Не спать две ночи толком, на третью заснуть без задних ног пораньше, и проснуться в два часа утра от шума за окном. То ветер в шутку листья теребит, в крону зарываясь как влюбленный в пряди волос любимой. Не даст мне спать. Там за окном хотят, чтобы я увидел их, наконец, услышал, узнал. Хотят понравиться. Там за окном темно, не горят фонари почему-то, но от того совсем не тоскливо, не страшно – одной ночной полифонии достаточно, чтобы задержав дыхание стоять у открытого окна с полуулыбкой. Они тебя разбудили, они требуют властно и трепетно, чтобы ты на них посмотрел, послушал, как начинающих актеров и актрис – оценил. Они устроили представление, но некому было восхищаться им. Движения еле заметны. Ветви слушаются ветра нехотя, лениво, невольно, сонно и недовольно покачиваясь. В шуме можно расслышать тихие голоса, песенки, фортепьянные пьески, смешки и всхлипывания. Сигаретный дым приятно обжигает горло. В груди горячо-горячо, и слишком чувствуешь, как размеренно и важно бьется сердце. Уже скоро слышишь только свое дыхание, мир просто качается в колыбели, дерево легко кланяется в сторону, у дерева от нежного июньского ветерка кружится голова. Нет никаких мыслей, чувств, себя не слышишь. Край ветки тремя-четырьмя пробившимися листочками даже не бьется, а ласково дотрагивается до тебя гипнотизируя. Ветер касается холодом шелка твоего живота. Вот тогда-то он и приходит. Покой, ошибочно принимаемый за счастье. 

Не ты уже смотришь в тех, кто за окном, а они на тебя. Ты временно не существуешь. Отключаются один за другим все органы чувств, ты превращаешься в простой листок бумаги. Сначала в голове роятся воспоминания – вот толстые зеленые шторы в детской комнате, когда ты ворочался с боку на бок, пережидая время обязательного послеполуденного сна, уже готовясь бежать с друзьями в лес перед самым закатом, и неожиданно для себя засыпал; вот окна совсем без штор, ветерок треплет старенькую занавеску, братья рассыпались на ветках черемухи, все перемазавшись, на жарком подоконнике ты, свесив ноги, ешь с сахаром черный хлеб, бабушка позади тебя зовет к столу, ты оборачиваешься; вот ночью донимает луна, то спишь, то снова она будит, и сны мешаются между собой, а лунный свет ерошит лучами волосы, нет, это мама. Не время воспоминаний, и все они, потолкавшись на авансцене, куда-то пропадают. Не ты стоишь сейчас у окна и забываешься. Не ты закрываешь невыспанные глаза. То мир нарисовал тебя, вдохнул цвета и шум и сделал твою душу. Чтобы было кому играть в огромном театре под открытом небом, чтобы было перед кем им там за окном танцевать и наигрывать вальсы. Они играли одни, как дети на летней веранде, но им стало скучно, им захотелось зрителей в первом ряду. Таких, что умеют быть благодарными. Таких, что плачут и смеются в финалах актов, что вытирают слезы рукавом не стыдясь, что после поклона актеров желают броситься на сцену и обнимать, обнимать, обнимать, бежать потом на городские улицы кричать, как все они прекрасны, но нету сил. Сидишь, оглушенный эмоциями, все потянулись к выходу, а ты чего-то ждешь, ты ждешь, когда снова поднимут занавес, и будет премьера, и разыграют снова представление. Но скоро понимаешь – его больше не будет. А значит, ты больше не нужен им, и перестанешь быть, как до премьеры тебя, суматошного, не было. 

тихо наигрывая в ночи сначала вальс и ноктюрн, а потом колыбельную

Жизнь - проявление негатива недописанной сказки. Ни времени, ни пространства. Лишь медленное погружение в фотографию слой за слоем. Незаметное нам падение - взмахнув руками тонем в густом многоцветном янтаре. Цепляясь за близких, работу, любовь и 'необходимости' погружаемся в лихорадочное оцепенение. Идешь на дно фотографии и смотришь в небо - туда, за карточку, в поисках, в поисках, в поисках... неизвестно чего. Стреляешь глазами по сторонам. Любуясь и ненавидя. Все глубже в толщу снимка, туда, откуда никакая перламутровая некогда в детстве поверхность уже не видна. Жадный до впечатлений и наслаждений теребишь себя образами, заглядывая - оглядываясь назад, на дно, вниз - за следующий слой-горизонт: что там? Приласкай, неизвестное, я жажду хищной красоты, мелочного, чтобы можно было потрогать, милосердия. Нервной, задыхающейся от нежности, доброты. Глоток за глотком, лакаешь и страждешь любви и любви и любви и понимания - захлебываясь в случайных воспоминаниях, в пряной и обжигающей жидкости, пьянящей и кутающей сознание в ватные одеяла душного паралича, посткоитального судорожного забытья, предваряющего пожиненную бессонницу. Дуреешь как от горячего волшебного снадобья, качаешь бессознательно головой, и хочешь еще. Не закрывать глаза - видеть новое! В пестрых фотографических водах линовать взглядами страницы собственного бытия, резать реальность на шелковые простыни и тонкие сладкие ломтики мармелада. Подниматься из вод не хочется. Вспоминать запрещаешь себе. И все заметнее проявляются приносимые подводными течениями события завтрашних дней - мистические феномены. Мгновения жизни твоей, будущего и прошлого, уже кем-то отснятые и изначально присутствующие на фотобумаге, дают знать о себе сновидениями и странными совпадениями. Изображение целиком видит только она - та, кто по ту сторону фотоокна, девочка в комнате с фотографиями.

«Дух улья» (El spirit de la Coleman, 1973) Виктора Эрисе

«Она ведь мать всего человечества.  Но она ещё и его дочь. Старый мир лелеял её в своей колыбели. Веками защищал её своими старыми руками, маленькую чудесную девочку, даже не зная ещё её имени. Маленькую девочку, эту королеву ангелов, которой она остаётся и поныне».

Ж.Бернанос, «Дневник сельского священника»

 Не дыша. Замораживая потоки крови у сердца. Не двигаясь. Ни слова – оно может ранить красоту колючими звуками, разорвав дорогие ткани в лоскуты. Мне шесть-восемь лет, и я на экране с ними смотрю на окружающее снизу вверх. С опаской. Осторожно приоткрывая скрипучие старые двери в ещё вчера знакомые комнаты, сегодня эти двери в «детскую темноту» и в темноту детской. Мир ульем гудит, кишмя кишит страшными насекомыми, золотистыми на просвет. Но даже он брюхатым чудищем удивлённо поднимает брови и опускается на колени, пристально всматриваясь в девочковые глаза. Не мигая. Как кот на мышь. Кот сытый, слава богу, а новенькая Алиса в дряхлой старушке-стране ветхих чудес глаз своих не отводит. Не из гордости. Не из храбрости. Не может просто их отвести – чудо/чудовище завораживает. Какое нервное любопытство, такое детское нежное напряжение, ледяное внимание-электричество, от которого великану-миру и его деткам-монстрам не по себе, и мир пытается спрятаться. У-у-у-у, воет ветер там, за окном в мягкой пугающей ночи, лают, чувствуя бархат её касаний, домашние псы. Там, за углом, будь осторожна! Загляни, встав на цыпочки… Вон оно, вон оно, шуршит и шепчет чего-то невидимое, приласкай его, подружись. Затуши свечу и дыхни на это жуткое изголодавшееся по детям рассерженное волшебство. То сопящие коты ночи, нежась в твоих руках, замолчали. Ещё и ещё раз почеши их за ушком, и Ночь свернётся клубком звенящих змеек у ног твоих – само обугленное мироздание расползётся безвредными гадами, почуяв новорождённую свою королеву. Не касайся тайны, остерегайся смотреть на неё, она портится на глазах, не трогай её, даже детскими пальчиками. Ах, как хочется разобрать ночь на винтики, и пружинки, и молоточки, и клавиши. И вытащить колёсико-Луну, надкусив его – точно ли из чистого золота? Но не собрать потом можно, убив ночь. Протягиваешь руку к макету человека, вот бы и его разобрать–собрать, узнать, из чего он, как дышит, как двигается, как любит, как говорит. Умирает ли насовсем? Что двигается в нем, что заставляет жить? Убить, разобрав и не собрав потом, и пружинки-змейки пчёлками из разобранных деталек агрессивно гудя обязательно соберутся во Франкенштейна.

 В открытые окна доносятся незнакомые голоса и, просыпаясь глубокой ночью, с головой натягиваешь на себя одеяло. Не умолкают голоса. Встаёшь, выходишь, вылетаешь тенью не выспавшейся души в открытую форточку. «Пойдём, пойдём с нами…». Не ходи, советуют тебе братья и сестры. Ты зовёшь за собой их, ты ведёшь вереницей теней их прямо туда, где ничего нет, ни солнца, ни шума дневного, где только может колодец стоит, приглашая в него заглянуть. А то и спуститься. Дышат в спину, шагают несмело, не в ногу – грозные, лапами, делая вид скорее, что стукают, тычут сбоку и сзади бородатые внуки ночи и дети тайны. Тайны-паучихи, способной ждать сколько угодно первую жертву. Тайна, как выбитый зуб мудрости мира, валяется под кроватью, в полночь, отряхиваясь от пыли, выползает наружу и зевая заворачивает в себя дневные события. Так, что уже скоро девочки спят наяву: вокруг ничего-никого, только щупальца притаившейся в омуте таинственной темноты. Тайна детской темноты – в битом пикселе жизни, в нечаянном или, о ужас, намеренном изменении размеренного распорядка дня. Ждёшь перед закрытой дверью, считая до десяти про себя, и открываешь её, едва-едва дотягиваясь до ручки, в ожидании, что сестра твоя оживёт. У сестры сегодня губы в крови, сестра разозлила кота (кошки – самые длинные щупальца её величества Тайны, запускаемые в плоть детских дней). Сестра смотрелась в зеркало и удивлялась взрослым своим губам – кровь на них как мамина помада. Раз, два, три, сестрёнка живи – жалобно взвыли дверные петли. Сестрёнка, где ты? Сестрёнка ещё сейчас только лежала раскинув руки, словно падая в собственную комфортабельную темноту, а рядом разбитый горшок бормотал истеричным шёпотом, что верно что-то случилось с Изабель, но он, цветочный горшок, не причём. Его Тайна разбила. Рассердилась на то, что негодница Ана кощунственно трогает края её мантии, и ночами следит за нею, хочет её разгадать. Прости меня, Тайна, верни сестру. Но мир точно взбесился, и гаснет все больше пикселей, и чьи-то руки закрывают маленькой Ане глаза. Глаза, любознательные до безумия, бесстыдно обнажающие Тайну, её величество, срывая всего лишь моргая с неё наряды. Не поворачивайся назад, не поворачивайся! Но чтобы разгадать, учат героев сказки, само волшебство, оглянуться порывисто иногда просто необходимо. Как бы истошно не завопило позади гадкое (а может, и трогательное) Оно.

 Взгляд маленькой Аны порой – убивающий все живое взгляд фотокамеры. Она смотрит – и ты превращаешься в негатив себя, испепеляя свои цвета, в пеплом рисованный силуэт на прозрачной пластине. Две точки, вбирающие окружающее пространство жадно, пожирающие разлитую там и сям красоту. Ещё чуть-чуть, и она детским зрением хищника нас проглотит. Уже сейчас солнце располосовано на – не бывает такого! – плоские шёлковые лучи, а прыгающие через костёр подружки останавливаются в рапиде над пламенем. Какая опасная эта колдунья, когда ей нет и восьми. Добро и зло в её ладошках перья. Дунет – и нет ничего, из любопытства-каприза дунет, и нет ничего! И хлопает пустыми ладошками эта волшебница, и Тайну уже очень скоро воплощает она сама. Восходит на престол Тайны, ещё не осознав того, заглянувшая и упавшая в колодец королева ангелов. Механически-тикающий колодец, постукивающий, пощёлкивающий, с пружинами и колёсиками, улей опустевший, без королевы пчёл, без жизни, без воска, без мёда. Без дна. Тайна. Из чего она? Может ли цветочный горшок собраться снова, и почему нет, если нет? Ночь запыхавшись дышит, угрожающе, но манит её дыхание, зовёт, только вспомни считалочку-заклинание, и Оно оживёт. Камешком разбиваешь отражение собственное в студёной темной воде, и оно собирается вновь. Дёргаясь сбившейся киноплёнкой в стареньком аппарате механика кривое размытое личико девочки – фьюить –  в остроглазую красоту. Как забавно живое, играется, хрипит животным рыком кошки, ребёнком мучимой. Камешком по красивому если – собрать, не собрать потом? Отражение по капельке восстанавливает человеческую фотографию, Царица Ночи без четверти двенадцать, минимум, тут как тут. И почему не собрать человека снова, если человека убили, если вдруг – кровь, пролитая в тишине. Как сметана, как молоко, его с таким наслаждением лакают всего пару минут назад ещё рассерженные кошки. Ведь все возвращается на круги своя. Почему тогда – смерть? Остановленная фотонегативом над костром обугленная девочка не восстановится, почему?

 Королева сегодня не весела. Королеве грустно. Королева уходит из дома одна, и теперь Тайна там – где она. За ней по следам плывёт упавшая из разобранного механизма ночи в чёрную речку деталька Луна, морщась от ряби на воде, точно смеётся. Найденную девочкой Тайну украли. Украли – убили. Не может найти себя королева. Не может с собою встретиться. Себя осознать. Узнать, что тайны, бывает, умирают. И кровь на руке – не помада уже, а последние капли Её: перед тем, как закрыть дверь за собою, уходя по-английски, Тайна, оставила по себе следы-воспоминания. И не слова, не дыхание раненого, не колючие звуки орудийных залпов, не вспышки в звонкой пустоте, где совершал предутренний променад свой ветер – а память о тайне, вдруг приоткрывшей глаза ей в ответ, улыбнувшейся, и несколько дней сладко мурлыкавшей, пока она ласковыми глазами щекотала её за ушком; память о тайне трогательно стучит крохотными молоточками по сердцу. Как в шкатулочке, как в музыкальных часах. Раненое сердце звенит, ничто не может унять его, печаль свила там гнездо – там, где ещё не было никогда никого, в сердце маленькой девочки! – и мордочка тайны темноты уже не смущает, не радует, не приводит в восторг. Жизнь, как огромный на день рождения торт, ей не очень нужна. Ночными птицами тоскливо кричит в темноте память, короткая, детская, о мгновении проявившей себя из негатива вечности. Расстрелянная из дула ночи, гулким воем утробным и цикадным стрёкотом отозвавшись, Тайна встряхнула змейками гордо, копной ядовитых волос, и уползла куда-то медузой Горгоной. Вот почему с Луной-рыбиной на поводке раскоронованная Ана, убегает от спугнувших Её, от убивших Её, от над Ней надругавшихся.

Колёсики крутятся бесшумно, молоточки мелодично методично стучат, пчелы жужжат, ночь, разобранная детскими ручками на осколочки, приходит опять и опять, простирая длань свою темнокожую над человеческой колыбелью. Ночь-Франкенштейн, гомункулус, порождённый великим тамошним мастером. Сунутая в соты света мозолистыми руками пасечника новорождённая матка. Тайны Мать. Мать головой качает сочувственно, качая мира колыбель. Девочка среди ночи встаёт, и будет вставать ещё сотни, может, ночей подряд, открывает балконные двери, сразу цепляя взглядом насторожившуюся и собиравшуюся вдруг убежать и кинуться к Матери маленькую Луну. Луна колёсиком вертится снова в небе, кто-то собрал ночь всю целиком этим вечером, и она верно идёт как часы. Ночь идёт и встаёт на колени перед девочкой, перед царицей ангелов, но не способна утешить её. Её горе – само волшебство. Совсем не таково, каким бывает оно обычно. Сожаление по невозможному, но утраченному. По тому, чего не могло быть, но было, и не будет уже. По чуду, которое нечаянно произошло. Случилось. Сверкнуло. Капнуло каплей дождя на клавишу, и та как под пальчиками, нажалась! Пролился необыкновенный дождь прямо на клавиши. Случилась мелодия. Вызвонилась из часов на цепочке, и куда-то пропала. Фокус показали с яблоком, но не вернули яблоко, и не раскрыли тайну его. На цыпочках пробирайся-не пробирайся к лунному обелиску за окнами сразу после полуночи, чудо некому будет собрать. К красавице не прошаркает механическими ножищами обаятельное чудовище. Она знала особый заговор: три слова призраку пробормотать, и он, верный заклятию слов, перед нею явится. Словно бы говоря, вот он я, вот Оно, детище Тайны, её дитя. Наверное, в чем-то её вина, её слова ранили красоту колючими звуками, разорвав мантию волшебства на лоскуты, разобрав на винтики и пружинки, затоптали змеек – тайна детской темноты/темноты детской комнаты разлетелась золотистыми пчёлками в «сновидения прошлого» (прошлого сны – наинадежнейшее для них убежище). Девочка удивлена, огорчена, опечалена. Королева больна. Оно не пришло, Оно от неё отвернулось, может Оно расстреляно было кем-то под покровом ночи, может, Оно на неё за что-то обиделось…Не понять, не разобрать. Не собрать мертвеца обратно в живого человека. Неизвестное жуткое за углом позвало за собой, а как только она улыбаясь подошла, протягивая руку, бросило её безжалостно в детское маленькое и такое большое отчаяние. Из малахитового лета в лютую мраморную зиму. Улей опустел. Франкенштейна распотрошили. Тайну убили. Тайна погрузилась в темноту.

первая картинка…:

Посмотрите на нее, в бежевом летнем платьице кричит и смеется, дерется и ругается с мальчишками, летает на белом велике зигзагами дворами. Мороженое ест, вгрызаясь в него всеми зубами сразу, зубы ломит от холода – она улыбается. Сто раз на дню ее можно заметить включенной в жизнь, вплавленной золотистым оттиском в ребристую плоскость монеты, но вечером она возвращается домой, и опасается поздравить папу с днем рождения. Мама будет ее уговаривать, она только скажет, шепотом: «я боюсь, вдруг он заругает и бросит трубку». Она очень любит папу, но очень боится его. Папа ее обижает. Папа бьет ее. Он хватает ее за шею мужскими мозолистыми руками, когда на празднике она прильнет к маме, и поднимая высоко вверх спокойно говорит: не стой между нами. Бьет утром, вечером, днем, на людях, и когда никого нет рядом. Если ей трудно взять кружку с полки, она подбегает и просит подать ее не папу, а маму. С улыбкой смущенно спрашивая у нее, можно ли взять из холодильника молоко. Мама ее росла у меня на глазах. С мамой играли мы в детстве в прятки, шрам на лбу – память о том, как пряталась ее мама в подъезде в углу, где стекла стояли. Маму ее я видел ревущей 12-летней девочкой у гроба сгоревший от рака матери, и это тяжелой звонкой монетой упало на дно моей памяти – первые в детстве похороны. Мама ее рассказывает мне, что было время, лет 5 назад, она отрезала плесень у хлеба, потому что обоим им нечего было есть. Мама, моя соседка уже четверть века, все детство и молодость коллекционировала диски, было много пластинок – стена, стеллажи-стеллажи-стеллажи! Унесла в один день все на рынок и продала кому-то за бесценок, так продают конченные наркоманки любимого Боуи за дозу, но у них тогда просто нечего было есть. С мамой ее мы сидели на рассвете, встречали солнце, и, пьяные, жалели, что не влюбленная пара – для полноты пошлой картинки утренней подростковой идиллии. Папы нет дома сегодня, папа с мамой поссорились из-за того, что он ее бьет, папа где-то в какой-то компании с кем-то, папа сегодня очень далеко. Она, конечно, скучает, но веселее обычного бегает по квартире, надоедая маме. Она, конечно, испуганно тыкая кнопочки на сотовом телефоне, все же поздравит его, и он будет неуклюже рад. Папа вроде Бога для нее, который не приходит ночевать, который ее обижает, но без которого почему-то плохо. Посмотрите, завтра в коротеньких шортиках и маечке непоседа будет по-мальчишески задираясь играться с подружками и друзьями, красиво вплетаясь в жаркое летнее марево, всецело собою заполняя дымчатые фотокарточки летнего дня. Серебристым рельефом в мягкое золото мира. Никогда не в себе, никогда не внутри хрустального шарика – всегда везде, всюду, там – среди танцующих, соревнующих, играющих мальчиков и девочек на античной амфоре, вертящейся с необыкновенной скоростью в небе, вышивкой на белой парусине вывернутого наизнанку и распростертого огромными змеями в небесах воздушного шара. Ее зовут Катя. Ей всего 8 лет. Когда прохожие проплывают мимо нее, они всегда улыбаются, автоматически, добродушно, покровительственно и равнодушно. Но теперь вы знаете ее маленькую страшную тайну. Такова воля Богов.

целует вторую, которая улыбаясь целует третью, поцелуй 4-х картинок, аверс встречает реверс, танец

«Большой Мольн» (Le grand Meaulnes, 1967) Жана-Габриеля Альбикокко

Чем больнее сердцу, когда скорбное бесчувствие овладевает нами, тем горше красота. И, горькая, она смеется. И хохот ее страшен. И весело подрагивая на мостовой несется куда-то повозка. Трясутся в ней мальчики и девочки, радуясь тому, что толкутся вместе, трогают друг дружку за руки, возбуждаются, сходят с ума, заходясь в конвульсиях, ударяются головами в окна. Разбивают стекла. Сильные волевые пальцы возницы не могут сдержать коней. Фокусник в цирке у поворота налево, где повозка теряет первое в длинной череде катастрофических событий колесо, ломает композицию из хрустальных шариков, позабыв правильную комбинацию жестов. Появившийся зазор между событиями он пытается, обливаясь потом, скрыть, стараясь вернуть прежний вид городу и души жителям, но безуспешно.

Грациозное мелодичное кино. В продолжении которого там и сям горят вечерние фонари в и на старых домах. Да и просто на деревьях в чаще леса. И солнце предсумеречное жжет глаза, покачиваясь на ветках точно так, как качаются на ветру фонари. Кажется, что каждый из них – волшебный, способный показывать, как детям сто лет назад, картинки-сказки. Мерцающее леденцовыми огоньками кино. Волнуется море, и корабль фильма укачивает на волнах его. Камера скользит по темному лесу опасной хищницей, огненно-рыжей лисицей. Картина на стене оживает, там сменяются тени. Огоньки танцуют, краски стреляют самыми яркими оттенками, так, что глаза камеры не выдерживают, слезятся. Камера жмурится. И все как в тумане. Разноцветные огни тонут за горизонтами, сразу несколькими, прячущимися друг за другом. А косые лучи Солнца стонут под этим затуманивающим свет покрывалом. Мир останавливается выцветшими пейзажами, и солнечный свет слезает с картинок хлопьями, шелушится. Декадентский болотный зеленый всюду, но там и сям все равно видны фонари, бросающие лучи на персонажей, и из не самых красивых девушек делающие принцесс. Странный сияющий разводами на окнах свет раскаленного металла. Он ласкает, этот свет, от него слезятся глаза, но это слезы счастья. Слезы светлых воспоминаний. Точками бьют маленькие солнца – на вечерних представлениях, что устраивают сами для себя люди – в лица влюбленных, выхватывая фигурки кукол, оживающих на пленке в людей, и человечков, в этом мистическом свечении так похожих на кукол. Но вот что-то случается. И фонари гаснут, а свечки строго роняют лучи аккуратно в четыре стороны. Лицо девушки окончательно обесцвечивается. У девушки теперь восковое лицо. Кажется, чья-то мечта заболела, поседела, умерла. Что сон задохнулся в кошмарных судорогах. И свет где-то внутри, а снаружи осень. Темная, густая, стынущая. Гнетущая. С невыносимо синими небесами, цвета платья покойницы. Хочется не смотреть вверх, в эту голубую страшную яму, а злобно отвернуться. Или чтобы кто-нибудь из сострадания заколотил их крышкой, и вынес небеса из осени вон. Похоронив за лесом. 

Комната, где больше нет возлюбленных, старится, осыпается пуговками, монетками и камушками, обнажая сухой некрасивый скелет. В комнате осень поздняя, осень-мозаика – разбитая, разобранная сарацинами, с таким трудом когда-то гением выложенная. Время вытянулось в струну и, обернувшись гарротой на шее, душит. Минуты-капельки, вязкие, пахучие, дурного запаха, падают с потолка. За окнами дождь, время осыпалось алебастровыми шариками, ветхое, разорвалось и упало на грешную землю сухим ливнем. Время шло до сих пор точно, конструкции его скрежетали ночами, оно могло отставать, останавливаться, идти вперед, но ход его был неизменен. Теперь идти нечему. Осень потеряла последние мозаичные свои камешки, куда ни кинь взгляд – разбитые ее витражи.

клинок с четырьмя лезвиями,сожженые бабочки, Монсальват,перемешанные карточки, воск

В Гефсиманском детском саду сегодня утренник. Нежданный праздник. С рассветом прямо сейчас одна из девочек не может открыть глаза, хотя очень хочет – проснуться, сбежать от легиона бомбардировщиков, атакующих сон, и от ломающих крылья стае ее персональных бабочек порнографических и похоронных киноленточек. Веки липнут к набухшим кошмарами студенистым тельцам, и крошечные человечки, поскальзываясь на пуговицах-зрачках, проваливаясь в сетчатку, щекоча зрительные нервы, заляпывают изнанку век маслянистым граффити. Ребенок ревмя ревет: якоря спущены в воды неправильных сновидений. И убаюкивает она себя же сама в своей же утробе: в рекурсивной последовательности колыбелей легионы на свет рождает недоношенное дитя. Девочка, впечатавшись ломаной буковкой L в сердцевину кровати, вцепившись недонакрашенными ногтями в материнские плечи, качается маятником, оставляя всяческую надежду увидеть близких. Из ее подернутого гнилью, но все-таки невинного нутра выплескивается слабый голосок наружу, невидимая миру боль толчками пробивает дорогу в свободу – горлом, кровью в болтающиеся черным желтком в стакане белков висячие сады пространства над бездной вытекает девичья душа… Но неведомой силе послушная, забирается ребеночком обратно.

Большое красное солнце исполосовано черными облачками, точно прячется за траурной шифоновой вуалью надменная леди - вульгарной дамочкой униженно падая за горизонт после пары пощечин. Похороны неба, безвременно почившего. Небеса часы спустя усыпаны теми же самыми облачками как трупными пятнами. Начинают вонять. Дорога в сумерках лежит самурайским мечом – едва бледнеет и дает матовый отблеск, согласно процессии фонарей загородных предместий. Сладострастной наложницей выгибаясь в умелых руках обнажает узоры лезвия. Опьянев от похоти к кромке его приникают холмы, заросшие мягкой травой: в наступающей ночи, когда темнота вдыхает порошок дневного света в обе ноздри, она кажется серебристым мехом. Земля, пушной зверек, зевающая самка, сворачивается клубком, пугая заблудившихся на окраинах прохожих недовольным бурчанием. Ладонью поглаживаю ее против шерстки. Разбуженный меч разделяет на потоки воздуха темноту – и безболезненно режет волшебное создание, единым взмахом отрубая голову. В которую  играется бездомный белый котенок: он прогуливается неподалеку от нас в тени фонарного столба. Тени лежат вдоль дороги до поворота, разделывая подыхающую землю на ровные части. Медленно приближаемся к котенку, точно стараясь совместить наши тени с полоской, где моет мордочку лапой хищный зверек. Но тени взаимно аннигилируются: единственный из уличной процессии фонарь, что позади меня, в ту же секунду, отпуская свет как пса с длинной цепи погулять на ночь глядя, неожиданно гаснет. Девочка испуганно держится ручонками за меня, недоуменно оборачивается, склоняя голову на бок, смотрит исподлобья и опускается наземь, заходясь худенькой марионеточкой в эпилептическом припадке.

в разноцветную шерсть, луна кокаинеточкой, расплавленная блядь, торжественное чаепитие, жирафы

«…Cynthia is from her silken curtains peeping
So scantly, that it seems her bridal night,
And she her half-discover’d revels keeping…»

John Keats, «Sonnet I. To my Brother George»

Прозрачной стеллой, женским изваянием вырастает в комнате вырубленный из мраморных гор на морском берегу сновидений лунный свет. Скульптурной композицией, уходящей плитами в бесконечное. Белой лунной гранитной крошкой выщерблены стены. Новорожденный месяц истолчен в ведьминой ступе до драгоценных косточек, в бриллиантовую пыль, и ею так роскошно посыпан потолок, что сыпется оттуда…. Лунные косточки скрипят под ногами,

"Клетки-темные комнаты" спросонья - вагоны без крыш, где черное небо зимнее навеки, и снег пухом валит который уже час, и кажется, что это звезды пускаются в пляс, сходят с ума, «золотыми ножками» в красных башмачках вычерчивая менуэты и пошлые вальсы – позабыв про благодатную скромность свою и молодость и тишь былых времен, описанную Гейне. Как камера панорамирует сверху бальную залу в кинофильмах, так руки закинув за голову лежишь, любуясь пируэтами царственных пар на небе. Там целый город не спит, устраивая майскими ночами фестивали, праздники, фейерверки. Стреляют из пушек в театрализованных представлениях и ранят печальные глаза твои, полосуя крохотными па радужную оболочку, исподтишка – о, как она хочет понравиться! Смотри, смотри! – кометы пересекают небо касательными к сфере, стеклышками калейдоскопа в движении к новым картинкам – благодарная публика воздает должное лучшим танцовщицам букетами цветов, кидая их восторженно на сцену. Но те, не долетев, конечно – уж больно далеко – охапками растрепанными слетаются к твоей скульптуре лунной камелии, сгибая в благоговении шеи и спины так, что ломаются стебли.

единственная в тунике, фарфоровое вино, окно в дамскую, неизвестная кроха

Летняя интерлюдия (Sommarlek, 1951) Ингмара Бергмана

Лето любви, которой свернули шею. Нежными белыми руками, источающими благовония. Вот этими вот самыми руками Небо задушило ее безжалостно, как какую-то птицу, как голубя. Задавила этого вот ребеночка просто перевернувшись дебелой мамашей на левый бок, и только под утро обнаружив маленького мертвеца в продавленной перине.

«Бога нет. А если и есть, то я его ненавижу». Молодая героиня Май-Бритт Нильссон кажется и не произносит страшных реплик. Ее безжизненное лицо больше похоже на маску. «На ней лица нет». Восковая маска. Небольшой мраморный бюст. Посмертный слепок, сделанный при жизни. Она не говорит, но слова точно вырываются из зияющих глубин ее разорванного сердца. У нас у всех было лето любви. Любви, которой суждено было жить жалкие месяцы. А потом умереть. Тихо, мирно, спокойно, как в колыбели, во сне. Между снами. Между ночью и утром, в предрассветной дымке. Но у Бергмана под самый занавес лета, в августовское утро гибнет парень, ломая молодость девушки, переламывая первой любви хрупкий хребет.

И если по окончании наших лет любви сердце как будто отсыхает, сбрасывает кожу змейкой, и потом, годы спустя, можно уже безболезненно ворошить прошлое, открывая пыльные сундуки, рассматривая драгоценные пестрые ленточки, на какие со временем нарежут старое доброе, нашего лета любви, сердце; то лето любви, которой свернули шею, оно не такое. Здесь ножницами орудуют по живому, в раз отрезая от болтающегося в аритмии комка в груди хороший такой кусок ткани. После чего фонтан крови забрызжет, наверное, все на свете, в прямом смысле окрасив небеса кровью. Еще годы потом разорванное сердце будет холодить вены, натягивать до струнных мелодий нервы, и, быть может, если прооперировать героиню Май-Бритт Нильссон в годы балетной жизни, когда она танцевала «Лебединое озеро», на пуантах высоко приподнимаясь поцеловать другого любимого, можно обнаружить пространственно-временные парадоксы на кусочке в 5x5 мм. левого желудочка – где темнота не имеет запаха и дна. Ни крови, ничего, только микрокосм, родившийся в то лето вовнутрь, там умерщвленный и распространивший свои галактики по спирали в неизвестные рвы и пропасти человеческой души. Психея с оторванными руками, со съеденными ногами, с откушенной головой.

«Бога нет. А если и есть, то я его ненавижу» - ту боль, детскую совершенно, наивную и банальнейшую на свете боль девочки, потерявшей своего мальчика, обязательно предъявит потом на страшном судилище как оправдание собственному падению Дьявол, он будет в первых рядах с ворохом подобных аргументов, с фотокарточками убитых детей и преждевременных смертей возлюбленных, и даже фотокарточек тех, кто по ним ревмя ревет, как в сказке Ганса Христиана Андерсена «Старый уличный фонарь» поднимает все в слезах лицо к ночному небу молодой человек, потерявший любимую (Андерсен вообще «любил» подобные «логические вывихи жизни», ранние смерти возлюбленных, никак, впрочем, их не объясняя). Возможно, и даже скорее всего, Дьявол будет неискреннем, но кому, если не ему, предъявлять счета к оплате, ведь остальные-то не осмелятся, и слишком добры и измученны будут кому-то что-то предъявлять. Да и что ответит им небо в ответ? У него будет только один вариант хода в игре, и, думается мне, красивый орнаментальный рисунок гениальной шахматной партии уже набросан на белых полотнах голубыми иероглифами, остается только передвинуть в нужной последовательности нужные фигурки. Вписать единственно возможную ноту в коду.

нити из красного золота, кратковременная смерть, очаровательная собеседница, первый на финише, регистр клоунады, вторая клемма, девочек на дыбу

"Ужасные дети" (Enfants terribles, Les, 1950) Жана-Пьера Мельвиля и Жана Кокто

«Les Enfants terribles» Жана Кокто, вызывая немыслимое по силе отторжение, впитались в мое сознание построчно. Я люблю эту книгу. И я ее ненавижу. Отношение с ней подобны странным психопатическим моим отношениям с Эдгаром По, Артюром Рембо, Э.Т.А.Гофманом и Францем Кафкой. Любить их мне отчаянно не хотелось бы, но не любить не возможно. Я – Нарцисс, который и рад был бы оторвать взгляд от собственного отражения, но нет сил, да и желание перестать смотреть скорее выдуманное, искусственнее, чем обожание к изображению на водной глади. Только фото не мое, оно ломанное, вывернутое наизнанку....Выворачиваемое наизнанку в продолжении взгляда в омут. Как Флоренский объяснял перспективу икон находящимся по ту сторону образом Бога, всматривающегося вуайеристом в глаза молящихся, в лохмотья душ, наблюдая мельчайшие движения Психей их, так я бы объяснял появление этих текучих картинок, подернутых серебристо-лазурной пленкой, небесной «камерой обскуры» - темной комнаты, где нас, перевернутых, и наши тени пришпиливают к матовому стеклу или белой бумаге бабочками таинственные коллекционеры. И мы, проживая жизни в темных детских, лишь все отчетливее проявляемся на снимках неизвестных вуайеров. Металлического цвета негативы словно обсыпаны перемолотыми в сверкающую стружку зеркалами. Дымчато-серый цвет, серебристый, металлик... Неповторимый цвет серых плачущих глаз, бликующих в детской ночью в свете далеких фар. Недопроявленные карточки в верхнем ящике стола, в коробочке с "сокровищами" в темной комнате человека напротив, человека с киноаппаратом на той стороне улицы, настройщика душ по ту сторону рая, художника по свету, кого-то вроде графика, набрасывающего необходимые для фильма портреты лиц на улице.

И каждый взгляд в объектив волшебного омута – взгляд Нарцисса вуайеристу глаза-в-глаза. Как если бы красивая девушка, влюбленная в свое изображение, поднимала и опускала глаза, глядя на себя в зеркало. Опускала руку в пустую сумочку, глядя на себя в зеркало. Кивала самой себе, поворачивала голову уже обнаженной, вздергивая подбородок и словно по касательной снимая свое же собственное отражение аккуратно, скальпируя, сворачивая его в небольшую бобину кинопленки, складировала бы себя красавицей в определенной, отвечающей за данные день и час, ячейки памяти. Как если бы она даже корчила рожицы, показывала себе язык, целовала себя в зеркале, мастурбируя, не догадываясь о находящимся за амальгамой безупречно одетого молодого человека, безучастного к ее прелестям гомосексуалиста-денди, который позевывая бы переснимал каждый ее кинокадр для своего гербария коллекционера. Мадонна, сидящая в кресле, не позировала Рафаэлю, а позировала сама себе – и потому в ее глазах столько лукавства, игривости, искушенности. Ее взгляд теперь еще и взгляд пленницы, украденной и спрятанной на холсте, пленницы, пережившей тело. Освобожденная от порочного самообожания Мадонна не принадлежит себе отныне совершенно – она достояние всех и каждого, отдана на поругание. Девушка, любившая себя слишком сильно, утонула в зеркале-произведении искусства и стала шлюхой.

[В ожидании черного декабрьского дождя выходить на улицу и быть осыпанным белой моросящей крошкой, приятно хрустящей под ногами печеньем. Сделать себе на ходу трепанацию черепа, вскрыть голову как шкатулочку, чтобы туда насыпалось этого сорок первого по счету снега немеренно. Заморозить «я». В бессмертное оцепенение, медитацией на остром холоде, пусть покалывает иглами в центры удовольствия, бередя старые раны. Вот такое состояние, да, похоже описал тебя в минуты, когда отключается время и чего хочется, так это Кинг Конгом взобраться на самый высокий abandoned в окрестностях и заснуть в холодных волнах при падении? Когда все элементарно похуй. Сосущая тебя по кровиночке пустота. Холостой ход сердечных клапанов. Я мертвец уже который год. Всего лишь призрак, выстилающий свои будущие дни на несколько десятилетий вперед коврами инея. Мои помыслы поневоле чисты. Ясность ума, да… Сознание вынужденно было подвержено мощному эмоционально-метафизическому воздействию, и теперь душа и дух мой категорически спокойны. Ваш покорный слуга, принцесса, навроде ангела смерти, в каком-то смысле бездушного, но распространяющего свои любовь и прощение неестественно далеко, в сравнении с кем-либо из священных созданий. Не мертвец, возможно, но уж точно полу-. Странно слышать какие-то рекомендации, советы, просьбы, послания от подобного полупустого «я», но ты уж попытайся. Твой брат еще не на военном положении, бой только завтра. Он перед самой войной с эскимосами. В редком состоянии экстремума человеческой функции. За мгновение до цепной реакции. За секунду до взрыва. Кататоническое отчаяние вспышками вырождается в одеревенелое восприятие окружающего. В посыпание себя с головой, торжественно и молча, ледяным крошевом, оставляя только глаза, голодные до всего на свете, теплые и живые. Что тебе может сказать такой смурной и уже не совсем здешний тип, отказавшийся переночевать гость планеты Земля, готовый выйти вон, как только правильно на небесах расположатся звезды?:)] 

что пишут старшие браться младшим сестрам, когда за окнами обычный такой декабрьский дождь

«Следы» / «Orme, Le» (1975) Луиджи Бадзони и Марио Фанелли

Попытка расшифровать время, выпавшее из памяти. Прошлое как вселенная, постоянно меняющаяся, с бесконечным числом неизвестных, которые на миг становятся известными и тут же снова погружаются на глубину синими китами. Элис (Florinda Bolkan) просто необходимо восстановить в памяти прошлое, и она поначалу медленно и степенно ступает по металлическим ступенькам прибрежного маяка вниз, осторожно держась за перила гигантской лестницы, а потом уже отчаянно хватаясь за ускользающую реальность, летит кубарем в пустоту, в незнакомое до сих пор значение собственного «я». Это как если представить голову человеческую стеклянной сферой земного спутника, имитирующей поверхностью его ландшафт; и голова начинает трескаться, покрываясь миллионом трещинок, таким Борхесовским садом расходящихся петек откуда-то изнутри. И «я», пустившись в путь, пытаясь поймать в силки память об увиденном и услышанном, неизбежно заблудится в коридорах стеклянного лабиринта, страшного тем, что слишком ясно виден выход, который маячит слева впереди или справа сзади. Картины потерянного прошлого (cinematography by Vittorio Storaro) встают перед нашей ставшей вдруг маленькой Алисой – переливающейся мозаикой, сказочными витражами, фасадами отелей, декорациями американского фильма ужасов, модными платьями. «Давай, протяни руку, дотронься до меня, - смеется прошлое, мерцая на стенках памяти, разворачиваясь ковровой дорожкой в старинном доме-дворце к ее ногам, – Только ступи, и оно поведет за собой. Если не страшно».

Но только бьешься о прозрачную слюду, о закаменевший воздух – витрину, где рассыпаны драгоценности. И лабиринты прошлого, они же бесконечны. Вы когда-нибудь пробовали навести порядок в воспоминаниях? Упаси Бог вам даже начинать подобную каталогизацию. Память о детстве и грезы молодости путаются друг в дружке. Редко давно минувшие дни мозаичными камешками уложены один-к-одному. Ленты воспоминаний монтируются не встык, чаще всего – внахлест. Кадр со сценой пару дней назад случившегося накладывается прозрачной фотографией на эпизод из детства. Возможно, кстати, придуманного. Ни начала, ни конца. Круговерть когда-то важных событий, ныне порезанных в крошево в монтажной, и склеенных сознанием в калейдоскопическое панно: такое теплое, доброе и печальное, какой только и может быть смутная догадка о том, что за картинка была свидетелем твоего первого поцелуя. Искра в истинное прошлое пробегает по экрану старенького телевизора с пугающими, но теперь уже полузабытыми фильмами. Заражая магическим реализмом ежесекундное скучное твое сегодняшнее бытие. Луна как раз в эти ночи близкая, грозная, кажется, что именно она бьется желтым молоточком в висках, заставляя память от короткого замыкания плавить свои электроды. Сигнал со спутника выбивает кислотные абсолютно образы, и она, память, бенгальским огнем начинает искрить то чужеродным прошлом, то слишком твоим, но нарочно забытым, то прошлым неведомым, приходящим ниоткуда – вот оно, твое прошлое, держи, чего же ты смущаешься и не узнаешь его, незнакомое это, вымышленное будто бы, существо, которое отчего-то ластится к тебе? Зачем же ты отшатнулась от него так испуганно, Алиса? 

permanent vacations в шизофрению, обратная сторона детства, вирус психоделических марок, 4 кинематографических трипа

Одиночество – омерзительно-эстетское сожаление об утрате никогда не существовавшего. Вздыхать по иллюзии. Тосковать по мертвой фантазии, как по живой, еще недавно бегавшей кошке, сегодня гниющей на задворках рассыпавшейся от неосторожно сказанного про себя слова империи; несколько раз отраженной в коридоре кривых зеркал Фата Моргане до полной ее потери себя, до самоуверения в том, что было. И что утрачено. И что надо найти. И найти невозможно. Возвращаться в старое лето, в обветшалый дом, к овдовевшему прошлому. И снимать призраков на цифру. Переворачивая видеокамеру – запоминать зеркало вверх ногами, зеркало, что видело все – и поцелуи, и наслаждение, и смерть ее отца, навалившуюся на нее веселую и смявшую молодость как нелепый бумажный фонарик. Зеркало висит у потолка, и, засняв цвета на подоконнике, заоконный ранний туман, воздушные нездешние занавески - совершеннейший эклер, такие сладкие в дыхании, целующие то и дело объектив, лезущие в глаза, в рот так, что приходится отбиваться от них свободной левой – по диагонали, по касательной, снимать на память комнату, воспоминания о которой приникли к коврам, вжались в тишину, звуки музыки заснули на коврах мелодиями, картинки обесцветились в сепию и попрятались по углам. Память грозно напоминает о себе следами впечатавшихся в стены рисунков, сценами ссор, детских обид, похорон и свадеб. Тонкие легкие тени недавних месяцев. Густые плотные – десятилетней давности далеких-далеких дней. Не разберешь, запутаешься. Кружево памятных событий. Мелодиями магнитофонных лент, записанных и перезаписанных, прошлое становится похоже на многоголосое чудище: голоса мертвых, живых, любовные стоны, разговоры на повышенных тонах. Интершум нескольких поколений сразу. Зеркало как старая-старая камера, которая четверть века снимала всю ее жизнь с момента рождения до наших с нею недетских игр. Негатив на негативе, фотографией по фотографии, наложение кадров. Жизнь впиталась тенями, красивыми сценами в стены. Так зима рисует ледяные узоры на окнах, превращая прозрачную слюду в украшенное завитушками, африканскими растениями панно. Тени падали 25 лет гигантскими лилиями и лианами, и теперь они оживают, стекая по потолку и коврам, из темноты плещется волнами память, занавесками своими щекоча лицо мое, любовно целуя. Приходится свободной рукой отбиваться от них. Но только как будто. Нарочито. А они все равно целуют тебя, лезут в глаза, в горло, затопляя разрушенную империю порнографических чувств чистой радостью, кинолентами событий увивая тело – ядовитым плющом. Жарко от любви или ненависти в комнате, и все воспоминания с обрезанными крыльями тянутся ко мне обрубками, восстанавливая себя построчно. Самогенерация канувших в небытие дней.

голубая Жюстина, пьяный клоун, блядь-Беатриче, вверх тормашками, золотой век детства

Я помню тебя с детства. С тех дней еще, когда ты сама себя не помнишь. Большие глаза ребенка. Выглядывающего с любопытством из-за деревенской печки. Застенчиво-прекрасное невинное дитя. Нечаянным взглядом нанесла тогда раны детскому сердечку. Такая малютка как ты не должна была рождаться на белый свет. Он мутный: перевернутая вверх тормашками грязная лужица. Надо было остаться там, в зазеркалье якобы несуществующей страны. Представь – тебя не было бы. И я, стоя у зеркала по утрам, иногда, но только не очень часто, в глубине его – позади себя – угадывал бы абрис твоего лица, и слышал зеркальный отзвук смеха – неестественного, но как будто очень знакомого. Прожил бы лет 30, нет, даже 35, прежде чем спуститься в загробное царство смотреть из зеркал эту жизнь как кино – вместе с тобой. А до тех пор в любом отражении видел бы два лица: свое и тень другого. Покрытого ледяной кромкой, мертвенно-бледного. В картинах художников XIX века искал следы твоего бытия.  Твоего… Но я бы не знал, кто ты? – Преследующая меня по утрам, смеясь из зеркала. Кто та, живущая во мне, глубоко-глубоко внутри, по винтовой лестнице, в двадцать тысяч пролетов вниз? В немом кино угадывал бы присутствие твое, роль твою, твою жизнь. Сидел бы в кинозалах и даже в блокбастерах обнаруживал бы твои следы … Вот, кто-то промелькнул в этом, и в этом, и еще вон в том кадрах! Ты видел, ты видел? На меня бы смотрели с сочувствием – небритое лицо алкоголика. А мне было бы все равно. Я покупал бы диски и запиливал их до последнего: где же ты, где же ты, где же ты…. Неужели опять показалось? Но нет, находил бы актрис, неизвестных никому, непонятно откуда взявшихся. Распечатывал фото и вешал их на стену… Потом в беспамятстве, в гневе, в ярости рвал бы эти снимки на части. Каждый раз, слушая музыкальные хиты, мне делалось бы больно отчего-то… И я бы не знал отчего. Просто тебе бы понравилась эта песня, тебе бы точно понравилась эта песенка – если бы ты родилась. Но ты, отчего-то, не пожелала. Детство мне показалось бы полной бессмыслицей, я смотрел бы на всех, как на плохих киноактеров. Тебя не было бы рядом, и все потеряло бы свой звук, цвет, запах. Но иногда, тасуя фотографии друзей и знакомых, натыкался бы на снимок странной девушки. И никто бы не мог объяснить, откуда он взялся. Не сестра. Не жена. Не любимая. Откуда он взялся? Я не слушал бы их, рассматривая карточку – черно-белую, выцветшую от времени. Женский портрет, неизвестной… Неизвестной ли? До боли в глазах и висках вглядывался бы в ее черты, силясь узнать, увидеть, кто это, кто это, кто это…. А это была бы ты!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Но ты бы ничего мне не говорила, молчала бы у себя в тишине перед экраном, перематывая лучшие и самые интересные места кинофильма. И плакала…. Правда? Ты бы точно плакала в особенно трагичные моменты, пронзительные эпизоды. Переживала бы за меня там, да? В 32 года посмотрев в зеркало я увидел бы смертельно больного лузера. Глаза защипало бы от слез… И вдруг из глубины серебряного озера извечная девушка, сводящая с ума с рождения, глянула бы печально. Тебе было бы жалко меня в такие минуты. Но ты ничем не могла бы помочь – проводила бы только ладонью по экрану, время от времени, словно бы гладила по щеке, мол, любимый, все будет хорошо, лови момент, приходи ко мне уже скорее.
Эдгар По, глаза младшенькой, ха-ла-со, берите не глядя, мелодия-сирота, Феникс

«Посредник»/ «Go-Between, The» (1970) Джозефа Лоузи

Прошлое – старая незаконченная шахматная партия, которую уже нельзя не доиграть, не переиграть. Можно найти с десяток удачных ходов, включая вовремя сделанную рокировку и неравномерный обмен фигурами – но у Белой Королевы все равно нет шанса. Она обречена с 15 хода. Неверного. В котором сама же виновата. У белых больше на одну пешку – а… черные выигрывают. Вспоминая поступки, объясняя их глупостью, наивностью, ребячеством, не[до]пониманием, ничего не изменишь. Феномен не случившейся любви как 64-клеточная доска, вечно стоящая перед глазами. Знаешь и то, что все уже кончено, и какой сделать правильный ход. Лето любви/ лето потери детства – фотографическая карточка проигранной тобой партии. Лучше так к ней и относиться: в красивую рамку, на стену – пусть примелькается. Для героя фильма Джозефа Лоузи по сценарию Гарольда Пинтера все немного сложнее. И больнее. Потому что шахматная партия не его, а красивой аристократки Мэриан (Джули Кристи) и фермера Теда Бёрджесса (Алан Бейтс).

Это кино смотришь с закинутым куда-то далеко-далеко в глубину себя сердцем. Озноб как больного бьет тебя попеременно через каждую вторую сцену и музыкальный фрагмент. То странное чувство, что заставило меня мучаться, приноравливаясь к фильму, как к жеребцу, чтобы он не сбросил еще в самом начале… Как будто смотришь кино-лето из глубины себя, из глубины, куда «я» себя спрятало, de profundis… Из настоящего, мрачным одиноким мужчиной (Майкл Редгрейв), нервно глотающим свое горе, детскую влюбленность и прошлое со всеми его запахами, мелодиями, цветовой гаммой, архитектурой собора, интерьером английского дома в Норфолке. Вспоминающим свободу детства, которую он, ребенком Лео (Доминик Гуард), интуитивно ценя чувство выше невинности, променял на знание, что такое любовная страсть. Внутри камеры обскуры сидит этот маленький мальчик, и в маленькую же дырочку падает светотень воспоминаний. И минорная тональность красивейшего музыкального сопровождения Мишеля Леграна – она от того, что хочется снова туда упасть, но не получится. Колдовство [«Delenda est Bella Donna»] не имеет обратной силы. Лео сам себя, может быть, заколдовал запретом любить еще кого-либо, кроме Мэриан, чувством вины. Из глубины он смотрит кино, и отсюда дискомфорт, чувство разлада картинки с музыкой, а «деланных» чувств персонажей прошлого Лео [фильма «Посредник»] с искренним сочувствием к самому себе за собственное прошлое, которое начинает странным образом коммутировать с летней усадьбой, где проводит каникулы выдуманный паренек.

Меркурий, Леди Чаттерлей, теннисный мячик, трахаться, That’s it, дождь

"Джорджино" / "Giorgino" (1994) Лорана Бутонна

Режиссер чеканит галлюцинаторные образы как монеты, связывая их, повторяя рефреном, вплавляя в единую цепь полу мистической фантазии, которую саваном обволакивает  музыкальная ткань из тревожных мелодий и мрачных симфоний. История таинственного исчезновения сироток в заснеженной французской глубинке… История безумства доктора Деграсса, и его «вечного ребенка» - инфернальной дочери Катрин (Милен Фармер)…История красивой любви молчаливого Джорджио (Джефф Дальгрен), врача-педиатра, вернувшегося совершенно больным с полей Первой мировой войны к своим деточкам, но обнаружившим только зловещий ряд пустых комнат с никому больше не нужными куклами. Теперь он вроде К. из «Замка» будет бродить по горному селению среди женщин, кажется, начисто спятивших без мужчин, беседовать с одноногим отцом Глезом (Джосс Экланд), защищающим их дремучие суеверия в церкви с безголовым Христом, и раздавать сосательные леденцы, разбрасывая цветные палочки направо и налево. Задавая поначалу только один почти экзистенциальный вопрос [«Как попасть в замок?»] - «Что случилось с детьми?» На который, конечно же, никто или не знает ответа или не решается его дать. Зато над героем с первой же минуты начинается «процесс», который ведет неведомая сила, дергая им и теми, кого он встречает, за невидимые ниточки. Так или иначе, эти и другие истории полные абсурда и готического кошмара в духе Гофмана, только повод для Бутонна создать свой мир, свою вязкую реальность. Которая очаровывает ненормальностью и поглощает зрительскую душу, буквально заглатывает ее, втягивая в себя уходящими вдаль перспективами сельских  дорог и коридоров детского приюта. Кошмар как фон для адажио горькой любви умирающего Джорджио к удивительно хрупкому и невинному созданию, так контрастирующему с теми мерзостями, что творятся вокруг.

коллекционируйте образы смерти, кривая фантазии, children are insane, сладкая и ядовитая, неразбитая красота

Пальцы замерзают, барабаня по клавишам. Окно открыто нараспашку. Холод. Сирена иглой с красной ниткой, змейкой, строчкой по ткани музыкальной режет слух, лаская его. Кино и музыка как уходящие в пустыню плоскости, разделяющие мой трехмерный мир на ломанные многоугольники. Магия/волшебство, помноженные на мороз, сковавший грудь, так что дрожишь, дыша, и дышишь, содрогаясь. Тревога обнаженной до звуков песни возведена в степень сирены «Скорой», что, разметав в беспамятстве маячки, выкинув их в зимнюю ночь, скрывается за углом. Вон там, на крыше высоченного дома стоит человек в пальто [это я], задрав голову вверх. Едва заметно шевелит губами при свете Луны в полупрозрачном воздухе. Не говорит, перебирая ими в исступлении. А складывает в поцелуе. Раз, и еще раз. Целуя ночное небо, черное сегодня, как никогда. Касается глаз его/ее[?] слегка, и нежно проводя по шершавой, а кое-где непостижимо гладкой коже. Небо пульсирует как живое. Небо дышит в лицо его. Небо ему отвечает всеми своими огнями, мириадами глаз всматриваясь в темные зрачки полу безумца. Это контакт. Коммуникация «я-небо». Общение с Богами. Оно хрипит, скулит и дышит. Дрожит на холоде. Странный кожный покров его/ее прерывисто подается в ответ на поцелуи: сначала нехотя, как девственница в первую ночь любви, потом все ближе, чаще, за рывком рывок, губы к губам, сливаясь. Ему/ей страшно и любопытно целоваться «вот так». Волны побежали по небесам с востока на запад, складками, как на простынях, сбившихся и чуть проглаженных рукой. От нежного покусывания – к звериному бесстыдству. Густое, вязкое, тягучее, расплавленный металл, ночное небо, издав утробный гул, свист, шепот, перекатывается из стороны света в другую. Влажное, как сгущенный океан чернил. Взволнованное минутой, непонимающее, сама оскорбленная невинность, девочка, которую заставили наслаждаться поцелуем поневоле… Ворочается теперь с боку на бок, лобик сморщен, уголки губ нервно подрагивают [как у тебя тогда]. Небо толком еще не разобралось в своих чувствах. Ему/ей кажется неприличным удовольствие от соития двух «я» посредством губ….Но таким увлекающим, ввергающим из страстного удушья в дерганное – кусочками, воздушными комочками – выдыхание, в расслабленное растекание от горизонта до горизонта сплюснутым куполом.

вода, камень, мальчишка, сама невинность, кошка, между ног

«Бонни и Клайд» / «Bonnie and Clyde» (1967) Артура Пенна

[тезис] Милое, милое, милое… Очаровательное кино. Жестокое. Отчаянное. Безвыходное и безысходное. И все-таки милое, милое, милое… Жестокость детская, отчаяние понарошку, смерть как в игре подростков с пистолетами – не настоящая. Грабежи банков – фешенебельные. Убийства – фотографической четкости. Преступления отточены как балет. И погони – катание по полям автомобильчиков, блестящих и новеньких, как с конвейера. Невероятно яркий сон. Краски только что нанесены кем-то на холст, туман еще не запущен, зато наведена резкость и чист объектив. Вот он, сон: Бонни Паркер (Фэй Данауэй) смачно кусает грушу за пару минут до расстрела и игриво им делится с Клайдом (Уоррен Битти). Как маленькая девочка. Клайд копошится смущенно на кровати, когда Бонни злится, что тот ее не хочет/не может. Как маленький мальчик. Бонни, словно сошедшая с журналов мод тех лет, одетая с иголочки, отдающая киношной реальности сновидения свои жесты с деловитым самодовольством леди, знающей себе цену. Клайд очень красиво держит в зубах сигарету: отрепетировано, срежиссировано. Пустоши с пейзажей американских художников XIX века. Города расставлены в соответствии с планом игрушечных железных дорог. Это, конечно, не настоящая история Б и К. А их отфотошопенная сонная реальность. Сказка в кинематографических интерьерах и декорациях. Представление о них Артура Пенна. Фантазия-мистерия-буфф. В изумительном лихорадочном калейдоскопе вращаются фигурки персонажей: игрушечные солдатики, по которым заметно сразу, какие же они тут всё еще дети. Реальность детской комнаты. Бонни как девочка, а Клайд как малолетний шалопай.

[антитезис] Никому не вырваться отсюда живым. Nobody. Never. Похороненные заживо. Buried Alive. Живые и мертвые. Кровью метящие свою территорию. Вырви-глаз[в прямом смысле слова]-красным расцвечивающие голубые небеса. Комок нервов – перекати-поле по пересеченной местности. Like a rolling stones влюбленные, отринувшие всё ради черточки из нуля в бесконечность. Псы, разрывающие горло каждого в каком-то бешенном эпилептическом припадке. Часовая эйфория свободного сосуществования нескольких «я» сменяется – за пару мгновений, смертей и криков, кусающих тишину городских окраин – горьким как полынь и кислым как листья дикого щавеля густым потоком жидкости, намагничивающей взгляды глубиной своего алого цвета. На 80 минуте в фильме начинает орудовать рука божественного провидения. И этот комок нервов, волшебное перекати-поле, рвет в клочья [как щепки выбиваются из ящиков автоматными очередями]. Кто сходит с ума от пули на вылет, кто с кровавой печатью на лице шепчет ненавидимой до сих пор суке слова утешения, а кто просто теряет зрение. Музыка кантри же издевательски-манерно язвит мелодическими повторами, вынося нервозность кадров за метафизические пределы криминального кинематографа.

синтез: Молох, они сбежали в кинотеатр, карпе дием, фото-пре-увеличение, инфразвук Рока

Дождь заканчивался. Сигареты падали возле меня недокуренными, пока я ждал ее на остановке, а она одна, маленькая такая и испуганная, сделав 500-километровый прыжок через все города и «против» мамы с папой, двигалась ко мне медленно, неумолимо, в одной из бесчисленных маршруток города, в октябрьских сумерках….Сестра приехала поздно вечером, неожиданно для моих родителей, всполошив дядь и теть, принявшихся шептаться за спиной: «они же двоюродные!». Она, невысокого роста, в темном дождевике, была слишком скромна, чтобы при встрече, выбежав из автобуса, тут же броситься в объятия. Но, наглая и самоуверенная в маниакальной влюбленности, ничего как будто не боясь, уже дома прижималась ко мне всем телом. Только-только с осеннего холода, сестра светилась от смелости своего поступка, смешная в этой быстро исчезающей тоске при взгляде на меня, когда она понимала, что я тут, надолго, на много часов, плотный, целый, живой, не в бреду, не во сне….Я влюблялся в нее, в Стэна Гетца, в звук угрюмого бархатного саксофона, в злую, но завораживающую дьявольским притяжением красоту его музыки. Только такая музыка и была способна вместить в себя и простить нашу с ней игру в инцест, в любовь на краю, на грани, между безумием вседозволенности и тоской запретов.

Ночью она капризно плакала, расстроившись, что дверь в мою комнату не закрывалась, и нам в любую минуту могли помешать. «Почему, ну почему ты не сказал, что у вас нет замка?!» Окна я не зашторил, и луна бросала медовые лучи на ее голое тело, силуэтом надгробного памятника фосфорецирующее в темноте моей спальной. Мы лежали на разных кроватях, я не смел прикоснуться к ней тут же, в невозможно-бессильном яростном оцепенении разглядывая ее золотом покрытые плечи, белизну шеи, плавно уходящую в тень. От окончательного оформления красоты днем не столь совершенного профиля ее лица веяло мистицизмом. Она получала почти физическое удовольствие, сбрасывая с себя простыни и покрывала. Она уже тогда любила спать обнаженной, раскинув руки и ноги в ошеломляющей свободе юной нимфы, едва-едва начинающей истлевать похотью, в легкой дымке порочности… «Ну иди же, иди сюда…. Пожалуйста!». В отчаянии совершенно не контролируя себя, вряд ли даже предполагая будущее чувственное наслаждение она истерично била ладонью о белую простынь, и это движение чего-то золотого оставляло в пространстве ночной комнаты след, словно на фотографическом снимке с увеличенным временем выдержки. Сердце мое стонало, билось в апокалиптическом барабанном угаре, выбрасывая в сосуды все больше крови, повышая артериальное давление. Сердце билось в синкопирующем ритме странного танца, этакой пляски смерти с саблями или семью покрывалами… Когда я начинал несмело скользить ладонями по вдруг ставшей белоснежной спине – матовая в лунном свете ее фигура становилась идеальной, точеной, будто бы из слоновой кости. Саломея, она принимала мои ласки откинув голову… Саломея… Она задыхалась от одних лишь моих прикосновений.

определенные богами места, золотое руно, красное по золотому, Гумберт Гумберт, душ

Блядь 2.0. Блядь 21 века. Сетевая шлюха. Web-girl по вызову. Каждый новый жених тебя создает. Каждый следующий трах – как новая запись в один и тот же одряхлевший и обрюзгший от бесконечной моторики секса и «красивого» блог. Лицо-душа меняются перчатками от встреч на стороне и отвратительных тебе самой же ночей с нелюбимым мужчиной. Блядь 2.0. Новая веха в искусстве любви. Жить на поверхности. Любить на суше, не ныряя в глубину. Беспорядочное удовлетворение болезненных желаний. Постоянно. Снова, снова, снова….Фасеточный секс. Разом включены сотни тысяч мониторов с переплетениями ног и рук. В наушниках сладостный развязный голос. Всегда согласный. Вечно это «да». «Как скажешь, милый. Дорогой, чудесный, нелюбимый. Будущий муж мой, лицо чье вызывает омерзение. Я сбрасываю новое платье как старую шкуру мудрый Каа. Как кроткая, но ядовитая змея. Еженощно. Еженощно. Еженощно»…. Твори еженощную, замаливай ее грехи, горячо и страстно! Дари ей и Ему свою жалость, боль за них обоих, любовь и всю душу. Тебе она уже не зачем, ни к чему. Господи, смиренно молю я, неверующий в Тебя, коленопреклоненно: УБЕЙ НАС ВСЕХ, мы ОМЕРЗИТЕЛЬНЫ!

Everything in its right place. Выезжаю из этого города брошенный. Дорога золотой дугой выгибается как сука под кобелем. Улыбкой бляди. Деревья кладбищенской оградой за грязным автобусным стеклом. Все так, как надо. Все на своих местах, брат. Все так, как надо, да. Всегда это сладостное «да, да». Everything in its right place. Все так, как надо, да, все слишком о’кей. [Как горячо внутри – это кипит молитва]. В глазах мириады картинок. Гребанный калейдоскоп: горе, мертвые, смех, улыбки, фанаты, хохот, сигареты, дым, и ты у гроба, и носовой платок, и не фига не выплаканные слезы. Словно бляди хоронят Бога. Бляди хоронят Бога. Осенний «золотой укол». С размаху в висок. Дави на шприц. Дай мне забыться. В церквях разгул, засада, черти. Бесы танцуют менуэт в убогих храмах. Everything OK, браза. Мутные окна-стразы. Рассвет за рассветом – сумрак. Она, эта сука, стояла у гроба отца и плакала, беззвучно и невидимо. В платке. Ей, кстати, очень даже шел платок-косынка. Упеките ее в монастырь куда-нибудь в глушь леса, чтобы я ее больше не видел. Ей больше идет платок на голове, невыплаканные слезы и горе у гроба отца, чем развеселое блядство, чтобы забыться. Она не хочет впадать в кому, браза. Она не хочет больше впадать в кому. Погоревала, мол, и хватит. Харэ, друзья, мы будем веселиться! Сука во время течки, звонки на завтрак, обед и ужин. Сигарета за сигаретой. Смехом в телефонную трубку «да! да!» - такое ее кокетство, такие ответы.

блевать, перламутровые образа, Из-Под, выключите все, пых-пых, любви и смерти

В колонках играет - Tom Waits - "Opening Montage: Tom's Piano Intro / Once Upon A Town / The Wages Of Lov

Чем больше красоты, тем меньше хочется писать. Она становится только твоей, интровертная девочка, замыкающая все твои электроды друг на друга. Превращение глаз в стереокинокамеры. Из жизни кино вливается по ним [drive-in] inside you. Не хочется уже стрелять потоком кадров обратно: на бумагу/на экран, все равно. По лестнице, по винтовой, уходи вниз. Шаги будут сначала пронзительно и истерично отдаваться эхом, тебе захочется вернуться, выбежать наверх: любите, мол, меня! Все ложь. Down Down Down... - Единственный голос, шепот снизу, который хочется слушать. Он увлекает в безумие тишины дрянной киношки. В зал, где открыт кинопоказ especially for you. «Отключите, пожалуйста, ваши сотовые телефоны. Заморозьте воспоминания о первой/последней любви. Откиньтесь в кресле. Устраивайтесь поудобней. Мы рады вам представить…Welcome!».

[Зеленоватый дождь. Пересыпающийся между ноток черно-белых клавиш. Графика неторопливо, а то и ввергаясь в неудержимый свинг, лихо отплясывая фортепьянными каблучками, расплывается в пастельные тона. В акварель.Шопен, Лист, Эванс, Монк… Всех четверых можно легко перекидать – в воображении – по ту или иную сторону стены. Шопена и Эванса в нюансы, в Пруста, в зеленое, в майский дождь, в осеннюю старую комнату с пыльным фоно и тоскующей любовной парой (медленное расставание, легкий флирт любви со своим финалом, «уже не то, совсем не то!…»). Над пропастью во ржи…]

The movie will begin in five moments. Я думаю, тот, кто при жизни начинает видеть это кино-для-себя, становится святым. Все остальные в такие минуты просто умирают.

пост-романтизм, эротический ноктюрн, "L'adieu", love-editor

«Ящик Пандоры» / «Die Büchse der Pandora» (1929) Георга Вильгельма Пабста

Убитый текст: [Пьеса о девочке, шокирующей поначалу бесстыдством и разнузданностью, а затем трогающей до глубины души отчаянием и обреченностью в глазах. Несмелая доброта и детскость практически идеального лица. Игрушечное самосознание фарфоровой куколки. Приносящей с красотой и смерть, и мерзость, и доброту. Нежность, мелькающая тут и там лишь по касательной сюжета – в конце концов пропитывает эту ленту как бисквит сиропом. Кино нанесло мне несколько проникающих ножевых ранений в самое сердце финальными 15 минутами. Причем сделало это изощренно, хитро, исподтишка. «Ящик Пандоры» - зияющая пропасть, внезапно разверзнувшаяся в 100 минут кинематографической похоти, разнузданной свистопляски и столпотворение эпизодических персонажей. Процесс превращения маленькой смертоносной бабочки во взрослую, зрелую особь. Ее имаго – смерть. Кончина бабочки, наколотой на сверкающую иглу в чьей-то коллекции. Красота, распятая не на всеобщее обозрение, а только для него одного – удачливого ловца. Ее сатори – достижение абсолютного нуля. Персональная нирвана имперсональной (не мужской, не женской) красоты.

Фильм раскручивается по спирали: из «выгребной ямы духовной нищеты» в слишком реальную выгребную яму. От этого контраст прекрасного и мерзостного еще болезненней. Словно катапультой девочка, приносящая со страстью вместе смерть и беды, выбрасывается в сферы небес, которые лишь по какому-то недоразумению оформлены в обитель лондонских туманов, проституции и кабаков. Полное искупление вины, превращение из моли-мотылька сначала в бабочку, чуть позже в махаона, который почти продали в рабство, а затем крылья прелестного создания лишаются пыльцы и, хрупкие, ломаются. Даже по ощущению атмосфера финала полна музыки горних сфер. Иначе дышится, фарс выливается в трагедию, толпы народа словно отпрянули от отверженной особы, скучковавшись к Рождеству по пабам. И когда ее окончательно не стало – люди, наконец, хлынули на улицу, абсолютно равнодушные теперь к красоте и ее адептам, которые после смерти злой феи могут теперь смело лететь на все четыре стороны. Только вряд ли захотят.]

живой текст

В колонках играет - Johann Sebastian Bach - "Ave Maria" (piano)

Пишет тебе Лапа Растяпа.
Здраррвствруррйрй, зрарстуй, драрстуй, драстуй, драстуй, дорогая...

Я люблю свою двоюродную сестренку. Любовью нежной, хоть застрелись. Но ты не стреляйся, Фрэнни, это я тебе говорю, Лапа Растяпа. Читай молитву Фрэнни, гспд пмлй и проч. Читай про себя. Лучше не станет, но отвлечешься. Но не стреляйся. Мне сестра вчера два часа (с половиной)... Для меня сестра как Эсме, такая же вся из себя иногда правильная. Особенно когда грустная. Вот. Мне вчера два часа подряд сестренка говорила и говорила свои чувства. И говорила, почему не будет стреляться. Потому что, говорит, вот мой папа совершенно не подумал о нас с Ваней, о своих детях. А плохо не ему, а нам. Ты, Сереж, говорит мне моя Эсме, не стреляйся никогда. Подумай о тех, кто рядом. Им же плохо будет. И вот я, Лапа Растяпа, пишу тебе письмо, чтобы ты знала, Фрэнни/Холденколфилд, если ты застрелишься, мне больно будет. А сестра жалеет вот, что так и не вышла замуж и не родила ребенка папе. А теперь говорит его больше нет.

Она мне вчера рассказывала - в два часа ночи, под "Песни об умерших детях" Малера - фоном из левого угла моей комнаты, трубка телефона в левой крепкосжатой руке и я изо всех сил стараюсь не расплакаться прямо в трубку - она мне вчера рассказывала о том, как два месяца назад, 31 января - она помнит дату - видела в последний раз его, и как он по ее просьбе поцеловал ее в щечку в шутку. Хотя они друг с другом не общались почти. Вот он теперь такой в ее памяти. А еще, Фрэнни, а еще - это просто чудо, что такое, ты послушай! - она собрала пачки сигарет, целых две штуки, и оставшиеся в них сигареты, числом тоже целых две штуки, и положила на свою полку. Он курил какие-то дешевые сигареты, "Арктика" называются. Вот, а она их собрала и оставила...Она плачет в трубку, а я, я не знаю, что ей сказать, как утешить, потому что, бля, вот такие дела они совершенно безутешные. Стоишь и слушаешь, как тебе говорят и говорят всю свою жизнь. И все свои мысли. И все свои чувства. Такие банальные и такие простые. Но про них знает только она и только я. Она, моя Эсме, очень сдержанная девочка. Она не плачет на людях. Злилась, говорит, на всех во время всех этих страшных дней, убиралась по дому, пыталась шутить с братом. А хотелось, говорит она, только лечь куда-нибудь и закричать. И кричать долго и просто так. Кричать...

Но она не кричала, Эсме. Она девочка умная. Если, говорит мне она, и я бы тоже лежала пластом и кричала, то что бы с нами вообще было? А, Фрэнни? Что бы с ними вообще было? Мама лежит. Куличи печь на пасху не хочет. Брат отремонтировал машину и тоже лежит. И разговаривать не хочет. За что, говорит мне моя Эсме, Большая Тетя покарала ее, ей, Эсме понятно. У нее, у Эсме, очень много грехов. Но за что она, эта Большая Толстая Тетя покарала братика ее, она, Эсме, не очень хорошо понимает. И брат тоже совсем-совсем не понимает. Она то плачет, то смеется в трубку, и ей как будто становится легче. Моя Эсме человек развращенный, но добрый. Она девочка славная, но страшная. Ее брат сейчас - знаешь, тот, который "его зовут Чарлз" - весь в себе, один как птица, для него отец был лучшим другом, всему научил. Она за него переживает и за маму. Говорит, что самоубийц отпевают только в одной какой-то церквушке какого-то городка в 20-х числах мая. Поэтому она стреляться не будет и из чисто эгоистических соображений, моя Эсме. Моя Эсме все смеется и говорит, что не любит зеленый цвет, а весь гардероб у нее бордовых оттенков. Моя Эсме боится заниматься сексом, потому что ей кажется, папа на нее смотрит. И вот я ей звоню и мы долго-долго разговариваем обо всем. Обо всем-обо всем. О любви и даже о всяческой мерзости. Поэтому ты не стреляйся, Фрэнни, а подумай о тех, кто рядом, и улыбнись.

Мы вчера с моей Эсме целый час говорили по телефону, прежде чем связь прервалась. Я ей что-то говорил, но не слышал ее. Она мне что-то говорила, но не слышала меня. Я ей пытался перезвонить, но ты же, знаешь, Лапы Растяпы они такие растяпы иногда, или это со связью что-то случилось... Мы хотели поговорить про то, как бы вот отпеть ее папу, чтобы, может быть, там ему было хорошо, а папа видимо вмешался в наш разговор. Нас прослушивал папа Эсме. Как известно, у Эсме папу убили. А у моей Эсме папа убил себя сам. Такой вот папа у моей Эсме. Молчание в телефонной трубке, оно такое вязкое, камерное, страшное. Кричишь, а тебя не слышат. И не уснуть, Фрэнни, потому что нельзя спать, потому что твоей сестренке сейчас плохо, да еще этот гребанный/долбанный/откровенный разговор, и она не сможет сейчас спать. Если я даже спокойной ночи ей не пожелал. Через полчаса твой Лапа Растяпа, Фрэнни, наконец-то, с радостью мог дать знать своей Эсме, что он снова на связи и ни за что ее, Эсме, не бросит. И мы проговорили еще час. И проговорили бы еще час, а потом еще час, если бы можно было. Но нам обоим надо было рано вставать.

Да, и еще. Я ведь забыл написать тебе про всяческую мерзость, Фрэнни. С мерзостью дела плохи, дорогая. Ее почти совсем нет. А ведь надо написать тебе про мерзость, иначе письмо будет каким-то куцым. Но мерзости нет. А надо написать про нее, а ее нет, понимаешь, нет, нет, нет, нет, нет-нет-нет-не-е-е-е-е-е-е--е-ет........
Совсем нет.

В колонках играет - Paul Anka - "Diana"

Я влюблён в этот мир. И его доброту. Неожиданную. Такую «вдруг» и «нечаянно». Я его ненавижу – но это все от того, что слишком люблю. Как же он бесит меня иногда. Но бесят так только те, кого очень любишь.

В колонках играет - Гендель - "Passacaglia"/ Крейслер - "Посвящение Пуньяни"

Зимней ночью, хрупкой и снежной, мы слушаем старую-старую песню. Улицы тонут под тоннами хлопьев. Которые небо без устали щедрой хозяйкой бросает снова и снова. В воздух. В блюзовых нотках скрипа и хруста слышится что-то очень знакомое. Из прошлого тянется ленточкой память. Грустно. В груди становится мигом пусто. Чу! Кажется, исчезает сердце…. Ворота распахнуты настежь в вечность. Туда и падают мои Алисы. Спящие. С рукодельем. Девочки.

«В груди заныло». «Засосало под ложечкой». Страх. Восхищение. Ужас. Влюбленность. Нюансы чувств - орнамент сеточки. Снежинками по которым в пропасть летят стремительно мои Алисы. Из жизни простой и ясной – в вязкую глубину волшебного мира. В сказку. Мысли в разброс. Комьями снежными, каплями – падают. Снегопад образов, как он прекрасен! Алису можно схватить любую. А рассмотрев и погладив нежно - отпустить на волю. Падать снова. Пока не растает. От раздумий. Становится холодно. Алисы роняют свое рукоделье. И, обнаженные, прозрачно-призрачные, дружно поёживаются.

Достигнув дна они - стайками, группками, по двое, по трое, по одиночке, такие милые в своей грациозности - просыпаются. А рассыпаясь и разбегаясь - сверкая, мерцая отовсюду точками - играют во мне в свои игры. В салочки. «В каждом из нас вечный ребенок - девочка, которая так никогда и не вырастет»…. Фраза, проговорённая шёпотом. Заговорённая.  Заклинание. Невпопад в тишине беззвёздной взлетевшее из разговоров Алис ни о чём. Смешных и детских. Снегопад множит картины, слова и образы. Калейдоскопом даруя несвязное. Аккордом, под конец распадающимся на тональности. Высыхающим в ноты и в атомы их. В т-с-с-с! Т-ш-ш-ш…. Проигрыватель выключили. Осторожно сняли иглу. Пластинку убрали на полку. Высокую. Не достать. Допевать эту песню приходится нам без музыки. Не хором. Нестройно. Но красиво. По возможности. А потом – спать….

В колонках играет - The Doors - "You're Lost Little Girl"

«Туманные звезды Большой Медведицы»/ «Vaghe Stelle Dell’ Orsa» (1965) Лукино Висконти

Прошлое, которое затягивает, притягивает, не отпускает. Приторное детское счастье, при приближении которое отдающее вонью. Ностальгия, декаданс, античная драма. Камерная история, пафосное самоубийство, безвольные, почти древнегреческие персонажи. Графичные, нарочито эстетизированные кадры. Тени и полутени. Романтический ветер, развевающий шикарные волосы Кардинале в ночном саду «как в том стихотворении». Памятная плита, символичная с самого начала. Амур и Психея. Инцест и безумие. Дети, влюбленность, любовь и смерть. «Амаркорд». Невозможно вычленить одно единственное зерно истины из всей притчи. Чем более камерное произведение, тем свободнее его можно трактовать. Изумительно инкрустированная шкатулочка. Со множеством тайничков и замочных скважин. В котором извилистые коридоры, мысли и поступки героев не находят своего выхода. Странным образом сплетенный в прошлом клубок никогда уже не будет распутан. Разруби его, и окажется, что внутри клубка ниточки за долгое время слежались, сгнили и распались. Превратившись в бесформенный комок, только с виду еще обманывающий простотой своего ниточного лабиринта. Минотавр которого давно мертв. А Ариадне с Тесеем, нечаянно расставшимся давным-давно у поворота, никакими криками больше не вернуть друг друга. И не выкарабкаться наружу. Даже поодиночке. 

красивое и странное кино об инцесте между братом и сестрой

«Запрещенные игры»/ «Jeux Interdits» (1952) Рене Клемана

Я отчего-то знал, что один из любимых фильмов Бунюэля с таким названием может быть либо про секс, либо про смерть (эти две темы весьма интересовали испанца). Так, собственно, и получилось. На костяк «военного фильма без войны глазами ребенка» нарастили такое странное мясо, что мне пришлось просмотреть этот фильм дважды. Не то, чтобы я чего-либо там не понял. Скорее не настроился на нужную волну. С самого начала очень легко было сбиться на тему «выживания осиротевшего ребенка в чужой семье во Вторую мировую войну». То есть, так фильм и заявлялся, наверное, в свое время. Но к настоящему моменту кинолент с такой начинкой не мало (вот хотя бы «Жизнь прекрасна», которую снобы незаслуженно запинали, а фильм, собственно, был не таким уж и плохим). Поэтому меня в "Играх" заинтересовало другое. Две вещи: 

дети и смерть

В колонках играет - Bob Dylan - "Sad eyed lady of the lowlands"
Настроение сейчас - -10

Пару недель назад с двоюродной сестрой читал ее письма брату. Точнее, она читала. Иногда проговаривая что-то интересное вслух. Свои же письма она давно сожгла. Перечитав некоторые по нескольку раз, чтобы запомнить. На вопрос – зачем - я так и не получил ответа. Сожгла, и все тут. Но ее письма до сих пор остались в тех домах, куда она их отправляла. Она очень любила писать письма. Есть такие люди, которые очень любят писать письма. Они рассказывают в них о мелких неприятностях и маленьких радостях. Всякие интересности о быте. Иногда перескакивая с одного события на другое. Часто повторяясь. Тщательно, исключительно подробно и дотошно описывая ерундовый день, пробегая галопом день более знаменательный или даже судьбоносный.

Есть в этом что-то от волшебства. Какое-то чудо. Когда читаешь старые письма. Не старые в смысле 19 века или известной личности. Это другое. А старые – 5-6 летней давности. И твоей младшей, тогда еще 14-15-летней сестренки. Кто там говорил про тошноту? Не Сартр ли? У детей не бывает никакой тошноты. Они описывают самый настоящий тошнотворный день как если бы это был канун Рождества или свадьбы. Они, дети, в десяти абзацах и сотнях строчек на нескольких тетрадных листах пишут, как им тоскливо, как им весело, как им хорошо и как им плохо.

Вот и сестра писала моему брату. О школе, об одноклассниках, о родителях и бабушке, о первой сигарете и первой любви, о ссорах и праздниках… В каждой строчке восторг и упоение, какие у иного поэта и не встречаются-то почти. И всегда в конце приписка: «очень жду ответа, люблю, целую, брат, пиши» и прочее… А брат писал редко. Он вообще не любитель писать письма. Есть ведь и такие люди, которые ну не любят писать письма. Потом она перестала писать брату. И так получилось, что не виделись они с последней встречи 5 лет. А встретились, и больше ничего общего между ними уже не было. Чужими стали друг другу. А раньше всегда были вместе. Всегда рядом. Друзья, стало быть, навеки…Век только оказался не долог. Ну да, впрочем, это в порядке вещей.

В колонках играет - Бетховен - "Струнный квартет", Op.95

Гул слышится межоблачных, межзвездных столкновений. Мы за столом. Два человека прошлого. Мальчик и девочка. И две скамьи. Две сигареты. Смятые пачки. Дым. Две чашки кофе. Остывшие. Ленивое молчание друзей. Бывших врагов. Ныне любовников. Брат и сестра. Вся моя нежность – ей. За доброту. Я зачарован небом. Зарницы отражением кидают блеск своих мгновений в ее глаза. Цвет карий, сложносочиненный. Небесная лазурь вскипевших утр, помноженная на любовь. Красно-коричневая кровь. Вне расовая чистота ее лица. Дух замирает, вставая на дыбы перед ее печалью. Я сочиняю гаммы, ноктюрн в честь странных чувств. Страдания…. Когда ей будет больно, во мне произойдет разлом. На часть меня, взметнувшего всего себя супротив неба, и часть, смиренно павшую в попытке прикоснуться к Земле. В сминающих палитру радуг разреженных полу объятьях мне чудится: я слышу голос. Он мне знаком. Еще не потушили сигареты. Еще удушливых колец дымок не полностью рассеян. Еще не все пролаял пес, вспылив хвостом. Еще холодный предрассветный сумрак. Гномы стелют постель себе, зевая всем отрядом. Грань. Линия алмазным резаком прошлась вдоль вены мира. Распотрошив судеб каналы. Цветов едва заметные оттенки смешались. Ее финал теперь мое начало. Мой первенец – ее любимый сын. Ее младенец – дочь моя. В кофейных чашках слышатся стенанья. Эльфийских плясок тени, древние напевы синематографом стрекочут на столе. Она пугается, хотя не из пугливых. Ленивым взмахом левого запястья выбрасываю сигарету. Кофе допито. Мы идем вдвоем. Домой. Вдогонку изо всех своих неистощимых детских сил нас хлещет новорожденный луч. В волшебных волосах ее запуталась вся магия больного мира, все прошлое, природное, Большое. Зевающие сонные наяды рассветною росой нас окропили. Мы много выкурили в эту ночь. Мы много выпили. Но мы еще не все прожили. Неопытный, смурной и неуклюжий гном пытается закрыть в Иное дверь. Десятки в помощь рук… И…занавес.

В колонках играет - Бетховен - "Струнный квартет", Op.130

Беспощадное время. Стреляет крыльями любви и ненависти. Заставляя вздрогнуть от неожиданного выпада. Поморщиться от боли и в мазохистской неге думать о былом. Ностальгический ветер извлекает внутренности из окопов быта и, встряхивает медленным воспоминанием покадровых деньков. Точка за точкой. Минута за минутой. День за днем. В самой дальней канаве времени великие жрецы стелют туман раннего детства с забытыми уже обидами и страхами. В ушах от ее криков звон. Девочке страшно одиноко. Взрыв боли. Тоска. И, тело раскачав, она приподнялась до балки. Горизонтальной. Качели из живого тела. Скрип веревок словно всхлип уключин в лодке, направившей свое большое тело в глубь прудика. В болото. В ноль. Туда, откуда шепот долетает в воображении расточенным абзацем грустных фраз.