Упоминания о Ченстоховской Божьей Матери запомнились мне с детства, рассыпанные по страницам книг, как ягоды рябины на скучном снегу – как будто бы специально для придания какого-то особого колорита.« - Патер ностер... Езус Христос... Матка боска Острабрамска, Ченстоховска... - бормочет Юзефа. Это она призывает мне в помощь всех небесных заступников, продолжая кропить меня слезами».

Книгу Александры Бруштейн «За далью даль», про «дореволюционную жизнь» интеллигентной семьи брал в районной библиотеке. Хорошая книжка.« - Пан Езус! Это специально для Збигнева и Каспера новость! Только наладился соснуть, так на тебе! - проворчал Сташек, который положил было уже голову на стол.
И трое его товарищей слушали боцмана пятое через десятое, а тут с них и сон и хмель как ветром сдуло. У Каспера сердце чуть не выскочило из груди.
- Матка бозка Ченстоховска! - закричал он, бросаясь к пану Конопке. - Вуек, Вуек, ты знаешь Миколая Коперника! Что же ты молчал? Збышек, как тебе это нравится!
Однако Збигневу это не нравилось».Это некая (вполне достойная) Зинаида Шишова, из повести «Приключения Каспера Берната в Польше и других странах». Как будто обязательно – если Польша – то нельзя без Матки бозки Ченстоховски. И не только ведь у отечественных писателей. Вот и Гюнтер Грасс пишет про своего героя: «Рано овдовев, он совершил паломничество в Ченстохову, и Матка Боска Ченстоховска повелела ему признать ее будущей королевой Польши. С той поры Винцент только и делал, что рылся в диковинных книгах, отыскивал в каждой фразе подтверждение прав Богоматери на польский престол, а сестре передоверил все хлопоты по двору и полю».Правда, это все иностранцы – по отношению к польской литературе. В ней я упоминаний о Ченстоховской Божьей матери вот так вот сходу не нашел. Ну, уверен, что плохо искал. Вобщем, к чему это я? К тому, что нельзя было отказываться от возможности посмотреть на этот символ католической Польши. А возможность представилась, когда наш туристический автобус катил из белорусского Бреста в чешский Оломоуц. За семь евро с человека, вне зависимости от вероисповедания, автобус готов был немного изменить маршрут и заехать в Ченстохову. Точнее, не в саму Ченстохову, а в Ясногорский монастырь где и хранится икона.

Монастырь начал создаваться на Ясной Горе с XIV века, когда князь Владислав Опольчик привез туда знаменитую икону, до этого она успела побывать и на Руси, и в Константинополе, и, по преданию в Иерусалиме. По тому же преданию, написана она евангелистом Лукой на оборотной стороне столешницы. Стол из того самого дома где воспитывался и рос Иисус Христос. По мнению ученых, икона написана в Византии в IX-X веках. Достоверно ее судьба прослеживается с XIII века, когда Галицко-Волынский князь Лев поместил ее в городе Белз (сейчас – территория Украины).Так получилось, что во времена территориального расчленения Польши икона стала восприниматься во многом как символ национального единства. Государственная символика украшает и сейчас ворота базилики.

Монастырь строился в течении нескольких веков и представляет достаточно пестрое собрание зданий в разных стилях. Самое роскошное – это трехнефный собор Святого Креста и Рождества Богородицы. Особенно впечатляюще он выглядит на фоне многих других, как правило, довольно скромных, храмов Польши (эта жуткая фотография, сделанная в почти полной тьме, почти не дает представляя о барочной роскоши убранства).

Сама икона находится в относительно скромной Часовне Божьей Матери. Фотографировать саму икону мы не пытались, сделали несколько кадров недалеко от входов в часовню. Стены ее увешаны дарами Богородице. Интересно, что в основном как мы поняли, это не индивидуальные подношения, а дары от групп паломников, от целых городов, от однополчан.

Есть даже дар от движения «Солидарность».

юди молились в основном, стоя коленями на небольших скамеечках. Но ближе к иконе все стояли коленями прямо на полу. Потом многие пройдут на коленях за алтарной частью, вокруг иконы. Много молодых людей, не юношей безусых, а, например, молодых семейных пар с детьми.

Исповедальни пока пусты.

На выходе из часовни на границе полутьмы и яркого дневного света глаз цепляется за детали оформления.

Идем к автобусу. Паркинг напоминал паддок формулы-1 в день Гран-При – по количеству автобусов-моторхоумов и туристов. От стоянки к самому монастырю идешь по дорожке между двух каменных стен, здесь паломники и туристы немного рассредоточиваются и идти можно спокойнее. А вот как шли паломники к монастырю лет сто назад:« Поезд пришел в Ченстохов рано утром. От вокзала до монастыря, стоявшего на высоком зеленом холме, было далеко. Из вагона вышли богомольцы - польские крестьяне и крестьянки. Среди них были и городские обыватели в пыльных котелках; Старый, тучный ксендз и мальчики-причетники в кружевных одеяниях ждали богомольцев на вокзале. Тут же, около вокзала, процессия богомольцев выстроилась на пыльной дороге. Ксендз благословил ее и пробормотал в нос молитву. Толпа рухнула на колени и поползла к монастырю, распевая псалмы. Толпа ползла на коленях до самого монастырского собора. Впереди ползла седая женщина с белым исступленным лицом. Она держала в руках черное деревянное распятие. Ксендз медленно и равнодушно шел впереди этой толпы. Было жарко, пыльно, пот катился по лицам. Люди хрипло дышали, гневно оглядываясь на отстающих. Я схватил бабушку за руку. - Зачем это? - спросил я шепотом. - Не бойся, - ответила бабушка по-польски. - Они грешники. Они хотят вымолить прощение у пана бога». Это вспоминает Константин Паустовский. Его привезла в монастырь бабушка. Возможно, он был примерно в таком вот возрасте, как эти маленькие девочки в белых платьицах – мы встречали их повсюду.

Но девочки, как правило, выглядели вполне довольными жизнью, платьями, чудесным весенним и днем и предстоящей встречей с Маткой Боской. А Паустовскому в монастыре не понравилось – он пугался лежащих на полу паломников и не стал целовать сутану кардиналу.

Кардиналов мы не видели, а вот обычные ксендзы бодро шли по своим делам, отражаясь в чисто вымытых фольсквагенах.


Может быть, все дело в том, что Паустовский чувствовал себя чужим на этом празднике жизни? Именно празднике.«Бабушка велела, чтобы в монастыре я не разговаривал по-русски. От этого мне было страшно. По-польски я знал всего несколько слов.
Я заблудился, попал в узкий проход между стенами. Он был вымощен треснувшими плитами. В трещинах цвел подорожник. К стенам были привинчены чугунные фонари. Их, должно быть, давно не зажигали - в одном фонаре я разглядел птичье гнездо».


Мы тоже чувствовали себя не совсем своими. Хотя русская речь тут никого не пугала, и никто косо на нас не смотрел. Было ощущение, что мы немного «подглядели» чужой жизни – ощущение, которого нет, например, когда посещаешь Собор Святого Петра в Риме. Но от этого подглядывающего взгляда мы узнали о Польше чуть больше. Так что рекомендую – если есть возможность, заезжайте в Ченстохову.

Не могу удержаться, приведу цитату из любимейшего:

" Из Вильно мы поехали в Варшаву. Я запомнил только памятник Копернику и кавярни, где бабушка угощала меня "пшевруцоной кавой" - "перевернутым кофе": в нем было больше молока, чем кофе. Она угощала меня пирожными - меренгами, таявшими во рту с маслянистой холодной сладостью. Нам подавали вертлявые девушки в гофрированных передниках. Из Варшавы мы поехали с бабушкой в Ченстохов, в знаменитый католический монастырь Ясна-гура, где хранилась "чудотворная" икона божьей матери. Впервые я тогда столкнулся с религиозным фанатизмом. Он потряс меня и напугал. С тех пор страх перед фанатизмом и отвращение к нему вошли в мое сознание. Я долго не мог избавиться от этого страха.

.....
Ченстоховский монастырь оказался средневековым замком. В стенах его торчали ржавые шведские ядра. В крепостных рвах гнила зеленая вода. На валах шумели густые деревья. Подъемные мосты на железных цепях были опущены. Мы въехали в извозчичьем экипаже по такому мосту в путаницу монастырских дворов, переходов, закоулков и аркад. Служка-монах, подпоясанный веревкой, провел нас в монастырскую гостиницу. Нам отвели холодную сводчатую комнату. Неизменное распятие висело на стене. На пробитые гвоздями латунные ноги Христа кто-то повесил венок из бумажных цветов. Монах спросил бабушку, не страдает ли она болезнями, требующими исцеления.

Бабушка была очень мнительная и тотчас пожаловалась на боли в сердце. Монах достал из кармана коричневой рясы горсть маленьких, сделанных из серебра сердец, рук, голов и даже игрушечных младенцев и высыпал их горкой на стол. - Есть сердца,- сказал он,- на пять рублей, на десять и на двадцать. Они уже освященные. Остается только повесить их с молитвой на икону божьей матери; Бабушка купила маленькое пухлое сердце за десять рублей. Бабушка сказала, что ночью мы пойдем в костел на торжественную службу, напоила меня чаем с варшавскими черствыми булочками и прилегла отдохнуть. Она уснула. Я смотрел в низкое окно. Прошел монах в блестящей выгоревшей рясе. Потом два польских крестьянина сели в тени у стены, достали из узелков серый хлеб и чеснок и начали есть. У них были синие глаза и крепкие зубы. Мне стало скучно, и я осторожно вышел на улицу.

Бабушка велела, чтобы в монастыре я не разговаривал по-русски. От этого мне было страшно. По-польски я знал всего несколько слов. Я заблудился, попал в узкий проход между стенами. Он был вымощен треснувшими плитами. В трещинах цвел подорожник. К стенам были привинчены чугунные фонари. Их, должно быть, давно не зажигали - в одном фонаре я разглядел птичье гнездо. Узкая калитка в стене была приоткрыта. Я заглянул в нее. Яблоневый сад, весь в солнечных пятнах, спускался по склону холма. Я осторожно вошел. Сад отцветал. Часто падали пожелтевшие лепестки. Жидкий, но мелодичный звон долетел с костельной колокольни. Под старой яблоней сидела на траве молоденькая польская крестьянка и кормила грудью ребенка. Ребенок морщился и хрипел. Рядом с женщиной стоял бледный, опухший крестьянский парень в новой фетровой шляпе. На шляпе была нашита синяя атласная лента и за нее заткнуто павлинье перо. Парень смотрел себе под ноги круглыми глазами и не шевелился. Низенький плешивый монах с садовыми ножницами в руке присел на пне против женщины.

Он внимательно посмотрел на меня и сказал: - Hex бендзи похвалены Езус Христус! - На веки векув! - ответил я так, как меня учила бабушка. Сердце у меня остановилось от страха. Монах отвернулся и снова стал слушать женщину. Пряди белых волос падали ей на лицо. Она отбрасывала их нежной рукой и жалобно говорила: - Как сыночку пошел пятый месяц, Михась застрелил аиста. Он принес его в нашу халупку. Я заплакала и сказала: "Что ты наделал, глупец! Ты же знаешь, что за каждого убитого аиста бог отнимает у людей по одному ребенку. Зачем же ты его застрелил, Михась?" Парень в фетровой шляпе все так же безразлично рассматривал землю. - И с того дня, - продолжала крестьянка, - сыночек наш посинел и болезнь начала его душить за горло. Поможет ему божья матка? Монах уклончиво смотрел в сторону и ничего не ответил. - Ох, тенскнота! - сказала женщина и начала царапать себя рукой по горлу. - Ох, тенскнота! - закричала она и прижала к груди ребенка. Ребенок таращил глаза и хрипел. Я вспомнил про игрушечных серебряных младенцев, которых показывал бабушке служка в монастырской гостинице. Мне было жаль эту женщину. Я хотел сказать ей, чтобы она купила за двадцать рублей такого младенца и подвесила его к ченстоховской иконе. Но у меня не хватало польских слов, чтобы дать такой сложный совет. Кроме того, я боялся монаха-садовника. Я ушел из сада.

Когда я вернулся, бабушка еще спала. Я лег, не раздеваясь, на жесткую койку и тотчас уснул. Бабушка меня разбудила среди ночи. Я умылся холодной водой в большом фаянсовом тазу. Я дрожал от возбуждения. За окнами проплывали ручные фонари, слышалось шарканье ног, перезванивали колокола. - Сегодня, - сказала бабушка, - будет служить кардинал, папский нунций. С трудом мы добрались в темноте до костела. - Держись за меня! - сказала бабушка в неосвещенном притворе. Мы ощупью вошли в костел. Я ничего не увидел. Не было ни одной свечи, никакого проблеска света среди душного мрака, скованного высокими костельными стенами и наполненного дыханием сотен людей. Кромешная эта темнота сладковато пахла цветами. Я почувствовал под ногой стертый чугунный пол, сделал шаг и тотчас наткнулся на что-то. - Стой спокойно! - сказала шепотом бабушка. - Люди лежат крестом на полу. Ты наступишь на них. Она начала читать молитву, а я ждал, держась за ее локоть. Мне было страшно. Люди, лежавшие крестом на полу, тихо вздыхали. Печальный шелест разносился вокруг. Внезапно в этом тяжелом мраке раздался, сотрясая стены, рыдающий гром органа. В ту же минуту вспыхнули сотни свечей. Я вскрикнул, ослепленный и испуганный. Большая золотая завеса, закрывавшая икону Ченстоховской божьей матери, начала медленно раздвигаться. Шесть старых ксендзов в кружевном облачении стояли на коленях перед иконой спиной к толпе, Их руки были воздеты к небу. Только худой кардинал в пурпурной сутане с широким фиолетовым кушаком, стягивавшим его тонкую талию, стоял во весь рост - тоже спиной к молящимся, - как бы прислушиваясь к затихающей буре органа и всхлипыванью толпы. Я еще никогда не видал такого театрального и непонятного зрелища.

После ночной службы мы прошли с бабушкой в длинный сводчатый коридор. Светало. Под стенами стояли на коленях молящиеся. Бабушка тоже опустилась на колени и заставила опуститься и меня. Я боялся спросить ее, чего ждут эти люди с безумными глазами. В конце Коридора показался кардинал. Он шел легко и стремительно. Пурпурная его сутана развевалась и задевала молящихся по лицу. Они ловили край сутаны и целовали его страстно и униженно. - Поцелуй сутану, - сказала мне бабушка быстрым шепотом. Но я не послушался. Я побледнел от обиды и прямо посмотрел в лицо кардиналу. Должно быть, у меня были слезы на глазах. Он остановился, положил на мгновенье сухую маленькую руку мне на голову и сказал по-польски:

- Слезы ребенка - лучшая молитва господу."


Это мой самый любимый из писателей, чьи книги я могу читать с любого места и в любом направлении - К. Паустовский, тоже поляк по происхождению.

О нем, как и других великих русских поляках - Грибоедове и Бунине, речь впереди.

ЕБЖ, конечно.

Акафист Ченстоховской иконе Божией Матери ("Непобедимая Победа")

Ангельский собор на Небеси немолчно воспевает Тя, Владычице, и мы земнороднии, притекающе ко иконе Твоей чудотворней, святым Лукою писанной, вопием Ти сице: Радуйся, Мати Света Невечерняго; Радуйся, Духа Святага Обитель Священная; Радуйся, светлое благодати Познание; Радуйся, Ангельских Сил Ликование; Радуйся, Купино неопально горящая; Радуйся, Господа Сил вечно Зрящая; Радуйся, Неувядаемый Цвете нетления; Радуйся, Образе Христова Воскресения; Радуйся, Заступнице Усердная, избави нас от всякого зла и сотвори чудо спасения.