«Неизвестный венецианец» (Anonimo veneziano, 1970) Энрико Мариа Салерно
 
Бездонное вонючее и прекрасное чрево города, в который смотрятся герои как в озеро по осени, подобно волшебной линзе, настоящее преображающей в прошлое. В хрупкую птицу из тонкого стекла, летящую высоко-высоко по небу, пикирующую вниз с белых смеющихся облаков коршуном вниз, на грязные старинные площади. Захватывает дух, и рука сама тянется прикрыть рот, в бесшумном крике ужаса стоишь и смотришь: ведь разобьется же, всенепременно на осколки! Вдребезги. Слишком красивое. Слишком хрупкое, туманное, ускользающее. Слишком-слишком не человеческое. Пастельные тона, глазурь, матовая дымчатость или молчаливая бесстрастная прозрачность голландских полотен. Вот, что такое прошлое на экранах пыльных мониторов. На подмостках забытых театров, в ямах оркестров шумят и гремят литавры из далеких годов-десятилетий. Симфония не слышна, но дирижер без устали машет руками. Яростно, страстно, силясь нагнать эту хрупкую птицу, когда-то в особом раздражении и торжестве упавшую камнем вниз. Ноты сыпятся камешками, драгоценностями, как в волшебных сказках, на лету обращающиеся в осколки дешевой керамики. Не собрать, не поймать, не скопить снова, не вдохнуть жизнь в выпорхнувшую когда-то сотнями мелодий в венецианскую публику, друзей и знакомцев, любовную кантату. Не вернуть музыку обратно в нотные тетради. Не сыграть заново, перекрашивая последние года, прожитые впустую. В тишине. В смешном гордом молчании. В одиночестве развлекающего зрителей остротами Пьеро. Пьеро умело меняет ежедневно маски, небрежно повязывая шарф маэстро. Кидаясь в жизнь, сдерживая гнев и слезы.

Разбитое стекло. Омут. Чаша. Куда глядяться бывшие любовники. Все ноты, которые они играли, и которые не успели спеть, все, ведь буквально все - посыпались хлопьями фресок, бутонами цветов, которым не суждено было раскрыться на рассветах. Ворохом засохших некрасивых лепестков на дно глубокой старой вазы. Прошлое, о, прошлое – как жерло потухшего вулкана, глубина которого неизмерима. Подняться на такую высоту и заглянуть туда, глубоко-глубоко вниз вместе, взявшись за руки, любовь моя… Стоять, напевая баховские священные мотеты или фальшиво тянуть гениальную арию, в ожидании, что потухший вулкан оживет. Что он даст знать о себе! Но он молчит. Чудовище, прекрасное и притягательное чудовище, этот вулкан. Манит и пугает своими тайнами. Всегда кажется, что прошлое не разгадано тобой еще до конца. Что ты упустил что-то очень-очень важное. Что фреска осыпалась, и главные ее персонажи и ключевые детали остались в «мертвой зоне» твоего бегающего восторженного взгляда, взгляда влюбленного чудака, дурака, романтического безумца! – Оставшееся «самое важное» на периферии зрения, мутировало вдруг, преобразилось, фреска в памяти собирается подетально, и вот, смотри, читай меня, говорит прошлое-книга, читай, не перелистывая скучные описания, читай, несчастный все то, что ты пропустил, упустил. Декодируй исчезнувшую в пыли времени потускневшую красоту по ее теням. Стоять у жерла вулкана, взявшись за руки, и, конечно, шагнуть в пропасть. Нет смысла жить уже – прошлое украло у тебя душу. Прошлое – Сатана, играющий в классики демон, забрал твою любовь, твое вдохновение, твой талант. Шагнуть туда вместе, ибо не жить вам вместе уже, и вместе, может быть, хотя бы суждено умереть – так написано в Книгах.

терра инкогнита любовников, отпечаток ножки Джульетты, канаты облаков, они хоронят любовь, нифмы осени, Пруст, Страстная Пятница

"Дон Жуан" (Don Giovanni, 1979) Вольфганга Амадея Моцарта / Джозефа Лоузи

LIX. TO THE GRACES [KHARITES]

Мечтатель, циник, романтик и негодяй. С Амуром на привязи. Амур - вольный стрелок, послушный воле его, безжалостный, бессердечный, скучающий - стреляющий прицельно в наивные сердца несчастных дам, по мановению волшебной палочки его, невидимого жеста. Поэт, в бесплодных поисках настоящих Граций. Презрительно отбрасывающий любые под них подделки. Грации кидают ажурную сеть теней своих,

отражения прелестей, в толпу аристократок, служанок, куртизанок, принцесс, и он, несчастный, принимает тени смертных женщин за тени античных богинь. Его эгоизм и ирония вызывают отвращение, его обреченный, самоотверженный эстетизм не может не вызывать восхищения. Его стремление к удовольствию, вечной радости, эйфорическому бытию, идеальному прекрасному ввергает людей в ад нескончаемой боли, приносит горе и постлюбовную пустоту. Весь в белом, с горделивой осанкой, блестящим остроумием и волей к жизни, он оставляет после себя гостиные, обитый черным бархатом, зеркала, задернутые траурной вуалью, и когда-то красавиц, на лица которых в масках "вечных плакальщиц" смотреть невыносимо. Он никогда не смотрит в прошлое, ему в этом можно только позавидовать, его танец по жизни поверхностен и блестящ, он вымораживает окружающих нечаянной, "беззлобной", и потому такой болезненной, детской совершенно жестокостью - и скользит по севильским улицам, заламывая руку со шляпой за спину, конькобежцем с горькой улыбкой на устах. Он мог бы сказать

про себя словами вагнеровской Брунгильды: "Мы, смеясь кончим жизнь и со смехом погибнем! Исчезни мир светлый богов!" Только красота, наслаждение, вспышки кратковременной влюбленности, и красота, опять и опять красота имеет для него значение. Он персонифицирует ее фигурками, масками, запахами и голосами обычных девушек, и коллекционирует эти осколки как части большой мозаики, такие хрупкие и недолговечные детали разрушенного кем-то когда-то витража. Чтобы не впадать в отчаяние, не видеть прошлое в трауром задернутых зеркалах, не умереть раньше времени от того, что его любовь к красоте и наслаждениям оставляет по себе душную память, что прикосновение к прекрасному обращает прекрасное в пепел, что после его прогулок по цветущим садам, лето дрожа от озноба в конвульсиях истлевает в осень - он улыбается. Он смеется, хохочет, издевается, стараясь не думать о горе, которое подарил на золотом подносе в белом конверте очередной красавице поутру. Он весел и беззаботен, сама любезность, фривольная сволочь, наглый и самодостаточный, извращенный Нарцисс, в испорченном собственном отражении силящий разглядеть детали божественного совершенства.

Ему никогда не добраться до Граций, они отворачиваются от него. Ему не дано поцеловать ручку ни одной из них, они ускользают от него и мерещатся в каждой новой даме. Потерявшееся дитя, разозлившееся за это на небеса. Ему всякий раз кажется, что вон та красивая девушка отражается в густых иссиня-черных морских волнах или маленьком пруду неземным образом. Образ волнами расслаивается в три картинки-портрета, олицетворяющих красоту. Но грубое его жизнерадостное прикосновение к глади воды нарушает гармонию, и уже снова понятно, что был только мираж, насмешка Граций, просто слова, также безнадежно пытающиеся отразить распадающуюся в странный набор буковок истину: "блаженство", "радость восторга", "чистое удовольствие", "вечно цветущее", "восхитительная", "благословенная тайна". Он иронично улыбается, шлепает спящую красотку по оголенному бедру, и, зевая, поднимается с кровати, спускаясь с эфемерных высот умозрительной небесной благодати, полный честного плотского желания найти, овладеть и обесчестить.

 Прекрасная Дама школьницы, невинное дитя, Грации нарисованы, купальщица в ящике стола, траурный хвост золотого павлина

первая картинка…:

Посмотрите на нее, в бежевом летнем платьице кричит и смеется, дерется и ругается с мальчишками, летает на белом велике зигзагами дворами. Мороженое ест, вгрызаясь в него всеми зубами сразу, зубы ломит от холода – она улыбается. Сто раз на дню ее можно заметить включенной в жизнь, вплавленной золотистым оттиском в ребристую плоскость монеты, но вечером она возвращается домой, и опасается поздравить папу с днем рождения. Мама будет ее уговаривать, она только скажет, шепотом: «я боюсь, вдруг он заругает и бросит трубку». Она очень любит папу, но очень боится его. Папа ее обижает. Папа бьет ее. Он хватает ее за шею мужскими мозолистыми руками, когда на празднике она прильнет к маме, и поднимая высоко вверх спокойно говорит: не стой между нами. Бьет утром, вечером, днем, на людях, и когда никого нет рядом. Если ей трудно взять кружку с полки, она подбегает и просит подать ее не папу, а маму. С улыбкой смущенно спрашивая у нее, можно ли взять из холодильника молоко. Мама ее росла у меня на глазах. С мамой играли мы в детстве в прятки, шрам на лбу – память о том, как пряталась ее мама в подъезде в углу, где стекла стояли. Маму ее я видел ревущей 12-летней девочкой у гроба сгоревший от рака матери, и это тяжелой звонкой монетой упало на дно моей памяти – первые в детстве похороны. Мама ее рассказывает мне, что было время, лет 5 назад, она отрезала плесень у хлеба, потому что обоим им нечего было есть. Мама, моя соседка уже четверть века, все детство и молодость коллекционировала диски, было много пластинок – стена, стеллажи-стеллажи-стеллажи! Унесла в один день все на рынок и продала кому-то за бесценок, так продают конченные наркоманки любимого Боуи за дозу, но у них тогда просто нечего было есть. С мамой ее мы сидели на рассвете, встречали солнце, и, пьяные, жалели, что не влюбленная пара – для полноты пошлой картинки утренней подростковой идиллии. Папы нет дома сегодня, папа с мамой поссорились из-за того, что он ее бьет, папа где-то в какой-то компании с кем-то, папа сегодня очень далеко. Она, конечно, скучает, но веселее обычного бегает по квартире, надоедая маме. Она, конечно, испуганно тыкая кнопочки на сотовом телефоне, все же поздравит его, и он будет неуклюже рад. Папа вроде Бога для нее, который не приходит ночевать, который ее обижает, но без которого почему-то плохо. Посмотрите, завтра в коротеньких шортиках и маечке непоседа будет по-мальчишески задираясь играться с подружками и друзьями, красиво вплетаясь в жаркое летнее марево, всецело собою заполняя дымчатые фотокарточки летнего дня. Серебристым рельефом в мягкое золото мира. Никогда не в себе, никогда не внутри хрустального шарика – всегда везде, всюду, там – среди танцующих, соревнующих, играющих мальчиков и девочек на античной амфоре, вертящейся с необыкновенной скоростью в небе, вышивкой на белой парусине вывернутого наизнанку и распростертого огромными змеями в небесах воздушного шара. Ее зовут Катя. Ей всего 8 лет. Когда прохожие проплывают мимо нее, они всегда улыбаются, автоматически, добродушно, покровительственно и равнодушно. Но теперь вы знаете ее маленькую страшную тайну. Такова воля Богов.

целует вторую, которая улыбаясь целует третью, поцелуй 4-х картинок, аверс встречает реверс, танец

Когда ярко светит солнце, я всегда закрываю глаза, нежу веки свои в его сладких лучах. На оборотных экранах век солнце становится веретеном, бешено крутящимся вокруг оси, и краешком буравя глаза, завертывая всю небесную синь в меня. Лезвием срезая куски, ошметки голубого тела, бросая их на самое дно глазного моего яблока. Я открываю на минуту глаза. Небо уже не свежевыкрашенный свод в новом храме, а потускневшие облупившиеся фрески старого, краски хлопьями отрываются и порхают в вышине, падая там и сям на снегу. Снег тоже не свежий, он старый, гнилой, обмякший словно. Снег мхом порос. Или снежные равнины покрылись плесенью за давностию лет. А, может, в эти смурные февральские дни заболели лишаем. Но только на заплесневелый снег нет сил смотреть, и я опускаю снова набрякшие за две бессонные ночи веки, в надежде увидеть веретено, но там уже нет ничего, там другое кино, оно смущает меня, и вот-вот покатятся слезы, если бы не разучился я плакать. Там (представляете да?), там карамельки, белые сладкие продолговатые пилюли божества, Его таблетки, тыкаются в мои зеркала – я слышу звон стукающихся о поверхность глаз карамелек, слышу хруст образующихся трещинок, через которые они и проваливаются в глубину, проедая сосуды, в крови бурлят, достигают сердца…Ох, если бы сердце было еще молодым, здоровым, а не тем сморщенным губчатым телом, каким оно дрябло покачивается над диафрагмой сейчас. Карамельки в отчаянии бьются о сердца края, но все что может оно – дребезжать в ответ, дребезжать, волноваться, дергаться желеобразно, от него исходят какие-то волны старого радиоэфира, все голоса, крики и шёпоты угасших чувств. Я холоден, бесстрастный самурай. Безбоязненно открываю глаза, мне не надо таблеток, поднимаю взгляд к небу, спасибо, я пью всегда несладкий чай и кофе без сахара, забирай карамельки. И те, послушные зову, вереницей взлетают – нет, падают – в синь. Слышен тихий печальный звон далеко в вышине: так карамельки бьются теперь уже о небесную твердь – она лишь грустно вздыхает («еще один отказался»). Карамелек не видно на свету, но, кажется, я слышу перезвон их, возвращающихся обратно вхолостую. Вдруг понимаю, почему снег старый, мертвый, с плесенью: снегопад не идет больше, он уходит. Он уходит, не долетая до сугробов, и снежинки очень уж хорошо видны, некрасиво кувыркающиеся, сталкиваясь с карамельками, летящими вместе с ними туда же. Снег возвращается в небеса. Ожившее вдруг мое сердце весь день не на месте, кто его тронул, зачем, оно мирно спало, клубком свернувшись в проруби души, а теперь звенит неспокойно, и мне до самого вечера не по себе. Звон падающих «детскими слезками» в небеса карамелек все громче. На закате, когда небо похоже на зеркальную серебряно-малахитово-агатовую рифленую крышу покосившегося дома, они точно роятся над ней, проливаясь дождем, и карамельный звон уж очень громок и нестерпим. Грохот, он оглушает меня, я хотел бы спрятаться, убежать, закрыть уши, но, вместо этого, достаю видеокамеру и убиваю красоту, снимая ее, всю драгоценную крышу, поливаемую белым огнем, от края до края, заглушая, тем самым, кажется, шум в ушах. Пальцы замерзают сразу же. Беленькие, гладкие, холодные – они как карамельки без обертки на ветру. Облизанные и обсохшие.

птица не может подняться, под лед спящих глаз, гномы на рассвете, эльфийские пляски теней, пепел

В Гефсиманском детском саду сегодня утренник. Нежданный праздник. С рассветом прямо сейчас одна из девочек не может открыть глаза, хотя очень хочет – проснуться, сбежать от легиона бомбардировщиков, атакующих сон, и от ломающих крылья стае ее персональных бабочек порнографических и похоронных киноленточек. Веки липнут к набухшим кошмарами студенистым тельцам, и крошечные человечки, поскальзываясь на пуговицах-зрачках, проваливаясь в сетчатку, щекоча зрительные нервы, заляпывают изнанку век маслянистым граффити. Ребенок ревмя ревет: якоря спущены в воды неправильных сновидений. И убаюкивает она себя же сама в своей же утробе: в рекурсивной последовательности колыбелей легионы на свет рождает недоношенное дитя. Девочка, впечатавшись ломаной буковкой L в сердцевину кровати, вцепившись недонакрашенными ногтями в материнские плечи, качается маятником, оставляя всяческую надежду увидеть близких. Из ее подернутого гнилью, но все-таки невинного нутра выплескивается слабый голосок наружу, невидимая миру боль толчками пробивает дорогу в свободу – горлом, кровью в болтающиеся черным желтком в стакане белков висячие сады пространства над бездной вытекает девичья душа… Но неведомой силе послушная, забирается ребеночком обратно.

Большое красное солнце исполосовано черными облачками, точно прячется за траурной шифоновой вуалью надменная леди - вульгарной дамочкой униженно падая за горизонт после пары пощечин. Похороны неба, безвременно почившего. Небеса часы спустя усыпаны теми же самыми облачками как трупными пятнами. Начинают вонять. Дорога в сумерках лежит самурайским мечом – едва бледнеет и дает матовый отблеск, согласно процессии фонарей загородных предместий. Сладострастной наложницей выгибаясь в умелых руках обнажает узоры лезвия. Опьянев от похоти к кромке его приникают холмы, заросшие мягкой травой: в наступающей ночи, когда темнота вдыхает порошок дневного света в обе ноздри, она кажется серебристым мехом. Земля, пушной зверек, зевающая самка, сворачивается клубком, пугая заблудившихся на окраинах прохожих недовольным бурчанием. Ладонью поглаживаю ее против шерстки. Разбуженный меч разделяет на потоки воздуха темноту – и безболезненно режет волшебное создание, единым взмахом отрубая голову. В которую  играется бездомный белый котенок: он прогуливается неподалеку от нас в тени фонарного столба. Тени лежат вдоль дороги до поворота, разделывая подыхающую землю на ровные части. Медленно приближаемся к котенку, точно стараясь совместить наши тени с полоской, где моет мордочку лапой хищный зверек. Но тени взаимно аннигилируются: единственный из уличной процессии фонарь, что позади меня, в ту же секунду, отпуская свет как пса с длинной цепи погулять на ночь глядя, неожиданно гаснет. Девочка испуганно держится ручонками за меня, недоуменно оборачивается, склоняя голову на бок, смотрит исподлобья и опускается наземь, заходясь худенькой марионеточкой в эпилептическом припадке.

в разноцветную шерсть, луна кокаинеточкой, расплавленная блядь, торжественное чаепитие, жирафы

"Ужасные дети" (Enfants terribles, Les, 1950) Жана-Пьера Мельвиля и Жана Кокто

«Les Enfants terribles» Жана Кокто, вызывая немыслимое по силе отторжение, впитались в мое сознание построчно. Я люблю эту книгу. И я ее ненавижу. Отношение с ней подобны странным психопатическим моим отношениям с Эдгаром По, Артюром Рембо, Э.Т.А.Гофманом и Францем Кафкой. Любить их мне отчаянно не хотелось бы, но не любить не возможно. Я – Нарцисс, который и рад был бы оторвать взгляд от собственного отражения, но нет сил, да и желание перестать смотреть скорее выдуманное, искусственнее, чем обожание к изображению на водной глади. Только фото не мое, оно ломанное, вывернутое наизнанку....Выворачиваемое наизнанку в продолжении взгляда в омут. Как Флоренский объяснял перспективу икон находящимся по ту сторону образом Бога, всматривающегося вуайеристом в глаза молящихся, в лохмотья душ, наблюдая мельчайшие движения Психей их, так я бы объяснял появление этих текучих картинок, подернутых серебристо-лазурной пленкой, небесной «камерой обскуры» - темной комнаты, где нас, перевернутых, и наши тени пришпиливают к матовому стеклу или белой бумаге бабочками таинственные коллекционеры. И мы, проживая жизни в темных детских, лишь все отчетливее проявляемся на снимках неизвестных вуайеров. Металлического цвета негативы словно обсыпаны перемолотыми в сверкающую стружку зеркалами. Дымчато-серый цвет, серебристый, металлик... Неповторимый цвет серых плачущих глаз, бликующих в детской ночью в свете далеких фар. Недопроявленные карточки в верхнем ящике стола, в коробочке с "сокровищами" в темной комнате человека напротив, человека с киноаппаратом на той стороне улицы, настройщика душ по ту сторону рая, художника по свету, кого-то вроде графика, набрасывающего необходимые для фильма портреты лиц на улице.

И каждый взгляд в объектив волшебного омута – взгляд Нарцисса вуайеристу глаза-в-глаза. Как если бы красивая девушка, влюбленная в свое изображение, поднимала и опускала глаза, глядя на себя в зеркало. Опускала руку в пустую сумочку, глядя на себя в зеркало. Кивала самой себе, поворачивала голову уже обнаженной, вздергивая подбородок и словно по касательной снимая свое же собственное отражение аккуратно, скальпируя, сворачивая его в небольшую бобину кинопленки, складировала бы себя красавицей в определенной, отвечающей за данные день и час, ячейки памяти. Как если бы она даже корчила рожицы, показывала себе язык, целовала себя в зеркале, мастурбируя, не догадываясь о находящимся за амальгамой безупречно одетого молодого человека, безучастного к ее прелестям гомосексуалиста-денди, который позевывая бы переснимал каждый ее кинокадр для своего гербария коллекционера. Мадонна, сидящая в кресле, не позировала Рафаэлю, а позировала сама себе – и потому в ее глазах столько лукавства, игривости, искушенности. Ее взгляд теперь еще и взгляд пленницы, украденной и спрятанной на холсте, пленницы, пережившей тело. Освобожденная от порочного самообожания Мадонна не принадлежит себе отныне совершенно – она достояние всех и каждого, отдана на поругание. Девушка, любившая себя слишком сильно, утонула в зеркале-произведении искусства и стала шлюхой.

«Следы» / «Orme, Le» (1975) Луиджи Бадзони и Марио Фанелли

Попытка расшифровать время, выпавшее из памяти. Прошлое как вселенная, постоянно меняющаяся, с бесконечным числом неизвестных, которые на миг становятся известными и тут же снова погружаются на глубину синими китами. Элис (Florinda Bolkan) просто необходимо восстановить в памяти прошлое, и она поначалу медленно и степенно ступает по металлическим ступенькам прибрежного маяка вниз, осторожно держась за перила гигантской лестницы, а потом уже отчаянно хватаясь за ускользающую реальность, летит кубарем в пустоту, в незнакомое до сих пор значение собственного «я». Это как если представить голову человеческую стеклянной сферой земного спутника, имитирующей поверхностью его ландшафт; и голова начинает трескаться, покрываясь миллионом трещинок, таким Борхесовским садом расходящихся петек откуда-то изнутри. И «я», пустившись в путь, пытаясь поймать в силки память об увиденном и услышанном, неизбежно заблудится в коридорах стеклянного лабиринта, страшного тем, что слишком ясно виден выход, который маячит слева впереди или справа сзади. Картины потерянного прошлого (cinematography by Vittorio Storaro) встают перед нашей ставшей вдруг маленькой Алисой – переливающейся мозаикой, сказочными витражами, фасадами отелей, декорациями американского фильма ужасов, модными платьями. «Давай, протяни руку, дотронься до меня, - смеется прошлое, мерцая на стенках памяти, разворачиваясь ковровой дорожкой в старинном доме-дворце к ее ногам, – Только ступи, и оно поведет за собой. Если не страшно».

Но только бьешься о прозрачную слюду, о закаменевший воздух – витрину, где рассыпаны драгоценности. И лабиринты прошлого, они же бесконечны. Вы когда-нибудь пробовали навести порядок в воспоминаниях? Упаси Бог вам даже начинать подобную каталогизацию. Память о детстве и грезы молодости путаются друг в дружке. Редко давно минувшие дни мозаичными камешками уложены один-к-одному. Ленты воспоминаний монтируются не встык, чаще всего – внахлест. Кадр со сценой пару дней назад случившегося накладывается прозрачной фотографией на эпизод из детства. Возможно, кстати, придуманного. Ни начала, ни конца. Круговерть когда-то важных событий, ныне порезанных в крошево в монтажной, и склеенных сознанием в калейдоскопическое панно: такое теплое, доброе и печальное, какой только и может быть смутная догадка о том, что за картинка была свидетелем твоего первого поцелуя. Искра в истинное прошлое пробегает по экрану старенького телевизора с пугающими, но теперь уже полузабытыми фильмами. Заражая магическим реализмом ежесекундное скучное твое сегодняшнее бытие. Луна как раз в эти ночи близкая, грозная, кажется, что именно она бьется желтым молоточком в висках, заставляя память от короткого замыкания плавить свои электроды. Сигнал со спутника выбивает кислотные абсолютно образы, и она, память, бенгальским огнем начинает искрить то чужеродным прошлом, то слишком твоим, но нарочно забытым, то прошлым неведомым, приходящим ниоткуда – вот оно, твое прошлое, держи, чего же ты смущаешься и не узнаешь его, незнакомое это, вымышленное будто бы, существо, которое отчего-то ластится к тебе? Зачем же ты отшатнулась от него так испуганно, Алиса? 

permanent vacations в шизофрению, обратная сторона детства, вирус психоделических марок, 4 кинематографических трипа

Одиночество – омерзительно-эстетское сожаление об утрате никогда не существовавшего. Вздыхать по иллюзии. Тосковать по мертвой фантазии, как по живой, еще недавно бегавшей кошке, сегодня гниющей на задворках рассыпавшейся от неосторожно сказанного про себя слова империи; несколько раз отраженной в коридоре кривых зеркал Фата Моргане до полной ее потери себя, до самоуверения в том, что было. И что утрачено. И что надо найти. И найти невозможно. Возвращаться в старое лето, в обветшалый дом, к овдовевшему прошлому. И снимать призраков на цифру. Переворачивая видеокамеру – запоминать зеркало вверх ногами, зеркало, что видело все – и поцелуи, и наслаждение, и смерть ее отца, навалившуюся на нее веселую и смявшую молодость как нелепый бумажный фонарик. Зеркало висит у потолка, и, засняв цвета на подоконнике, заоконный ранний туман, воздушные нездешние занавески - совершеннейший эклер, такие сладкие в дыхании, целующие то и дело объектив, лезущие в глаза, в рот так, что приходится отбиваться от них свободной левой – по диагонали, по касательной, снимать на память комнату, воспоминания о которой приникли к коврам, вжались в тишину, звуки музыки заснули на коврах мелодиями, картинки обесцветились в сепию и попрятались по углам. Память грозно напоминает о себе следами впечатавшихся в стены рисунков, сценами ссор, детских обид, похорон и свадеб. Тонкие легкие тени недавних месяцев. Густые плотные – десятилетней давности далеких-далеких дней. Не разберешь, запутаешься. Кружево памятных событий. Мелодиями магнитофонных лент, записанных и перезаписанных, прошлое становится похоже на многоголосое чудище: голоса мертвых, живых, любовные стоны, разговоры на повышенных тонах. Интершум нескольких поколений сразу. Зеркало как старая-старая камера, которая четверть века снимала всю ее жизнь с момента рождения до наших с нею недетских игр. Негатив на негативе, фотографией по фотографии, наложение кадров. Жизнь впиталась тенями, красивыми сценами в стены. Так зима рисует ледяные узоры на окнах, превращая прозрачную слюду в украшенное завитушками, африканскими растениями панно. Тени падали 25 лет гигантскими лилиями и лианами, и теперь они оживают, стекая по потолку и коврам, из темноты плещется волнами память, занавесками своими щекоча лицо мое, любовно целуя. Приходится свободной рукой отбиваться от них. Но только как будто. Нарочито. А они все равно целуют тебя, лезут в глаза, в горло, затопляя разрушенную империю порнографических чувств чистой радостью, кинолентами событий увивая тело – ядовитым плющом. Жарко от любви или ненависти в комнате, и все воспоминания с обрезанными крыльями тянутся ко мне обрубками, восстанавливая себя построчно. Самогенерация канувших в небытие дней.

голубая Жюстина, пьяный клоун, блядь-Беатриче, вверх тормашками, золотой век детства

«В прошлом году в Мариенбаде» / «Année dernière à Marienbad, L'» (1961) Алена Рене

Возлюбленных, которые не уберегли любовь, страшно наказывают Боги. Десятый круг ада. Где она в беспамятстве проводит дни и ночи в полупустых залах, полутемных комнатах, среди блестящих люстр, мерцающих свечей, матовых канделябров, разговоров ни о чем, прогулок по бесшумным коврам. Никому никуда не надо. «Там где чисто, светло». Она изящна, как призрак. Также холодна и безупречна. Волосы прибраны по последней моде. Умело приподняты ресницы. Подкрашены губы, слой помады ровно нанесен. Глаза словно отредактированы дешевым red-eye-редактором. С них смыт весь индивидуальный блеск. Лета – прекрасный монтажер. В ее корзине окажется любой отсвет твоего «я». Ей и ему придумывают декорации, подбрасывают актеров, закрывают ворота на замОк, окружают зАмок забором. Включают свет и делают его чуть приглушенным. Окна не отражаются в стальном озере каменного сада перед домом, фасад которого удушающе прямолинеен, гармоничен и безукоризнен. Включают звук и делают его чуть тише. Ни шепота. Ни крика. Ровный гул. Прислушаться к голосам невозможно, кажется, что персонажи проговаривают буквы неизвестного алфавита и только.

Боги (режиссер Ален Рене и сценарист Ален Роб-Грийе) заводят оркестр. И она начинает ходить, брать бокалы и ставить на место. Улыбаться. Говорить пустяки. Смеяться неожиданно. Невпопад. Безответно, не услышав шутки. Стоять/сидеть всегда в пол оборота, мраморной статуей, за точность линий которой поручился бы мастер эпохи Возрождения. Но она безжизненна, бесстрастна, бездыханна. Спокойна. Ласкова. И безучастна. Ее доводы рассудка продиктованы опытом, мужем, годами, воспитанием, обстановкой, миром, временем. Она не слышит ничего из того, что он говорит ей. Она не хочет слышать. Он вынуждает. Страшась, что она не ответит, вновь и вновь бросается очертя голову в бой за ее воспоминания. Но Боги лишили ее в наказание памяти, оставив красоту нетленной. Меняя ежедневно/ежечасно платье, настроение, направление взгляда. Он тоже был бы рад избавиться от памяти, причиняющей боль, безжалостно кусающей его изнывающее от беспокойства сердце. Памяти, ежедневно множащей саму себя ее отказами, нарядами, улыбками, ее «Оставьте меня!», «Я вам не верю», «Кто вы?». Памяти, интегрирующей бесконечное количество ее движений, изгибов тела, силуэтов, слов. Но Боги наказали и его – отказав в амнезии. Он знает. Помнит. Любит. А она - нет. Хуже ада невозможности любить и ада невзаимности есть ад беспамятства. Ад это нирвана. Ад – растворение себя, своего «я», собственной любви, пусть мучительной, но твоей, пусть безответной, но твоей, пусть несчастной, но все же твоей … Ад это отказ от боли. Ад это когда тебе уже не больно. Это спокойствие. Вечный покой. Пленка нефтяного пятна, затягивающая озеро стильным стальным покровом. Тебе больше не будет больно. Ты больше не будешь помнить. Никаких мучений. Никаких проклятий. Славословь ангелов, смертный. Забудь все.

амнезия Герды, элементарные частицы, вернуть Эвридику, метафизика боли, Бодлер, взгляд Аида

«Мадемуазель»/«Mademoiselle» (1966) Тони Ричардсона    

«Тогда ошеломленной Агате предстало неожиданное зрелище: сумасшедшая,
которая, вся корчась, становится перед зеркалом, гримасничает, дергает себя
за волосы, скашивает глаза, высовывает язык. Ибо не в силах вынести
остановку, противную ее внутреннему напряжению, Элизабет давала выход своему
безумию в дикой пантомиме, пыталась избытком нелепости сделать жизнь
невозможной, сдвинуть отведенные ей пределы, достичь мгновения, когда драма
исторгнет ее, не стерпит ее присутствия.»
Жан Кокто, «Les Enfants Terribles»

…Псиной верной ползает на лесной поляне ночью, пресмыкаясь перед хозяином….Та, что пару дней назад прижигала сигаретой распустившиеся яблони цветы, кружит в сумерках у воды, выгибая грудь, приподнимая подбородок, воет….Поэзия жестокости. Красота садизма. Героиня, рафинированная эстетка и интеллектуалка (Жанна Моро), новенькая учительница, буквально выставлена в витрине брутального – грязного и вонючего – французского села. По деревенским дорогам хлюпает, наступая в ручейки и лужицы черными лакированными туфельками. Чистит их черными же тонкими ажурными перчатками – чтобы не запачкаться. С хорошим вкусом и приятными манерами, способная нравиться многим, она, тем не менее, предпочитает маску непроницаемую, отпугивающую мужчин агрессивной фригидностью, если таковая возможна в принципе. Пряча за тщательностью и аккуратностью элегантных нарядов, восхищающих неискушенную публику – в подавляющем большинстве своем деревенских баб и мужиков, не разбирающихся в нюансах прекрасного – звериное нутро. Животную, жадную до сексуальных перверсий, чувственную до беспредела первобытную натуру. Фильм это игра на контрастах, на столкновении трех «Я» Мадемуазель (позвольте мне писать ее с заглавной буквы): «Я» рафинированной сельской учительницы; «Я» садистки, убийцы, монстра, извращенное «Я» мутирующей во что-то гнилое, упадочное, «Я» женской темной половины, «Я» femme fatale; и, тесно связанное со вторым, «Я» мазохистки, сверхслабой женщины, готовой растянуться пластом перед самцом по первому же его свистку. Элегантная кинематографическая мразь. Созданная гомосексуалистом и бунтарем Жаном Жене и любимой феминистками смакующей эротизм Маргерит Дюрас. Сфотографированная режиссером в пейзажах французской глубинки с некоторой даже симпатией. Так, что временами экран звенит в поэтическом напряжении от изысканного лиризма любовных сцен.
[more=трахнуть Красоту, Мессалина, ещё-ещё, кроликом в глаза, ночь нежна, псина]

«Другим людям вселенная кажется благопристойной. Благопристойной считают её благопристойные люди, потому что их зрение выхолощено. По этой причине они боятся непристойности. Они не испытывают ни малейшей тревоги, если слышат крик петуха или видят звёздное небо. И вообще, они признают "плотские утехи" лишь при условии, что эти утехи пресны. Отныне для меня стало ясно: я не люблю того, что называют "плотскими утехами" именно потому, что они пресны. Я люблю всё то, что считается "сальным". Однако меня нисколько не удовлетворяет, скорее наоборот, обычный разврат, поскольку при нём пачкается только сам разврат, а некая возвышенная и абсолютно чистая субстанция всегда остаётся нетронутой. Разврат, который я познал, оскверняет не только моё тело и мои мысли, но и всё то, на что он обращен, и прежде всего, звёздный мир... Луна напоминает мне о крови рожениц и менструальной жидкости с тошнотворным запахом…
…Палач бьёт её, она равнодушна к ударам, равнодушна к словам богомолки и погружена в смертельную агонию. Это не просто эротическое наслаждение, а нечто гораздо большее. Но безысходное. И тем более это не мазохизм, и эта экзальтация столь глубока, что её невозможно себе вообразить, она превосходит всё. Симона умирает от одиночества и бесчувственности».
Жорж Батай, «История глаза»

Разброс способов ухода из «Мы» в сверхценную идею эстетического превосходства, чрезвычайно хрупкую, но тем желанней, в XX веке широк как никогда. От мазохистской влюбленности в смерть детей-эстетов Кокто до холодного садизма красавиц Бунюэля. Что объединяет их: Арто, Жене, Сада, Пруста, Уайльда? Деструктивное начало? Смерть красоты? Сексуальный подтекст умирания прекрасного? Эротизм эстетизма? Она ненавидит людей. Презирает. Ее брезгливость высочайшего порядка: почти бессмысленная по силе отчуждения. Цвет Мадемуазели – черный. От туфелек до блеска влажных зрачков при пожаре… Она видит мир черным. Выкрашенным густой ароматной краской, которая засыхая блестит. Картина мира «Цветов зла» Бодлера. Гиньоль. Нечто мрачное, вязкое, мерзкое, чуждое свету. И манящее скоморошьим вульгарным задором. Сломанные куклы, обломки которых – разбитые головы, ручки и ножки – так приятно хрустят под ногами. Сломать, убить, разрушить, плюнуть, задавить, загадить, испортить, изнасиловать. Трахнуть Красоту. Выебать Прекрасное. Дойти до точки, когда слишком красивое гниет. Мадемуазель – эстетка. Не включенная в общность людей. Но и не выключенная. Живущая отдельно. Наедине. Одиночество, что она лелеет, и заложницей которого становится, сводит с ума, одновременно поддерживая любимый ею огонек сладострастного упоения самой собой.

Франсуа де Сад наоборот. Нечаянная декадентка. Мессалина. Персонаж извечных сюжетов «леди –мужик», «госпожа-слуга», «интеллигентка – быдло». Многовариантность трактовок запутывает. Быть может, несчастная, чью душу высосало одиночество? Может быть, девушка, не умеющая жить среди людей? Одиночка. Одна. Саломея, влюбленная в себя и в злое? «Черная вдова», пожирающая любовников? Чье силовое поле – ледяная ненависть к живому. Ненависть, тщательно ею скрываемая, как перчатки и спички в бюро, доставаемые по ночам в моменты, когда извращенное в одиноком существовании либидо выползает скользкой змеей наружу. Выползает в разрушение, сублимируя похоть и страсть к итальянскому лесорубу в ядовитую патоку, разъедающую все, что попадается на пути. Вот она с удовольствием целует лепестки цветущей яблони, и прижигает затем их сигаретой. Осторожно набирает в ладонь горсть перепелиных яиц, и давит со сладким вздохом на устах. В эти особенные минуты, когда на экране-в жизни-в грезах-на страницах неприличных книг дама в черном, в ажурным перчатках, надеваемых ею в ночь преступлений, в одной из пар лакированных туфель (слишком распространенный фетиш) уничтожает красоту, из недр вашего «Я» поневоле вырывается «Оле!»

Все, что исходит от Мадемуазель сродни черной магии. Изощренные моральные издевательства над сыном итальянца, чувствующим ее слабость. Над Бруно, желающим ей понравиться. Над тем, кто догадывается об ее тайне, и улыбается втайне про себя. Первоначальная причина элегантных мерзостей – безысходное отчаяние ревнующей страдалицы. Но одиночество и эстетизм, в конце концов, за ручку подводят ее к пропасти: на дне простирается мироздание в темных оттенках, будто усыпанное ее же собственными туфельками, поблескивающими каблучками. Линия красоты, выжженная холодом тупого безразличия. Чистая, филигранная в своем бесстыдном обнажении линия прекрасного, которой она следует, эта та самая знаменитая красота зла. Дендизм осатаневшей от скуки суки. Она играет. Играет, открывая шлюзы речки, дабы та затопила поля сельчан. Играет в поджоги. Играет в отравления, в яд, в агонию животных. Играет в секс, в унижения, пробуя на вкус и на ощупь. Прикасаясь к смерти, улыбаясь разрушительным делам своих рук. Она даже потягивается в эротической истоме, видя, как итальянец, которого односельчане-французы подозревают во всех бедах как чужака, голым по пояс вламывается в горящие сараи. Как маленькая девочка мысленно хлопает в ладоши: «Еще! Еще!» [так Честертон писал о детском восприятии восходов Богом] – элегантная тварь придумывает новые беды, одновременно желая зла Ману, и его самого. Следует ли за преступлением экстаз? Чувствует ли она эротическое наслаждение убивая? Любит ли зло в действительности? Или она всего только закомплексованная женщина, не знающая, что делать с мощью собственного либидо, пока в ней не проснулся азарт переступившего мораль и совесть. Азарт стервы, готовой уничтожить любимого мужчину. Азарт игрока, возбужденного победой, пусть даже тайной. Каковой, возможно, испытывает маньяк, истребляющий девочек в городских кварталах. Азарт убийцы, возвращающегося на место преступления. Азарт хищницы, желающей взглянуть жертве в глаза перед тем, как растерзать ее, мурлыча от удовольствия, захлебываясь в крови.

Возможно, также азартна Мадемуазель, когда идет на случку с мачо? Но, может быть, тогда игрок-эстет Дорианна Грей сбрасывает шкуру Багиры, превращаясь/возвращаясь в ту, кто она есть на самом деле: смущенную испуганную девочку. Не любимый учительницей Жиль де Ре перед нами, не женское супер-эго, а конченная мазохистка, раздавленная мужскими взглядом/волей/желанием. Она, будучи удавом, невинным кроликом глядит ему в глаза, пока его змея переползает на ее запястья. Перед ней лежало мироздание, которое она с наслаждением топтала каблучками. Перед ним она готова сама пасть на траву и пресмыкаться. В эти сумеречные часы она – хрупкая фея, отдающаяся фавну. Садизм ее мира, переполненного черными туфельками, наконец, переворачивается песочными часами в радость подчинения. В упоение влюбленностью. В эйфорию прикосновений, временами платонических, но чаще – чувственных. На мир падает тень. Грядет последняя игра: любовно-сексуальная, в хозяина-собачку, в предсмертную влюбленных ночь. В соловьиное пение, в ливень, заливающий тела, в надтреснутое постдождливое спокойствие, в красивейшие и жесткие сцены у задыхающегося от нежности лесного озерка. Лиризм предфинальных эпизодов, полных печального совершенства, выворачивает наизнанку кинофильм. Мадемуазель растворяется – пусть и на время – в мужчине, природе, блаженстве. Мадемуазель счастлива подчиниться хотя бы даже следуя правилам игры. Мадемуазель, выбравшая линию элегантного одинокого существования, полного злобы, отторгающей омерзительный для нее мир людей, готова стать никем и ничем, если то будет угодно ее Богу – итальянцу, жутко хохочущему мачо, тупому неэлегантному неинтеллектуалу. Мир замер и встает на цыпочки, боясь спугнуть чудо мгновения, когда ее лицо покрывают поцелуями. Любовь отрубает Саломее руки/ноги, лишая власти, воли, своего «Я». Влюбленность кислотой и щелочью растворяет ненависть и эстетское стремление изуродовать красоту. Радость, что любимый рядом, рвет в клочья страсть к деструктивным играм. Но не надолго. Не навсегда. Пока лишь «ночь нежна».

Потому что после наступает утро. Черное, блестящее, удовлетворившей свою похоть Мадемуазель. Утро возврата/бегства в тронутое тленом и разложением затхлое «Я». Утро ожесточения брошенной псины, засыпающей изможденной не раздеваясь. Летнее утро, несущее своим спокойствием предчувствие опасности и торжество смертельной тишины. [/more]

P.S. Какая-то очередная неприятность с тегом more на лайвинтернет. Прошу прощения за такой длинный текст в вашей ленте, но блин ничего не поделаешь.

Я помню тебя с детства. С тех дней еще, когда ты сама себя не помнишь. Большие глаза ребенка. Выглядывающего с любопытством из-за деревенской печки. Застенчиво-прекрасное невинное дитя. Нечаянным взглядом нанесла тогда раны детскому сердечку. Такая малютка как ты не должна была рождаться на белый свет. Он мутный: перевернутая вверх тормашками грязная лужица. Надо было остаться там, в зазеркалье якобы несуществующей страны. Представь – тебя не было бы. И я, стоя у зеркала по утрам, иногда, но только не очень часто, в глубине его – позади себя – угадывал бы абрис твоего лица, и слышал зеркальный отзвук смеха – неестественного, но как будто очень знакомого. Прожил бы лет 30, нет, даже 35, прежде чем спуститься в загробное царство смотреть из зеркал эту жизнь как кино – вместе с тобой. А до тех пор в любом отражении видел бы два лица: свое и тень другого. Покрытого ледяной кромкой, мертвенно-бледного. В картинах художников XIX века искал следы твоего бытия.  Твоего… Но я бы не знал, кто ты? – Преследующая меня по утрам, смеясь из зеркала. Кто та, живущая во мне, глубоко-глубоко внутри, по винтовой лестнице, в двадцать тысяч пролетов вниз? В немом кино угадывал бы присутствие твое, роль твою, твою жизнь. Сидел бы в кинозалах и даже в блокбастерах обнаруживал бы твои следы … Вот, кто-то промелькнул в этом, и в этом, и еще вон в том кадрах! Ты видел, ты видел? На меня бы смотрели с сочувствием – небритое лицо алкоголика. А мне было бы все равно. Я покупал бы диски и запиливал их до последнего: где же ты, где же ты, где же ты…. Неужели опять показалось? Но нет, находил бы актрис, неизвестных никому, непонятно откуда взявшихся. Распечатывал фото и вешал их на стену… Потом в беспамятстве, в гневе, в ярости рвал бы эти снимки на части. Каждый раз, слушая музыкальные хиты, мне делалось бы больно отчего-то… И я бы не знал отчего. Просто тебе бы понравилась эта песня, тебе бы точно понравилась эта песенка – если бы ты родилась. Но ты, отчего-то, не пожелала. Детство мне показалось бы полной бессмыслицей, я смотрел бы на всех, как на плохих киноактеров. Тебя не было бы рядом, и все потеряло бы свой звук, цвет, запах. Но иногда, тасуя фотографии друзей и знакомых, натыкался бы на снимок странной девушки. И никто бы не мог объяснить, откуда он взялся. Не сестра. Не жена. Не любимая. Откуда он взялся? Я не слушал бы их, рассматривая карточку – черно-белую, выцветшую от времени. Женский портрет, неизвестной… Неизвестной ли? До боли в глазах и висках вглядывался бы в ее черты, силясь узнать, увидеть, кто это, кто это, кто это…. А это была бы ты!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Но ты бы ничего мне не говорила, молчала бы у себя в тишине перед экраном, перематывая лучшие и самые интересные места кинофильма. И плакала…. Правда? Ты бы точно плакала в особенно трагичные моменты, пронзительные эпизоды. Переживала бы за меня там, да? В 32 года посмотрев в зеркало я увидел бы смертельно больного лузера. Глаза защипало бы от слез… И вдруг из глубины серебряного озера извечная девушка, сводящая с ума с рождения, глянула бы печально. Тебе было бы жалко меня в такие минуты. Но ты ничем не могла бы помочь – проводила бы только ладонью по экрану, время от времени, словно бы гладила по щеке, мол, любимый, все будет хорошо, лови момент, приходи ко мне уже скорее.
Эдгар По, глаза младшенькой, ха-ла-со, берите не глядя, мелодия-сирота, Феникс

В колонках играет - The Cinematic Orchestra - "Ma Fleur"

"Жить своей жизнью" / "Vivre sa vie: Film en douze tableaux" (1962) Жана-Люка Годара

Годар – вор. Он ворует частички, кусочки, микрофильмы движений, поступков и мыслей своей женщины. И под конец, когда у Анны Карины, его жены, ничего уже больше не остается – она умирает. Раздав всю себя, свою жизнь (пусть даже экранную). Годар взял от нее, что хотел, нарисовав портрет, изучив «повадки» - и убил ее. Или она умерла сама от бессилия? Что же еще остается делать в фильме, если ты все равно в плену, и если каждый шаг, вздох, взгляд – украден собственным мужем. Умереть. Но даже смерть принадлежит кино, а значит Годару. Карина, играющая здесь шлюху, принадлежащую всем и каждому, на самом деле всецело и полностью принадлежит ему одному. Мне кажется, за сочувствующе-интимными касаниями камеры я слышу его злой смех. Сочувствующе-интимными…Графика лица на фоне белой стены, когда она слушает историю художника из «Овального портрета» Эдгара По. Молчаливо смотрящая в кинокамеру, когда Рауль еще размышляет, «леди она или блядь». У Годара точно перехватывает дыхание в такие моменты. Карина говорит с сутенером. И камера явно дрожит, ее водит из стороны в сторону. Лицо Карины то скрывается за темной фигурой Рауля, то снова появляется из-за нее. Влево – вправо, влево – вправо…Как колыбель качается его кинокамера, и тут Годара нельзя обвинить в изнасиловании собственной жены. Но в остальном… Он еще хуже героя рассказа По, который написав портрет своей жены, убил ее. Он маньяк, который знает, что ему принадлежит не только тело ее или образ, но вся ее жизнь, все поползновения души ее, которые он, ничуть не смущаясь дарит всем нам, жаждущим до самого святого, зрителям –  кидает свою женщину в толпу, пускает ее по кругу…

Но это кино – еще и признание в любви. Годара к Карине. Мужа к жене. Художника к музе. Режиссера к актрисе. Представьте себе длинный коридор кривых зеркал. Белые потолки, стены из черного бархата. Зеркала перемежаются экранами, по которым скользит кино. Кадры несколько раз отражаются в посеребренных стеклах, их становится слишком много, кадры стреляют своими отражениями друг в друга. В геометрической прогрессии они убегают вдоль этого коридора (или маленькой Парижской улочки), утекают, множась и множась, где-то в бесконечности заражая собой все вокруг. Инфицируя собой еще чистую и невинную, нетронутую пока кинематографом реальность. [Этакая кинематографическая инфляция образов]. По правую сторону мириады экранов, на которых в сотнях и тысячах сцен запечатлена твоя женщина. По левую сторону тоже она. Но нельзя разобрать, где «право», где «лево», где бархат, а где стекло. Зеркала или экраны, кинокамеры или киноаппараты, персонаж или живой человек, женщина или актриса, проститутка или жена, смерть или конец фильма. Годару явно снилось что-то подобное. Чистое, настоящее кино, какое может привидеться только раз в жизни. И осколок, зеркальный, четкий, фотографической иногда ясности, но со сбитой часто глубиной резкости Годар вынес в реальность. Он любит Карину – любите ее и вы, ему, мол, не жалко.

окрошка слов,тошнота образами, кино-бордель, Pulp Сinema Fiction

В колонках играет - VAST - "Beautiful"

«Улыбки летней ночи»/ «Sommarnattens Leende» (1955) Ингмара Бергмана

Да, господи, Ингмар, да! Картина, которую мог снять самоубийца, перед тем как засунуть дуло в рот. Проникнутая не смехом, не улыбками летней ночи. А истеричным хохотом человека, которого вытащили из петли, или напротив, перед самым моментом, когда лезвие одним касанием вскрывает вены, и полосы нежно голубого цвета брызгают красным наружу …. Это не черный юмор, ни в коем случае. Это чистой воды истерика. Не улыбка ночи, а хохот ее, злой саркастический смех. Черный смех. Разбитое зеркало, собранное и склеенное кое-как в идиотскую посеребренную панораму сельской и аристократической жизни 19–20 веков. Все кривит: штампы и заезженные моменты, шаблонный фарсовый салонный юморок - рвутся старенькой пленкой и бьют по щекам усталого зрителя. Бьют так не больно, фривольно, как девушка в постели своего любовника. Прелюдия. Не секс. Ни в коем случае не секс. Эротизм. Натянутая до последнего предела шелковая ленточка, обвязанная в круг девичьей невинной талии = натянутый, почти звенящий от напряжения, шелковый шнурок, сдавивший шейку семинариста-девственника. И все это к херам собачьим рвется в белую летнюю кинематографическую ночь. Потому что, ну сколько же можно терпеть, в самом-то деле? Чопорные манеры, светские условности, киношные правила игры – в огонь и пламя страсти…

 рассмеши женщину, девочка-жена, бал имени Шекспира, пляска Бергмана, блядская штука

В колонках играет - Edith Piaf - "Les Amants Merveilleux"
Настроение сейчас - +11

«Орфей» (1949) Жана Кокто

Фильм горький и сладкий одновременно. Как запах смерти. Горький настолько, что, как и горькую пилюлю, его не возможно проглотить в первый раз. Сладок потому, что Смерть и тошнота, ею вызываемая, упакованны наипрекраснейше, и практически не вызывают никаких аллюзий со смертью реальной – вам эта Смерть окажется по душе. После первичного просмотра если и будут у вас впечатления, то только излишне сексуального характера: как прекрасна сложена смерть (Казарес) и как извращенно сексуален Жан Марэ (тогдашний любовник гениального Кокто, впрочем, тоже гений). Когда Орфей хочет убежать от жены, он бесится, беснуется и выплевывает слова, которые попадают не в меланхоличную жену Эвридику, которой на протяжении всего этого смертельного киноопуса, в общем-то, абсолютно фиолетова любая смерть, даже ее собственная (ее - особенно). Ненависть и страсть поэта сродни «гениальности «Google», повисшем на одном только слове «смерть» и теперь на любые запросы выдающему только некрофильские и некроманские сайты (есть такие?) – они прямиком липнут к зрителю, заставляя того недовольно поеживаться.

(В кадре Мария Казарес ака Смерть закуривает сигарету в суде)

В колонках играет - звуки машин за окном
Настроение сейчас - +16

Позолоченный шар, выкатываясь из ниоткуда, своим разбегом разбивая синь, деревьев зелень, пьяных от разбавленных вином вечерних сумерек, вымарывает блеском желтизны. Охапки листьев вбрасывая в пламя оранжево-алеющих костров, он катится неторопливо к озеру. В нем растекаясь с нежностью вновь полюбившей женщины серебряным трехмесячным пятном.

Увлечь тебя в осенние… Завлечь тебя в осеннее… И на тебя осеннюю навлечь… Я в уличных прогулках, отдающих в ночное небо стрекотом перебивающих друг друга птичьих перекличек, вижу знаки. Потусторонние кивки влюбленному в прекрасные миры - от полномочных представителей их. Качаясь асфальтовые ленточки, из позолотевшей лужицы напившись совершенства и захмелев от этого, меня сбивают с толку. Иду, куда не знаю. И кто, кого, когда, где, как поцеловал – я тут же забываю. У миллионного, оплывшего старинным воском денежных потоков города хватает еще сил стать океаном. Невнятно истолкованы пути. Координаты эвклидовых миров под залп из падающих звезд опутывают сверху до низу меня безвременьем. Мой каждый шаг проваливается в пустое… Нет, не в пустое… Глаза волшебных уличных дорожных фонарей высвечивают жидкое пространство, куда я вместо пыльных бетонных блоков ступаю, разбрызгивая черную густую ночную кровь. Кровь осени ночной… Ночи осенней… Плыву, в два счета наглотавшись поцелуев от фей, потерянный ребенок. Увлечь тебя в осенние магические дни. Завлечь тебя в осеннее, щемящей грустью полное и радостью от чаяний влюбленных, настроение. И на тебя осеннюю навлечь себя осеннего. Давно уже пропитанного золотом волшебниц и отданного в рабство осенних меланхолий навсегда.