На закатном небе у горизонта трещинка от удара храмового молотка: из мира неслышно, как воздух, вытекла вон красота, но никто не заметил – никому она оказалась не нужна. И она чувствует себя поэтому совсем как девочка, которую разлюбили. На следующее же утро – совсем по-другому. Да уже через час после разрыва, вероломного, без объявления войны. Вчера любовь была одна на двоих, а ночью натянутую между ними ленту – звенящую струну – разрезали. И, больно хлестнув по сердцу, любовная струнка раздергалась на волокна, опутавшие душу….Девочка в ступоре, за столом, ложечкой мешает остывший чай. Тихо. Кругами. Не задевая стенок чашки. «Любовь никому, кроме меня, не нужна, и как мне теперь одной это нелегкое чувство вынести? Не может этого быть, чтобы струна, некрасиво свернувшись, отныне волочилась за спиной, то и дело позвякивая». Тело налито свинцом, гул голосов в голове. Некуда себя деть. Собою заполнить нечего. Незачем идти куда-то и кому-то нравиться. Она идет к окну, водить там, как она это любит, пальцами по запотевшему стеклу. Целует его, оставляя отпечаток губ. И долго-долго поддерживает очертания их теплым дыханием, но поцелуй испаряется на глазах. От зеркала часами не отходит, не в силах понять, как ее можно вообще разлюбить? «Как такое могло случиться? Я же красивая, и вдруг никому, незачем, никуда… » Обводит отражение пальчиком. В безвоздушном пространстве воздушный шарик. Бесполезная красота, болезная, посмурневшая. Чашка в правой руке опускается, девочка проливает чай на ковер, на чулки («кажется, его подарок»), спустя всего лишь секунду осколки зеркала серебряным крошевом накрывают осколки чашки – она с размаху кинула ею в поверженную красоту, расколошматив собственное отражение. И оцепенело смотрела еще минуту в некрасивую пустоту. Дождь накрапывает. На балконе она берет сигареты папины, впервые затягивается, зло облокачиваясь на перила, дымя одной за другой: «Вот назло ему, вот так вот и надо, несчастному. Накурюсь, заболею, умру, и он, конечно, меня пожалеет, но поздно будет». От горечи находит кашель, в горле першит. Включает громко любимый диск. Услышав до боли знакомую песенку, бессильно и медленно сползает на колени, осколки всюду, о боже, чулки… (прощай, подарок, прощай, навсегда прощай) и в голос рыдает. И это прекрасно, когда та, которую разлюбили, включает на полную громкость музыку. Знаете, почему? Потому что соседи так не услышат плача. 

Дождь зарядил всерьез. Раскаты грома. Надевает новенький плащ, пурпурного цвета, «10 тысяч рублей – и все ради него, блядь». Вперед гулять под дождем в плаще, накинутом на нижнее белье: «Так и надо ему. Пусть помучается, когда я заболею – насмерть простыну, схвачу воспаление легких! Узнав будет звонить часами, но я буду мертвой, и, разумеется, ха-ха-ха-ха, трубку назло не возьму». На улице пытается закурить еще, но сигареты на глазах сыреют, осталась парочка, и, нервно сжимая зубами одну, закрывшись от ветра, она щелкает зажигалкой. И это прекрасно, когда девочка, которую разлюбили, гуляет с плеером под дождем. Почему? Потому что прохожие так не заметят слез. Впрочем, нигде никого. Небо заволокло тучами, и только на горизонте жалкое желтое солнце. И неживое любовное волокно змейками сопровождает ее на прогулке. Руки в карманы, а там ломать последнюю сигарету на кусочки. Плащ сразу промок, да к тому же она неосторожно прожгла его дешевой сигаретой («да и нафиг теперь он нужен»). «Вот не знала бы я любви, играла б в дурацкие классики. И счастлива была бы». Она улыбается сквозь слезы, вспоминая – и, боже мой, как же она, прямо сейчас, ошеломляюще прекрасна. И это заметил бы кто-нибудь, окажись он рядом, но никого нет, никому она, ни для чего она, ни зачем… «Ведь я же хорошая. Разве можно такой, как я, делать больно? За что меня так? Не могу понять, не могу, не могу, не могу…». И я к одинокой фигуре на детской площадке в прожженом пурпурном плащике с потухшей сигаретой, опустившей глаза, страшно бледной лицом, растравляющей в голос душу свою вопросами, не подойду. Но кто-то другой подойдет обязательно. Он поведет ее в ночь напиваться. И переспит с ней, как будто утешая. На утро будет сильно болеть голова, будет муторно до тошноты на душе, но единственное, что сильно взволнует девочку, которую разлюбили, когда она проспится: «Господи, кажется, я начала курить».

Осень это время слушать джаз. Курить и слушать джаз. Пить кофе. И слушать джаз. Гулять. И слушать джаз. И спать. И ничего не делать. Лучший саундтрек к ней «Осень на Вашингтон-сквер» Дэйва Брубека с собрания его джазовых впечатлений о Нью-Йорке. Или та, Фрэнка Синатры, пластинка, с влюбленными парочками у старенького фонаря на обложке. Слушаешь, и точно качаешься в кресле где-нибудь в домике на морском берегу добродушным стариком. А бешенная «My Favorite Things» Колтрейна? Визжит и накручивается сама на себя в ослепительной феерии пьеса, и накатывают на тебя сентябрьские волны напряженной тишины – таинственно мерцающего оцепенения. От джаза – в наркотической прострации, влюбленный в лужи, счастливый молчаливый идиот. Как здорово, думаешь в такие минуты, когда к тому же кто-то устраивает фейерверк, как здорово, что белые огни, простреливающие черноту с востока на запад короткими прочерками, превращают небо ненадолго в ночное озеро, подернутое рябью, осколочными отражениями Луны, разбитой кем-то из твоего детства вдребезги. И слышится плеск воды. Вот-вот из-за крыш покажется челн, запряженный лебедем, и строго посмотрит на тебя гигантский Лоэнгрин. Или желтый резиновый утенок.

Осень – особая религия, требующая специфических обрядов. Психоделическое, поэтическое язычество. Культ на три месяца. Секта для одного адепта. Осенью, к примеру, приятно потосковать от нечего делать. Удовольствия ради. Позлить себя. Выходить на улицу в холодную ночь в легкой курточке. Чтобы немного замерзнуть, и дрожать, гуляя в тишине – так лучше. Так – хорошо. Курить крепкие сигареты, не такие, какие обычно куришь: чтобы запершило в горле. Глотать горячий дым. И выдыхать его в упругий нежный воздух белыми ленточками, красиво закручивая их в девичью косу. Вспоминать прошлые осени. Когда в первый раз отправился в школу. Гулял с девчонкой. Впервые поцеловал. Кого? И где она? – неизвестно. Никто не знает. Никто не вспомнит. Никому до нее и дела нет. Но ведь ты ее знал….Одна пригласила тебя потанцевать, но тебе не очень-то и хотелось. С другой тебя знакомили, ты на нее даже не взглянул. Вот та, у нее сейчас дочка, просила как-то проводить до остановки, смущенно подшучивая, ты отказался. Получив однажды валентинку, не удосужился узнать, от кого она. С которой-то смотрел «Звездные войны», и с ней вы попали под дождь, обсуждая похороны Амидалы. И не она ли пьяной в хлам делилась прогнозами по концу света [«это случится через несколько лет, Сережка, точно тебе говорю»]? Еще одна, ха-ха, вызвонила тебя, и вы тупо сидели в кафе, в поисках общих тем для разговора раздражая друг друга. Давным-давно ты вообще знал волшебницу, забавно шепчущую что-то себе под нос «колдуя» - и тоже «в молоко». Но, может, не случившаяся любовь с ними со всеми – твоя судьба? Ну, да, конечно…Чёрт, хватит, стоп! С обрядом обязательных воспоминаний-сожалений-об-утраченном покончено. Переходим к следующему алтарю.