Давай здесь остановимся, уже под веками печёт, и молодая пальма, отпрянув от взмокших окон… Это у меня сорвались строки, которые я написал в магазине «Цветы» на Краснопресненской набережной. Я работал ночным сторожем в торговом зале этого магазина – пальма под потолок, сейчас там бутик. А неподалёку тот самый мощёный булыжником мост, через горб которого двое не увидят друг друга, если им начать подниматься по нему одновременно с обеих сторон. Возьмём кофе и перекусим, есть места в пикниковой зоне. Тебе американо или эспрессо? Ага, вот и разветвитель на стенде. Ты выехал не емши и ещё не голоден? Знаешь, мой дед Иван вставал в пять, папиросу в зубы – и с ведром, пахнущим кислым хлебом, к борову в сарай, потом на огород. Ты манкируешь завтраком, как он, ты то же, что и он, если бы не был так ленив. О другом моём деде, по матери, ничего не известно – он из дома малютки и умер, когда мне было шесть лет. Сведений о наших предтечах – ноль, здравствующие молчат, мы живём как в вакууме, зато можно подгонять под любой формат свою прапамять, премодерировать смутные движения души. Пепел предков не стучит в сердце, таковы обстоятельства. Но уже обеденное время, и бутерброды всё-таки надо срабатывать.

Что мы знаем об Иване? Да практически ничего. Так и стоим по разные стороны короткой дуги моста, не видя друг друга. Говорят, между прочим, что он появился в шахтёрском посёлке не случайно. В начале войны его семья оказалась в оккупации под Брянском, а к приходу Красной армии возраст Ивана достиг призывного. Конечно, у тогдашних спецслужб должны были возникнуть к нему вопросы. Но, так понимаю, не было показаний ни о связях с партизанами, ни о коллаборационизме. Так или иначе, после войны дед спустился в забой в посёлке, который до 1956 года назывался Люторическим. В его жизни нет героических страниц, которые годились бы для семейного альбома. Он женился на уроженке Курской области Прасковье, которая считала, что при рождении ей дали имя Мария. Портрет деда не проносят от метро «Динамо» до Красной площади. Но на дачном домике, величиной с улей, где я читал при свече про мономана, на фасаде под коньком Иван установил вырезанный из дерева автопортрет, который виден с дороги. Дед копировал Шишкина, Васнецова, Саврасова, а натура ему не давалась. В бесконечных кустарных пробах его остановила Мария, она же Прасковья, и он, плюнув, снёс все картины в подвал. Только копии остались висеть в гостиной. Знаешь, мне часто снится один и тот же сон: цветы, растущие в совершенной темноте. Я задыхаюсь от волнения, когда вижу их. Похожее волнение охватило меня, когда я спустился в люторический подвал (там, чтобы зажечь свет, нужно докрутить лампочку) за картошкой. Я увидел множество семейных картин. Среди них был портрет моего отца.

Каждый раз, въезжая в посёлок, я поворачиваю голову влево и киваю автопортрету деда. Его деревянный носатый профиль – не акт нарциссизма, а провинциальная попытка экспонирования.

Я открываю рот, чтобы сказать: смотри, какие девки, – но свой голос запираю в глотке. Мне часто приходится напоминать себе, что ты не третий мой брат, а сын. Как только ты перерос моих младших братьев, я переосмыслил свои литературные экзерсисы, и так же, как в минуту твоего рождения я почувствовал, что отвечаю за твою жизнь, а значит, не могу позволить себе огульность и лихачество, так же, как отказался летать на самолётах, я перестал вести публичный дневник, содержанием которого был тотальный троллинг.

Вон где мужик с семейством, давай туда сядем. Почему они, из 98-го региона, такие малахольные? Одет тепло, словно собрался на остров Гогланд (или у них кондиционер на минусе), в чёрном бадлоне (по-нашему в водолазке), ест из лотка, отламывает от булки (так у них называют наш батон), залипая на свою Шкоду. Ты морщишься – я не люблю шкодовозов, но понимаю, что на свою машину можно смотреть бесконечно. Я знал одного мажора, киевлянина, он сбегал от своей компании, которая по вечерам расписывала пульку, в бар «Карамба», где садился на террасе и пялился на свой чёрный кабриолет BMW, запаркованный у санаторной кованой ограды. Некоторые дамы из отдыхающих останавливались и деликатно прислонялись к капоту для фотосессии. Он (не кабриолет, а мажор) сидел над вспышками, пил безалкогольный мохито и выглядел одиноким, возбуждённо-тихим. У него было некрасивое, лошадинообразное, не смуглеющее, а краснеющее от солнца лицо молодого испорченного сноба. Он не знал, что я, по своим мотивам, приходил в «Карамбу», занимал место у стены и изучал эту мизансцену. Наблюдение за наблюдающим расширяет пространство и проясняет смысл происходящего.

А свою первую Тойоту я мыл водой из дождевой бочки и однажды не удержался и поцеловал её в крыло.

Итак, учился плавать в одиночку... Пусть я это и говорил уже – Кристиан, мой средний брат, тонул у меня на глазах в Борисоглебском озере. Берег весь был заполнен купальщиками. Помню, мне пришлось, форсируя связки, несколько раз прокричать на весь пляж: «Помогите! Человек тонет!» Кристиана спас неизвестный и сразу же после этого скрылся. Как старший брат я знаю неизбежно больше о младших, чем они обо мне. Я смотрю на Кристиана в определённом смысле через слой взмученной борисоглебской воды.

Я понял, что необходимо приобретать навыки. В Улан-Баторе не было озёр, была речка Тола, а она по колено. Мать, вся в белом, сидела на камнях – круглых, больших, гладких, а я, закатав штаны, бродил по дну и выслеживал сомов. Это время для приобретения навыков было потеряно. Ещё я понял, что успеху во всякой связанной с моторикой науке – в плавании, вождении, в печатании десятью пальцами – способствует некоторая небрежность. Лучше получается. Я начинал учиться в Кратово, в речке чуть более глубокой, чем Тола. И вот замахнулся на эту акваторию. Я уже почти плавал. Вдоль берега. По-собачьи, Карл. Прячась под кручей от праздношатающихся селян. Было такое в середине лета: из ниоткуда, как на океанских просторах или степных равнинах, возник ветер, небо почернело, мелкими листьями затрепетала жимолость, под которой я лежал с книжкой, и вспыхнули молнии, как шпили на высотке на площади Восстания в московский майский шторм. Я бросился в воду и доплыл до середины карьера. Тяжёлые капли пузырились у лица, вода парила от внезапно похолодевшего воздуха. Нужно ли говорить, что я был голым и это прибавило остроты моему триумфу? Что разряды молний только усиливали мой восторг? И пределами моей осторожности было не захлебнуться от победного смеха…

Ты верно заметил, что обе эти истории я зарифмовал. Но что самое важное в моём рассказе о родине отца, которую мы давно проехали? Жимолость.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 5 - 5.
Часть 6 - 6.
Часть 7 - 7.
Часть 8 - 8.
Часть 9 - 9.
...
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28