Копошусь в половинках мозга, выдирая облепленную личинками гадость. Белую шампиньоновую мякоть. Раковую опухоль, мясистый гриб, раздавленный (когда-то колючий) кактус, пустивший мескалиновые корни в мою душу, спутанными нитями в каждый нерв. Чтобы любил не только скромных невинных и умных девочек, но и самых рассученных стерв. Это любовь. Вот эта вот заплесневелая шишка, заляпанная сладенькими грёзами паутина – это любовь! Липкая мерзость. Скопище заводных хихикающих куколок. Распухшая кривыми/косыми/чужими клетками человеческая труха, выжимающая в слезы любую кость. Ангелы горизонта, на закате за солнцем прячась, как через амбразуру ведут огонь: стреляют по нам из пулемета ядовитыми бабочками. Заряжая болезненной психоделией пулеметные киноленты. Из киноаппарата по киноэкранам душ – роем иллюзий. Одним почему-то взаимное чувство. А этот вот, мол, не заслужил, пусть, сука, мучается. Скучнее прочего, что к боли одиночества привыкаешь. И мониторишь отрепетированным взглядом растиражированные утро, вечер, влюбленных парочек и как они «на закате сидят, обнявшись». Без зависти. Без неприязни. Без обид. Они для тебя всего лишь призраки. Повсюду одни только призраки. Были и будут всегда, кроме тебя, на планете Земля любовью подсвеченные привидения. Реверберации утраченной красоты. Есть ты и призраки: они – не ты. Они - картины божественного прошлого на куполе храма. Мультипликационные герои с нарисованным счастьем. Силуэты античности. Время часто тошнит елейными сентиментальными образами: моргни – или кликни мышкой – и они исчезнут.

Потерявшие намеченные цели и те, что успели-таки сделать черное дело, бабочки сучат злобно крылышками, барахтаясь по синусоиде в полуметре над плоскостью, словно дразнят: «догони, поймай, убей и приколи меня в свой личный ‘Атлас любовей единственных и навеки’». [Как странно сопротивляется язык употреблению слова «любовь» во множественном числе… Язык - идеалист. Он верен платоникам.] Иногда отстрелянных бабочек можно принять за редкий вид чешуекрылых, но график финального полета ангельских уникален: взмывают ввысь, по направлению к апексу, и вниз, в грязь раскуроченных гробниц и кладбищ, в могилы, разрытые свиньями в поисках двуногих трюфелей. Свиньи пожирают свежих мертвецов, избегая останков. Предпочитают легкий завтрак: едят детей. Молочный поросенок, довольно похрюкивая, кушает мертвую девочку с головы – посасывая ушки еще недавно «ах-ты-ж-нашей-красавицы-ути-пути-голубоглазки». Бог свисает с дождевой тучки в ясный погожий день, наклонившись ко мне, виновато трогает за плечи: «Ты уж меня извини, брат». И я бы с радостью, братец. Я бы, может, улыбнулся тебе даже. Но веселый чертик в колодцах обеих полушарий мозга на месте саднящей раны после выдернутой, наконец, грибницы, разместил саунд-систему последних потерянных поколений, сводя записанные в памяти диалоги, речи любимых, любимые треки в случайном порядке. Включил драм-машину. И бьет теперь единым ритмом в черепушку – бешенным пульсом в висках оглушительно стуча, заставляя вслух произноситься: «А идите-ка вы все на хуй».
кода, которой не должно было быть