Любит Макусо после пастушьих трудов праведных вечерком у баб Маши на верандочке посидеть. Баб Маша в старые времена все на поле трудилась, на грядках, а тут в новое время развернулась - сделала харчевню у реки. Терраску ей Макусо расширил, несложно было: просто-напросто забор переставил, да столиков понаставил - вот и получилась забегаловка, и свой, деревенский зайдет побазарить да подкормиться, и с речки: то туристы, то и моряки стали у баб Маши столоваться.    
    Навсегда Макусо себе у баб Маши и место облюбовал, тут уж все знают - забронирован стол для пастуха на веки вечные: крайний в углу с видом на реку...
  Вот и седни: сидит пастух за своим столом, рубаха расстегнута, кнут за пояс брюк заткнут, босые ноги в домашних тапочках отдыхают... Тапочки, и те имеет тут Макусо, проносил левый до дыры, торчит из него могучий большой палец, а ему все нипочем - не мерзнет пастух в эту вечернюю прохладу, горячую кровь и зимой не застудишь, а тут - лето! Да не просто сидит сегодня, ждет подругу свою душевную: Лулу.
   У Лулу депрессивный кризис: попросту - депр. Уже четыре часа. С тех пор как ей по сотовому Максим не отвечает. Отключил сотовый, козел. Еще бы не отключил - Макусо его пьяного в дым с утра видал, да еще в такой компании! Конечно, он не скажел Лулу об этой утренней встрече... К чему? Она же слепая в любви - Лулу!
   А вот и она: туфли, губки, глазки, сумочка! Сумку швырь на стол, ноги закрутила под столом в узел, локти на стол:
    - Ну что, Макусо, видел его?
   А для Макусо работа привычная. Надо выковыривать из ее левого полушария этого козла. По частям, но всего. Со всеми метастазами. А где уж совсем невозможно - заместить любовь другим чувством...                   
    - Слушай, ну вот объясни, ну вот на фига он тебе? Он же пьянь. Он же за рюмку отца родного продаст!
    - Нету у него отца! - заревела вдруг Лулу...
    - Потому и нет, что тот, наверное, тоже пил и от водки помер! - Макусо корчевал метастазы.
    - Макусо! - Лулу ударила кулачком по руке пастуха. - У него отца никогда не было, я - знаю!
    - И стыда и совести - тоже! - с ходу добавил пастух, которого Максим уже задолбал, деньги на водку занимая.
   Лулу вздрогнула, как от удара, уронила голову на скрещеные руки: манера у нее была такая - переживать. Переборщил Макусо, любовь-морковь, знаете-ли, - святое чувство. Он встал, обошел стол, поднял подругу, прижал головенкой к твердой пастушьей груди, и забормотал, гладя ее по волосам тяжелой и шершавой ладонью:
    - Ну че ты, в самом деле... Да люби ты его, черт с ним! Ну че ты ревешь? Найдется он. Протрезвеет и объявится... Вмиг прибежит денег занять...     Да не реви ты! Вот объясни лучше - вот че ты в нем нашла? Че он, заворожил тебя, что-ли?
    - Знаешь, Макусо... вот после той операции, помнишь? (Еще бы Макусо не помнил!)

Чай вдвоем.

    - Понимаешь,  у меня оргазм теперь - клиторальный... смущенно выговоривала слова Лулу, щекоча соплями его правый сосок через рубашку.
    - Вот те здрассте! - офигел Макусо. - А до операции как же?
   - А раньше - вагинальный был... То есть, если честно: вообще, кажется, не было никакого, - скрывая смущение, завсхлипывала Лулу.


  Так и стояли они двое, замерев на верандочке, как гипсовая скульптура эпохи социализма: музыкантка и пастух - символ единения рабочих и интеллигенции, а вдали гудели пароходы и летели над ними самолеты... И посетители кабачка затихли, глядя на эту пару, вдруг воспарившую в вечность...