Автор DayGon
(2005)
ИСПОВЕДЬ МАНЕКЕНОВ
ЛИЦА:
1. «Ничего» БОГ
2. Стать тёплым Поэт
3. Последняя бабочка осени Фикция
4. Тело
PLAYLIST:
Философия подворотен
Оперетив достойного конца
Летать, не веря в суть полёта
Любимая
Больно!
Летаешь…
Я убил её в себе
Б: -Я подвержен меланхолиям и истерике.
П: -Ты просто потерял дар
-Какой?
-Жить. Нет ничего
Есть мерзкая суть откровений
Ступеньки встречают ладони
В шуме падения пепла с коленей
-Семнадцатый год бутафорского графика плена. Мы сходом с ума неспеша, по минутам. Рисуем на стенах мимический опус, смотря в пол под ногами, воздвигаем эшафоты для будущих мук, зная, что сестрица ложь всё равно обманет и даст в лицо стальной перчаткой правды.
-Смирись, вдави окурок в стену,
А ноющее тело в спинку стула:
Мы постарели, нам готовят смену,
Нам предпочтут чужую субкультуру.
-Стихи лишены смерти.
-Мои умирают каждую ночь
-Ты можешь набивать себе цену сколько угодно. Маска бездарной игры, не более. Посторонняя страсть к самобичеванию, а ты знаешь, мои слова хуже равнодушия. Молчи, поэт! Бумага любит тебя, пока ты не взял со стола карандаш и не выплюнул на свои жёлтые обои комок слов.
-А тебя вообще никто не любит.
-А мне и не надо. В моём ареале есть одно место и оно моё.
-Вечером на кухне пить коньяк,
Деля улыбку пополам с тоской,
И в пьяном бреде думать о боях,
И будущее нежно засыпать песком.
-Я склонен отрицать реальный мир.
- Ты склонен передёргивать затворы. Твоя минутная прихоть, избирательность в образах, заключённых по личному праву в нелепую веру, которая прощает любой грех, ведь Богу позволено всё, не так ли?
-Очередной провал, фиаско! Мой секрет разоблачён. Ну что ж, последний взмах рукой и я свободен. Я зажёг тёплое солнце, я отделил сушу от воды, создал тысячи животных, посадил миллиарды деревьев, подарил ветру свободу, небу звёзды, я убил первого человека. Я сделал всё, что было в моих силах.
-В твоих силах принять обет молчания.
-Зачем?
-Чтобы никто больше не умирал от твоих слов.
Нет. Нет. Это не я. Это просто чёрная точка во мне. И она растёт, липкая, вязкая, тяжёлая. Чтобы справиться с ней, нужно жрать белую мякоть таблетки, глушить агонию, слизывать с изъеденных солью губ горькую пену. Искушённое эго не может смириться с поражением. Произвол дня подскажет, когда можно будет проститься, согреться в сырости слёз, понять, что устал, сквозь маятник прошить анатомическую стройность несгибаемой спины, последним залпом оглушить неограниченное хвастовство, из концентрических кругов извлечь мой лейтмотив и гордо проползти на коленях в арьергард *****ков, прикрыв глаза батистовым платком, пустить по коже пот, впиваясь обезумевшим зрачком в щель между дверью и стеной, найдя в замочной скважине смущенье твоих глаз. Невинная пара листов размножается, и на его столе возникают горы, реки, мегаполисы. Всё это живёт, дышит и требует обнародования или, по крайней мере, последовательности и аккуратности. Такова судьба гения! А этот глупый поэт умирает на глазах. Ты не со мной любимая, но я смогу, я стану тёплым. Я прочту тебе его стихи, и ты снова оживёшь в моих руках, поняв, что в первый раз я сделал что-то, от чистого сердца. Я не знаю, что внутри меня: бумага, сталь, стекло. Лишь бы не камень… И вот опять всплывает этот сон: сотни тысяч огненных крыльев кружились надо мной в сумасшедшем вальсе. Легче воздуха, легче самих себя, несмело оплетали моё тело, поднимали за собой. Нет. Это невозможно. Я срываюсь, я выскальзываю из их, липких от пыльцы крыльев, сдираю с них причудливые неповторяющиеся рисунки, падаю в мокрую траву. Они надо мной: машут своими порванными крыльями, больше не хотят поднять меня в воздух. Факел. Я достаю его и поджигаю. Снопы огня вырываются из моих рук, сотни чёрных лепестков падают к моим ногам. Первые бабочки мертвы. Я жду. Они летят, они знают, что умрут, они помнят это, но летят. Слишком предсказуемы… Всё ближе к огню, они уже в нём, а он шипит и плюётся, пожирая безоружную бабочку. А они всё летят и летят! Не надо! Стойте! Или вместе легче умирать? Стеклянными неподвижными глазами я смотрю, как на траву опускаются лёгкие чёрные лепестки, мгновенно развеянные ветром. Всё. Это был последний. Я встаю, сморю на свои красно-синие руки. Тонкими огненными нитями на них проступают вьющиеся иероглифы непонятных линий – крыльев бабочки. Взмах, я лечу, приближаюсь к горячему факелу. Смерть… Я знаю, что умру. Не хочу..! Сотни тысяч лепестков носятся надо мной, оживают, смотрят на меня своими красивыми глазами, глотают, как огонь, чувствуют мою боль. Улетели… Их больше нет, как и меня. А если это не сон? Бежать. Не видеть этой клетки, не вдыхать прессованный воздух, запах безысходности. Ключ, приятный холод. В замок, два поворота против часовой, ручка вниз, предел, рубеж, черта, граница. Шаг. Клетка выплёвывает тело. Свобода, хотя бы на пару часов. Придётся вернуться, а пока бежать. Week’end остался в памяти липким куском мусора, застрявшим в водопроводной трубе. Этому дню всегда что-то нужно. Какая-то дрянь обожгла горло, стекла по внутренностям вниз: я сегодня пил чай. Читал в туалете: ведь нужно хоть как-то развиваться, курил на балконе. Я всегда курю на балконе, ведь слишком много посторонних выходит на лестницу. Я добежал до метро. Сажусь в вагон, засыпаю. На моих руках чьё-то горячее дыхание. Открываю глаза: грузная женщина въелась зрачками в мои джинсы. Что нового она сможет разглядеть в засаленной истёртой ткани? У неё красные глаза. Плакала. Я уверен, что она плачет каждое утро. Мне пора выходить. Она провожает мои руки с обидой и грустью. Вышел на воздух, закурил. Хотел стряхнуть тоску, как пепел, а прожёг свитер. Говорил с поэтом: сегодня я оценил себя ровно на столько. Посыпал хлеб солью – роскошь. Я не беден. Я болен тобой. Я пьян… А рядом женщина, всего лишь тень, но я хочу быть с ней.
Б: -Не уходи.
Ф: -Не хочешь спросить, кто я?
-Нет. Ты похожа на неё
-Я не буду с тобой спать.
-Я не просил
-А я прошу поддаться наслаждению, ведь вы читаете французские романы?
-Я не беру в руки книг. Там слишком много ненужной правды. Позвольте, я налью вам вина.
-Нет, нет, месье, я не пью белого вина, я от него краснею. А если вы не прекратите так пристально смотреть мне на руки, я покраснею ещё больше.
Жирные отпечатки пальцев на обложке книги светятся в лучах заходящего солнца. Самое время добавить пафосное «смеркалось» и поставить неопределённое многоточие. Датой и подписью можно пренебречь. В конце концов, это может оказаться плагиатом. Нельзя жить с такими мыслями, невозможно мыслить в этой жизни. Многозначительное молчание позволяет закрыть глаза и насладиться сладковато-терпкой иллюзией.
-Эта музыка прекрасна.
-Месье, смелей! Танец – та же война, только без свинца
Конец, конец… Всё валиться из рук. От книг тошнит. На подоконнике от жажды и табачного дыма смертью храбрых скончался цветок. Бутылки из-под водки мешают передвигаться по периметру отведённой территории. Если кто-то позвонит, закричу. Я требую тишины. Только в ней я могу растить и любить моё тщеславие.
-Я никогда не забуду ваших глаз.
-Месье, вы очень галантны. Хотя, взамен словам я предпочитаю действия.
Тело и душа не уживаются: одно травит другую. Каждому своё, я понимаю, только не двойственность. Любовные романы не доводят до добра. Они поражают примитивностью и набивают оскомину приторными именами и чертами. Мужчины – тремулянты, а женщины - … А женщин вообще нет. Те, что есть, ходят с ярлыками однополой любви.
-Вы не достойны даже взмаха её ресниц, но всё же…
-Месье, вы – животное! Ничего нового. Хотя бы ради приличия, смените тактику. Это смешно, месье, а я плачу, а вы злитесь. Расстанемся?
Париж переживёт несмелую привязанность к рукам под платьем. Мой роман будут читать ровно две недели, а потом забудут. Только я, месье, запомню этот танец. Жаль, что это война без свинцовых перьев. Жаль, что мне придётся открывать глаза, при каждом шорохе бархатных занавесок на чужом окне.
-Прощайте, прощайте, и не злитесь на бездарного Бога! И почитайте библию, хотя бы пару страниц. Рассмотрите чёткий профиль Христа, устремлённый на бархатный север, и снимите с себя крест, и никому не говорите этих жутких слов: я люблю тебя…
Я от природы глуп и не заметил. Как я дошёл до дома? По запаху. По шраму дорожной боли. Во рту кровавый вкус. Когда-нибудь я сорву горячий с твоих тонких губ. Только бы не сорваться с перил, на которых я сижу уже четвёртый час. Поэт решил повеситься и декламирует из-за закрытых дверей Бродского. Он ждёт, чтобы я его остановил, он хочет этого. А я не хочу. Мне интересно, насколько ещё хватит этого глупого отречения. Эта скотина никогда ничего с собой не сделает, и с утра я раскрою ему левую скулу, заросшую недельной щетиной. Ну а пока я поднимусь на выступ мусоропровода и посмотрю в заплёванное окно. Как много можно увидеть ночью. Как мало дней отпускает нам жизнь. Может я просто отказывался их брать? Дурак! Я не знал, что встречу тебя. Я гуляю по городу, седому от снега. Я очень давно не смотрел на часы. Я очень давно не смеялся. Я очень давно не был ласковым. Что-то сломалось. Всё беспорядочно движется. Все снуют туда-сюда. Один я лежу, словно прикованный к кровати, выдавливая на подушке отпечаток своей головы. Я не люблю тебя. Я пытаюсь не любить тебя уже целую вечность. Я знаю, что в пятидесяти километрах от меня стоит поезд, гружёный болью. Она ничья, она общая. Скоро он тронется, увеличивая расстояние между нами. А через неделю я получу белый конверт, который будет лежать и бояться темноты в пасти почтового ящика. Зачем открывать? Это моя боль. Я проберусь в спящий дом, взломаю твой ящик и украду твой конверт. Я готов разделить твою боль, какой бы она ни была. На улице спит котёнок. Скоро наступит зима, и он замёрзнет у дверей моего дома. Как я выйду? Руки и ноги связаны нитками. Порвать? Низачто. Я хочу быть здесь. Небо постоянно меняется. Я не могу подладиться под его настроение. В горло не лезет даже воздух. Я умру от удушья, а это лучше, чем от расстрела тысячи глаз, хотя моё тело согласно на всё. Смерть – это очередное приключение. Я засыпаю на столе, а воск капает мне на руки, непременно становясь брутальным откровением очередного аспекта жизни. Отождествляю мир с тобой, Мечтаю, делаю очередное сальто и ломаю хребет, да так, что не склеить. Я желал этого, втайне просил о смерти без попыток идентификации белого тела. Засыпать в блестящей витрине кадром из дорогого фильма, впитывать взгляды, цедить сквозь белоснежные зубы пошлые проклятия, мечтая о ночи. Как давно я не дышал воздухом. Я разобью стекло и побегу к тебе весь в крови, в разорванной одежде, с размазанным гримом на лице. По полосе краске, рассекающей дорогу, я дойду, слышишь, я доползу… По скату крыши ползёт моё тело, но я подлинный давно уже внизу. Никогда не получалось говорить правду. Я представлял себе жизнь другой, да видно фантазии не хватило, а разглядывать плинтус не так уж и интересно. Что мне ещё остаётся делать, лёжа на полу в своём собственном страхе и слушая, как котёнок, умирая, оставляет послание живущим, отчаянным пронзительным криком мёртвой плоти, покорно принимая моё бездействие, как кару, погасшего над головой солнца. Опять этот поэт, пришёл за новой порцией боли. Листы продолжают множиться. Он и правда гений.
Б: -О чём, думаешь, поэт?
П: -Ни о чём.
-И как твоё «ничего»?
-Пока нормально. А о чём думаешь ты?
-О несбыточном.
-Значит следующий шаг неминуемый суицид. Будешь ещё одним окурком, раздавленным чёрным пыльным ботинком. Хочешь сказать, они сильнее?
-Кто «они»? Нет «их». Каждый сам за себя. Дом сломался, как картонка. Они дохли, они именно дохли, жирные куски мяса. Хватались за своё холёное добро ошмётками рук, сгр****и в кучу, обнимали, как ребёнка и умирали с довольными рожами. Пожалуйста, не кури, я устал от дыма.
-А я просто устал. И всё же ты жесток.
-Жесток был человек, рисующий заточенной иглой на коже посторонних законы бытия. Был ещё один, который метил раскалённым гвоздём правильные черты лица. Исподтишка, незаметно, за то, что природа сделала из него сорняк вместо ландыша.
-А ты смотрел?
-Впивался симметричными глазами в рельефы тел, считал вдохи и выдохи, записывал время смерти. Я не буду показывать тебе свои шрамы.
-Их у тебя нет. Они у тех, кто рядом с тобой.
-И у тебя?
-Жаль, душу не вытащить из жестяной коробки…
-Ты говоришь бред.
-А ты грызёшь ногти.
-Нет. По крайней мере, сейчас. Видишь, мои руки лежат на столе. А где-то под слоем гравия до сих пор лежит моя библия. И прежний я там же.
-Какого чёрта?!
-Молчи! Я до сих пор помню запах скошенной травы. Там больше ничего не растёт. У него были… Не важно. Я помню, как он упал на меня, как становился холодным, как перестал быть.
-Где его могила?
-Везде. Куда не наступи, везде его кровь.
-А газом ты травился из чувства солидарности?
-Мне нравится запах.
-Чего, смерти? Я вот сегодня одной старушке на ногу наступил, покраснел, как мак, так прямо чуть под машину не бросился, стыдно было.
-Козёл…
-Ты прав. Закрой окно, снег пошёл.
-Когда-нибудь будет идти белый снег?
-Если перестанешь думать о чёрном.
-Не умею.
-Жаль…
-Может быть. В детстве я был лучше. Помню, высокий забор. Как же я хотел попасть за него. Казалось, что там другая жизнь, там свет, там день. Не смог… Ладони были в занозах, я запустил туда камень, и стая птиц пролетела над моей головой.
-А теперь? Не хочешь перелезть через этот забор, ты уже не ребёнок.
-Нет, не хочу. Там всё то же самое. Пусть лучше я всю жизнь буду думать, что за этими досками всё по-другому.
-Романтик…
-А ты? Расскажи про детство.
-Отец ударил мать, и она отлетела в тёмный угол. Я закрылся в ванной и его же бритвой полоснул по венам. Кро…
-Не продолжай.
-Почему? Я никому ещё об этом не рассказывал.
-Вот и не нужно. Возможно, я почувствую жалость. Ты давно не любил?
-Почему ты об этом спрашиваешь?
-Я не смог позабыть. Я заснул один, а проснулся укрытый её курткой.
-Ты её потерял?
-Да. Она исчезла, как ветер. А я каждый день катался на трамвае, чтобы быть среди людей.
-Да плевал ты на людей.
-Конечно, плевал. Только так было проще.
-Боялся спать?
-До сих пор боюсь.
-Я не любил. Изначально запретил себе.
-Из-за отца?
-Возможно. Боялся стать таким, как он. В итоге, я стал кем-то ещё более уродливым, как обгоревшая спичка. Один раз шёл по городу и понял, что рисунок на граните, до боли похож на камуфляж. Меня вырвало прямо на асфальт, от сознания того, что человек, прочитавший за свою жизнь одну пошлую книгу, поливал бензином Ницше, Пруста, Набокова, скорчив довольную гримасу, разбивая очки на тонких переносицах.
-Ты убил его.
-Безусловно. Ночью задушил его ремнём, заткнув рот, вырванными из Достоевского страницами. А утром никто не посмел ничего сказать. А знаешь, как его похоронили? Так же, как он похоронил весь труд веков. Облили керосином и подожгли. Нелепо.
-Куда улетели птицы?
-Туда, где светит солнце, которое ты не видишь за чёрными стёклами. Зачем?
-Я не хочу, чтобы мир смотрел на меня.
-Тогда не смотри на него.
-В моей комнате висело 47 зеркал. Я вышел из дома, закрыл дверь и выбросил ключ.
-Ты выбросил самого себя.
-Сколько самих себя я выбросил за этот отрезок времени. И новый я повторяю ошибки старого, впускаю в себя те же страхи, множу ненависть и отвращение.
-Ты просто помнишь.
-Каждую чёрточку помню. Она обняла меня, и мы так и простояли всю ночь под грязными каплями дождя в свете какой-то неоновой вывески. Я сел на мокрый тротуар и заплакал, а она взяла меня за руку. Я слышал, как бьётся её сердце.
-И оно бьётся до сих пор?
-В какой-то другой точке этого пространства.
-Зачем ты отрезал крылья?
-Летать, не веря в суть полёта?
-Искать следы.
-Их слишком много.
-У тебя долгая жизнь.
-А у тебя?
-А у меня существование.
-В чём?
-В четырёх стенах, в боязни потолка над головой и листьев на подоконнике, в самом себе.
-А как же взгляд со стороны?
-Нет.
-Ты зациклен.
-Неправда, я пишу стихи.
-О чём, обо всём об этом?
-Ну…
-А я в семь лет нарисовал человека под дождём.
-Очередной прыжок навстречу красоте?
-Очередная тревожность.
-Что с ним стало?
-Подарил ей.
-Значит всё у него хорошо. Скажи, она красивая?
-Грубо.
-Тогда опиши её сам.
-Не хочу.
-Плохо?
-Да…
-Пойдем на холм.
-Оттуда видны её окна.
Какая пошлость.
-Поэт, я хочу посмотреть в её окно.
-Она не придёт.
-Я сам пришёл.
-Я лучше пойду. Пускай ещё пара фраз застынет на моих обоях.
Я знал, я знал, любимая, что ты исчезнешь, как роса. Опережая даже то, что никогда не произойдёт с нами, я смел шептать тебе на ухо, что новый день подарит миру солнце. Я обманул тебя. И ты ушла и ты сказала жди. Как пусто без тебя, как холодно… Я имею право на подвиг, и имя ему – смерть. Я хочу к поэту, мне больно.
-Поэт, открой!
-Ты слишком быстро.
-Мне больно.
-Я видел…
-Мне больно, слышишь?
-… иней…
-Мне больно! Больно! Больно!
-Замолчи! Я тебя не слышу! Я не хочу! Мне не нужна твоя боль. Не надо!
-Мне больно!
-Ты никогда не кормил меня ничем, кроме своей боли. В пустой кровати, в одиночестве глотал объедки, запивая дождевой водой, от страха и шороха, дёргая бровью, боясь, как бы никто не отнял эти крупицы человеческого несчастья.
По марионеткам залп, гильзы к ногам,
Порванных нитей уже не связать,
Крепкий капкан, ну что мне сказать:
Пожалуй, привет, а впрочем: «Пока».
В доме окно – страх посмотреть,
Я засыпаю на битом стекле.
Год тишины – мне его не стереть,
Миг теплоты – мне его не сберечь!!!!!!!!!!
-Бездарные стихи!
-Они мои, понял?! Мои! У меня тоже есть своя боль! Моя боль!
-А как же моя?
-Ты же Бог! Взмахни рукой.
-Уничтожить последний признак человечности? Забери её!
-Пошёл вон!
-Забери!
-Вон!
Холод улицы. Я же Бог. А Богу нужна высота. Богу нужны крылья. Я бегу, пытаясь достать рукой до горизонта, или хотя бы, до её окна. Я лезу на крышу…
Л: -Летаешь?..
Она стояла на другом краю крыши и смотрела в глаза.
Шаг назад. Взмах рукой, тонким крылом последней бабочки осени, застывшей на затоптанной чужими траве.
Я убил её в себе. Плакат на стене, кровь на зубах, в кулаке кровь. Это моя кровь. Прости бездарного Бога. Нужно доползти до стены, замазать кровью твоё лицо, которое я хотел стереть навсегда, забыть его, вырвать из… Поздно. Я хватаю грязный воздух окровавленным ртом. Ещё не долго. Я почти умер. Я напишу на асфальте: «Я люблю тебя», а люди будут ходить и вытирать ноги об мою любовь. Я этого не увижу, и ты тоже, ведь я умер, и тебя будет любить кто-то другой. Шаги… Руки… Стук сердца… Меня больше нет… Я убил её в себе…
Я БУДУ ХОЛОДЕН, КАК СНЕГ,
ЛЕТЯЩИЙ СЛЕДОМ ЗА ТОБОЙ.
ВСЁ, ЧТО ПРЕДНАЗНАЧАЛОСЬ МНЕ,
ПУСТЬ ЗАБЕРЁТ СЕБЕ ДРУГОЙ…
UNHAPPY AND
