать здесь два дня – я не ладил. С отцом и сыном ездил по отдельности, они молчат всю дорогу. Это у нас такая наследственная, что ли, – фантастическая скрытность. От своего деда по отцу я за всю его жизнь запомнил всего два слова, да и те он произнёс на смертном одре: «Кранты мне». Не удивительно, что в пути мы ссоримся. Каждый из нас в условной точке взрывается. А ездил один – нечего вспомнить. Ну правда. Это была моя самая отрадная поездка. Ночью ввалился в мотель у Цукеровой Балки, а утром уже стоял на палубе «Гликофилуса III». Помню только девушку-администратора с просто сумасшедшим декольте. На эти вещи и не захочешь – обратишь внимание. А ехать с тобой – всё равно что ехать одному, милашка, как бы это ни звучало. Мне спокойно и хорошо с тобой. Озорство заменяет мне оптимизм, Пу, и я удачлив. Я заскакиваю на палубы отплывающих кораблей. Кстати, «Гликофилуса» с греческого – «сладкое лобзание». А удача нам нужна. Хотя бы для того, чтобы не крякнули дроссели на нашей Тойоте. У меня уже отлетал на ходу рычаг привода.

«Бог впереди нас», – эти слова заменяют мне длинную молитву водителя с того дня, как, вслепую рванув с обочины, я подрезал попутного жигулёнка из 31-го региона и отправил его под списание. Полиция, пожарные, карета скорой, лужа дизеля на дороге из подбитого грузовика. Красивая гирлянда пробки. Я стоял с тростью – только сняли гипс после другой катастрофы, падения с яблони на даче, – смотря с каким-то деревянным спокойствием на тонкий идиллический дымок перед фарой…. Ничего героического в неосмотрительности нет. Это свойственно только блондинкам. Мне было стыдно. Я чувствовал очень остро, что кто-то показательно спас меня и, что не менее важно, двух этих селян из жигулёнка, тем самым избавив меня и от суда. Оба они, оправившись от шока, подступили ко мне с претензиями, перерастающими в вымогательство. Дело, однако, вскоре удивительным образом схлопнулось… С той поры я молитвы не читаю и держу пост только на последней, строгой неделе.

Если хочешь совсем расслабиться – положи ноги на торпеду, некоторые девушки так делают. Видишь, у меня есть кассетоприёмник. Целый мешок аудио вожу с собой – оказывается, они долговечнее лазерных дисков, не сыпятся. What I listen? О, много разной музыки. А пока ловится волна, это будут кастраты на радио «Классик». Их высокие голоса – как вибрации небес, пронзённых самолётом. Ты чувствительна к гулу самолёта, Пу? Однажды ты сказала, что мечтаешь о контракте в Австралии. Ведь туда далеко лететь. Хотя что я говорю – от твоего королевства гораздо ближе. Иногда я говорю тебе, что мы с разных планет, а ты уточняешь, что мы с разных континентов, отказывая мне в праве называть тебя инопланетянкой. Этот звук турбин один наш современник назвал доисторическим. Мы выезжаем на трассу «Дон», это, в сущности, наша финишная прямая. Устройся поудобнее и послушай мою притчу.

На прошлой неделе в свой выходной после полудня я, как обычно, дождался мёртвого часа, когда асфальтоукладчики и газонокосильщики уходят на обед, задёрнул жалюзи и лёг спать. Я долго не мог заснуть, потому что до этого напился зелёного чаю. Лежал и слушал в создавшейся тишине, как через толщу небес рвано пробивается этот гул. В это время выше этажом, прямо над моей головой, негромко стучал паркетчик. Какие мирные звуки, рассуждал я, не шевелясь. Вот паркетчик: думает ли он сейчас об отдельно взятом пассажире этого самолёта? Нет, он даже на гул не обращает внимания, толстокожий он человек. А этот отдельно взятый пассажир – его мысли могут быть посвящены паркетчику? Маловероятно. Усложним задачу и предположим, что землю застелил туман и пассажир категорически не может увидеть города, чтобы думать ещё о каком-то паркетчике в квартире на четвёртом этаже на улице Радужной. Избыточным, конечно, но логически необходимым будет также утверждение, что слышать пассажир паркетчика не может. Но если вдруг на борту самолёта путешествующий брат паркетчика и они одновременно подумали друг о друге, каково было бы это? «Там внизу, в сырой московской квартире сидит и стучит молотком мой брат, я почти слышу его», – сказал бы один при наборе высоты, кинув рассеянный взгляд в иллюминатор. «Э-э, да это, наверное, братишка мой полетел», – задумался бы другой, вздрогнув от дребезжания стёкол и прикусив губами очередной гвоздь.

Знают ли они, что о них – обоих – думаю я? Больше того – знают ли они, что и через несколько лет, однажды февральской ночью, я вспомню о них, выйдя из машины на этой трассе М4 перед Домодедово, – вспомню как о родных братьях, глядя на луну во флёре тумана, на звёзды и взлетающие самолёты?