Соображение моё туманное, но попробуй меня понять. У тебя будет выбор: чувствовать себя демиургом, то есть стоящим над природой, либо быть растворённым в ней, прислушиваться к голосу крови. Выбирай кровь, улавливай собственные нотки в мотивах сына. Пусть безусловная, инстинктивная любовь всегда будет слепой. Пусть она грозит резким охлаждением – так волк теряет интерес к своему выводку или щенок, наоборот, огрызается на породившего его кобеля. Пусть даже неприязненные отношения сменят её – ведь она только называется безусловной, но опирается на важнейшее условие: выживание. У меня самого, с обратной стороны, нет ни культа отца, ни чувства автономии.

Дорога отвлекает, трудно сосредоточиться, сам видишь – то дождь навесной, то асфальт парит. И вот так всю жизнь приходится размышлять на скорости. А знаешь, о чём я мечтаю? Предаться чистому, неподвижному умосозерцанию. Неужели такая роскошь будет доступна лишь в старости? Но мне нужны энергичные размышления. Под неуловимо движущимися звёздами на чёрном небосводе. Как в редкие минуты на даче у костра. Потому и залезаю с ножовкой на яблони и жгу ветки. Этой весной спилил орешник, подрезал черёмуху, обновил сирень. Проредил больную нашу ель – там гнездо сороки, доставил ей беспокойство. Таджика нанял за десять тысяч, хотя на тебя рассчитывал, он разобрал на доски сарай, который служил-то в общем поленницей. Я для того тебя и просил в подвал все дрова снести. Сколочу из досок декоративную телегу (сейчас это называется: малая архитектурная форма), поставлю на неё горшки с лобелией и петунией. У меня мальвы поднимаются, которые я прошлой весной выкопал у бань! В этом году должны зацвести.

У всякого назидания есть пределы, но я просто хочу ещё добавить. В твои годы прочитал у Сэлинджера, и меня поразило: не конкурируй. Не участвуй в общем гоне. Не уступай, но и распознавай ложную продуктивность азарта. Я знаю, в твоём институтском квесте есть девиз, что-то в этом роде: будь тем, кто ты есть, а не тем, кем хочешь казаться. Это прекрасно. Это мой текущий тренд. Да, я живу по годичным трендам. Нет, я не задаю закономерности, а закрепляю их. И ничего печального нет, если движешься в сторону консерватизма. Правда, тебе это ещё рано понимать.

Что касается жимолости из отеческих мест, мне сейчас об этом рассказывать трудно. Я не интригую, просто здесь экшена нет, а чтобы донести до тебя суть, мне нужно подготовиться, обдумать детали – история насквозь символична, а мне не хочется снова быть в роли Арлекина. Ты же молчишь и ни на что не реагируешь! Ты как гитара твоя – в чехле. Мы и до Воронежа доедем, а я не услышу от тебя ни слова. Готовь опять мелочь, впереди терминалы – сколько же мы оставили этим Роттенбергам?.. Я и Воронеж не люблю, его уж совсем иррационально. Харьков – это Лимонов, Воронеж – Платонов, но оба города, а равно и Ростов, у меня в списке желательных к объезду. Хотя из Воронежа мне письма счастья присылают, я уже говорил, скрытые камеры, изощрённый мониторинг. Дело, конечно, не в этом. Петербург, Витебск, Волгоград люблю, а уж там траблы похлеще были – да и можно ли в путешествии их избежать? Счастливыми бывают путешествия во сне. Чаще всего в этом смысле я бывал в Берлине. Ну вот хотя бы последний сон.

Я сидел на кухне, твоя мама готовила что-то на плите, вдруг меня хватил удар – перед моими глазами завертелись белые мушки, и я медленно, вместе со стулом, свалился на пол. Я чувствовал виском прохладу мягкого, полуторамиллиметрового малахитового линолеума. Странное дело, подумал я, смерть наступила. Но мозг работает, и зрение тоже – я вижу жену, вижу, что она даже не обернулась, похоже, и падения не было – была неудачная попытка левитации. И коль скоро я умер, то могу с уверенностью сказать, что смерть совсем не то, чего мы боимся. Без тела нет боли, без сердца нет страдания.

Наконец я отключился, а обрёл себя уже в номере какого-то отеля. Мы только заселились. В теперешнем своём состоянии, отчаянном, я стал думать, как бы это скрыть от всех. Чтобы принять какое-то решение, я ушёл в кладовку под тем предлогом, что мне нужно вытащить из неё дополнительную, детскую кровать для тебя.

В дверь постучали. Жена поговорила о чём-то с горничной, смеясь, и потом всё затихло. Я вышел и увидел, что (кладовая была у входа) дверь номера осталась приоткрытой. Осторожно потянул её на себя. Стояла горничная в белой блузке с открытой грудью, смуглая, молодая, с не вполне ровными зубами, за её спиной – женщина с детьми и чемоданами. Горничная, улыбнувшись (здесь я увидел её зубы), спросила:

– В этом номере проживает госпожа А., а с нею господин по фамилии…

И она едва слышно произнесла неизвестную мне фамилию. Я молча кивнул, не понимая, к чему она клонит. Ты знаешь, мне по службе положено аккуратно вести свою личную жизнь, поэтому я на всякий случай подтвердил авторизацию, быстро запомнив свой новый псевдоним.

– Мне сказали, что сейчас в холле между вами и семьёй господина N., постояльцами, произошёл конфликт.

Почему-то после этого вопроса я облегчённо выдохнул.

– Нет, это какая-то ошибка. Мы действительно были в холле, я играл с сыном в автоматы, и у нас ни с кем не было трений.
– Но вы ушли слишком стремительно, – продолжала она, смотря на меня большими круглыми глазами.

«Не заигрывает ли она со мной?» – насторожился я. При этом мне хотелось верить, что ещё не всё потеряно, что я восстановлю свой прежний статус живущего, осознаю себя и пойму, что происходит. Я сделал шаг к горничной и прикрыл за собой дверь, но перед этим женщина с ребёнком скользнула в номер.

– Я могу убедить вас, что конфликтов никаких не было, – сказал я. – Где эти постояльцы?
– Что вы, никаких доказательств не нужно. Впрочем, если вы хотите просто отдохнуть, к вашим услугам игровой зал и наша экспозиция, она очень интересная, – ответила горничная с показавшейся мне неуместной задумчивостью. – Тем более к вам в номер с согласия вашей жены подселили семью беженцев, возможно, первое время будет шумно.

Что здесь за порядки, пронеслось у меня в голове. Я вышел в холл, направился к музыкальному автомату, выдвинул в нём ящик с набором аудиокассет и принялся методично разбивать их по одной небольшим, из светлого металла молоточком.

– Позвольте спросить, зачем вы это делаете? – тихо обратилась ко мне подошедшая горничная. До этого она делала вид, что протирает барную стойку, а сама поглядывала в мою сторону.

Тут и я ужаснулся, чем занимаюсь, и чуть не стал оправдываться. Разве этот молоточек не предназначен для того, чтобы забраковывать отвергнутую моим вкусом музыку? Но я пробурчал что-то невнятное и отошёл от автомата. Служащая отеля, которую я принял за горничную, продолжала полировать стойку. Какая гибкая фигура, мучительно подумал я, и как её уродует эта униформа, бордовый сарафан, из-под которого выбиваются разъярённые кружева блузки. Такие худышки наверняка опасны в своей охочести. Но что это за экспозиция? Я двинулся вперёд, к залу с драпированными стенами, на которых висели картины с рембрандтовскими сюжетами, как в заставке фильма «Молодой папа». Подумав, что это прелюдия, я толкнул дверь в конце этого зала, но она оказалась дверью в город.

Я вышел наружу и оказался на высокой улице, ведущей по насыпи вдоль железной дороги. Отсюда с замирающим сердцем я наблюдал парад городских зданий: дома замкового типа, кирхи, ратуши, церкви, разномастные, насыщенных цветов – фисташковых, обожжённой глины, песочных и синих, – стояли под жестяными и черепичными крышами на берегу озера, отражаясь в его спокойной глади. И хотя круча, по которой я шёл, напомнила мне отвал вырытого участка ветки метро между станциями «Рязанский проспект» и «Ждановская», мне было доподлинно известно, что я в Берлине и сердце у меня есть.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 8 - 8.
Часть 9 - 9.
Часть 10 - 10.
Часть 11 - 11
Часть 12 - 12
...
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28