Дождь заканчивался. Сигареты падали возле меня недокуренными, пока я ждал ее на остановке, а она одна, маленькая такая и испуганная, сделав 500-километровый прыжок через все города и «против» мамы с папой, двигалась ко мне медленно, неумолимо, в одной из бесчисленных маршруток города, в октябрьских сумерках….Сестра приехала поздно вечером, неожиданно для моих родителей, всполошив дядь и теть, принявшихся шептаться за спиной: «они же двоюродные!». Она, невысокого роста, в темном дождевике, была слишком скромна, чтобы при встрече, выбежав из автобуса, тут же броситься в объятия. Но, наглая и самоуверенная в маниакальной влюбленности, ничего как будто не боясь, уже дома прижималась ко мне всем телом. Только-только с осеннего холода, сестра светилась от смелости своего поступка, смешная в этой быстро исчезающей тоске при взгляде на меня, когда она понимала, что я тут, надолго, на много часов, плотный, целый, живой, не в бреду, не во сне….Я влюблялся в нее, в Стэна Гетца, в звук угрюмого бархатного саксофона, в злую, но завораживающую дьявольским притяжением красоту его музыки. Только такая музыка и была способна вместить в себя и простить нашу с ней игру в инцест, в любовь на краю, на грани, между безумием вседозволенности и тоской запретов.

Ночью она капризно плакала, расстроившись, что дверь в мою комнату не закрывалась, и нам в любую минуту могли помешать. «Почему, ну почему ты не сказал, что у вас нет замка?!» Окна я не зашторил, и луна бросала медовые лучи на ее голое тело, силуэтом надгробного памятника фосфорецирующее в темноте моей спальной. Мы лежали на разных кроватях, я не смел прикоснуться к ней тут же, в невозможно-бессильном яростном оцепенении разглядывая ее золотом покрытые плечи, белизну шеи, плавно уходящую в тень. От окончательного оформления красоты днем не столь совершенного профиля ее лица веяло мистицизмом. Она получала почти физическое удовольствие, сбрасывая с себя простыни и покрывала. Она уже тогда любила спать обнаженной, раскинув руки и ноги в ошеломляющей свободе юной нимфы, едва-едва начинающей истлевать похотью, в легкой дымке порочности… «Ну иди же, иди сюда…. Пожалуйста!». В отчаянии совершенно не контролируя себя, вряд ли даже предполагая будущее чувственное наслаждение она истерично била ладонью о белую простынь, и это движение чего-то золотого оставляло в пространстве ночной комнаты след, словно на фотографическом снимке с увеличенным временем выдержки. Сердце мое стонало, билось в апокалиптическом барабанном угаре, выбрасывая в сосуды все больше крови, повышая артериальное давление. Сердце билось в синкопирующем ритме странного танца, этакой пляски смерти с саблями или семью покрывалами… Когда я начинал несмело скользить ладонями по вдруг ставшей белоснежной спине – матовая в лунном свете ее фигура становилась идеальной, точеной, будто бы из слоновой кости. Саломея, она принимала мои ласки откинув голову… Саломея… Она задыхалась от одних лишь моих прикосновений.

определенные богами места, золотое руно, красное по золотому, Гумберт Гумберт, душ

В колонках играет - Billie Holliday & Lester Young - "Say It With A Kiss"

"Обнаженный поцелуй"/"Naked Kiss" (1964) Сэмюэля Фуллера

"Поцелуй" кинематографически прекрасен. Пример невероятно гладкого изложения событий, когда кадры просто текут полноводной рекой образов. Образов причем действительно сильных, настолько, что порой начисто забываешь о сюжете, наслаждаясь той или иной визуальной находкой. Начало фильма, правда, трудно забыть. Проститутка избивает своего сутенера сумкой, бутылкой, каблуками. С нее слетает парик. Лысая, отчаянная, озверевшая баба под какой-то хриплый джаз вытаскивает у мужика деньги, отсчитывая несколько купюр (только свое, им отнятое). Смена плана. Она надевает парик перед зеркалом (опа - джаза нет, играет сладкая романтическая мелодия), красится, [титр Naked Kiss] припудривает носик и (...включается опять разъяренный саксофонный джаз...) выходит из комнаты. Камера фокусируется на листке календаря в окружении смятых купюр, которые сутенер лихорадочно собирает в кучу. Дата на календаре: 4 июля 1962. Смена плана. Провинциальный городок. Транспарант через улицу, по которой красиво и медленно проезжает провинциальный автобус. Наезд. На транспаранте дата: какое-то там августа 1963 года. Браво, Фуллер. Это настолько примитивно, что становится очаровательным, не правда ли? Для того, чтобы с чистой душой и открытыми глазами воспринять это кинематографическое чудо, надо принять во внимание простой факт: Сэм Фуллер – варвар. Он варвар, и он не умеет снимать кино.

гондольеры, Бетховен, по лезвию ножа, канатоходец, кисс ми дедли

В колонках играет - Tom Waits - "Opening Montage: Tom's Piano Intro / Once Upon A Town / The Wages Of Lov

 

В колонках играет - Dave Brubeck – «Forty Days»


Она не приглашает в свой мир и не отталкивает, эта красивая, вдруг исчезнувшая из бара на мгновение, она засывает в себя, погружает туда: в темноту потерянности. Хватаясь в последний миг за свет, за реальность бара, за реальность сигареты, за друзей, ища в их болтовне защиты, испуганно касаясь взглядом, то и дело, окружающих. Она щелкает зажигалкой, и, обжигая палец, держит его на огоньке доли секунды, потом одергивая руку в каком-то отрешенном состоянии полусна. Она говорит… Да, ее спросили, и что-то в ней, еще не совсем уснувшее, способно отвечать, как компьютерная программа по заученным алгоритмам. Связное, сухое, понятное. Окружающие теряют к ней интерес на всю ту же гребанную минуту, потому что они боятся спрыгнуть со своих поездов и попасть под рельсы интровертного покачивания головой – самоуглубленной попытки укусить реальность за живое: достать суку. И в эти минуты, часы, дни, недели она словно падает с вышки в воду и неторопливо проплывает сквозь толщу времени. Медленно-медленно закрывает и открывает глаза. Руки блуждают по столу и безвольно падают вдоль тела, больно, наверное, ударяясь, обо что-то. Она пытается встряхнуться, волосы вспыхивают остаточным мерцающим огнем в воздухе бара и падают, паутинка за паутинкой на голые плечи. В эти минуты говорит не она, говорит что-то за ней, в ней, из-под нее. Говорит силуэтом, движениями, голосом, нелепой мимикой, неправильным носом, детской попыткой спрятаться прямо сейчас за стойкой бара, может, под столом, выбежать на улицу и скрыться в толпе forever, потеряться, но только закрыться ото всей этой заброшенности, променять ее на бегство: перманентную попытку вздохнуть дым и выдохнуть чистый воздух. Кажется, что на картинку из бара наложили кадр из другого фильма. Она выбивается из окружающего мирка. Она рвет пленку. Весь бар коллапсирует в одну только покачивающуюся сигарету на зубах, белую, смятую. Черно-белое изображение на цветном.

Нэт Кинг Коул/дурацкие блики/золотой укол/убить Мингуса/разбитая красота

В колонках играет - Frank Sinatra - "I'm A Fool To Want You"

«13 друзей Оушена»/ «Ocean's Thirteen» Стивена Содерберга

Это гребанный джаз. Fucking cool кинематографических извращений. West coast jazz киноманской любви. В саундтреке, по-моему, нет саксофона, но и на кой черт он нужен? Сакс это камера Содерберга. Чувак….Ты второй после де Пальмы в моем списке голливудских фриков. Второй, потому что молод еще. Но дорастешь, такими темпами ты до кого угодно скоро дорастешь. Ты уже, можно сказать, подпираешь небо, взирая свысока на кучку якобы-мастеров-от-кинематографа. Тока они еще этого не просекли. Но просекут. Отвязно же, братец, ты орудуешь камерой, всяческие тебе мои респекты. Россыпь драгоценностей, роспись ковров, блики огней, зеркальные отблески на свету бриллиантов, сияние золота….Содерберг, ты снимаешь фильм, как катаешь камешки на столике. Ни одного диалога без «камешка». Камешек – это финт камерой. Дисперсия, дифракция, смена оттенков, игра в цвета, джазовая феерия, дерзкая фантасмагория, шампанское из картинок. Ежеминутные цветные брызги страз и самоцветов. Фейерверк операторских непотребностей, пиршество для визуалов.

Вот он – второй человек после де Пальмы, способный рассказать историю одной только камерой, товарищ Содерберг. Товарищ Содерберг даже подрагивает картинкой в такт басам, пока кто-то шпарит что-то знакомое («Caravan»). It’s jazz, маза фака, кинематографический джаз. То, чего вы так долго ждали, но боялись спросить. Как будто в слайд-проекторе случился сбой, и все смешалось: картинки, диалоги, мизансцены, актеры, казино, ограбления, банки, фишки, игроки. Случилось веерное отключение электричества, и последовательное, скучное, логичное, увязшее на зубах и до тошноты заамериканизированное изложение событий в миг было расфигачено на элементарные кинематографические частицы. Я не знаю, кем надо быть, чтобы суметь связать потом все это воедино (как там в «Лолите»? вот вам открытки, сами раскладывайте их по существу), в шикарную целлулоидную ткань «13 друзей Оушена», но, блин, Содерберг это сделал. И это гигантское визуальное варево, оно, ребята, просто не разлагается на составляющие. Эти открытки нельзя вот так сразу растасовать, чтобы они встали вдруг на свои места, и все стало понятно.

шикарная целлулоидная ткань от СС

В колонках играет - John Coltrane - "I Want To Talk About You"
Настроение сейчас - -10

В колонках играет - jazz



Остапа понесло...

В колонках играет - Artie Shaw - "Gloomy Sunday"
Настроение сейчас - +5

 

немного о Шоу и много обо мне

В колонках играет - Frank Sinatra - "Love's Been Good To Me"
Настроение сейчас - +20

«Любовь в 20 лет» (1962) Франсуа Трюффо, Анджея Вайды, Шинтаро Ишихаро и др.

Общая тема, как это ни странно, действительно: любовь в молодости. Плюс политика. Плюс сигареты и джаз. Вот и полный портрет того времени. Судя по названию, вполне мог быть комедийный замес про крутую молодежь шестидесятых. Но вышло то, что вышло. Среди авторов были замечены Трюффо (тот самый), Росселини (увы, не тот самый), Вайда, японец и немец. Такие сборники рассказов - коктейли из неравных ингредиентов. И художественную ценность, чаще всего, имеют одна - две новеллы. Остальные для кучи. Ценно также предоставление возможности для попытки проведения хирургического анатомирования авторского кино. Что замечено?

(Фото: "Париж, 1968-1969", само собой (с) Henri Cartier Bresson, но не из фильма, само собой разумеется)

Замечено, что Трюффо в новелле «Париж» баловался в свои любимые киношные игрища. Герой у него…Антуан Дуанель/Лео (кто бы сомневался), повзрослевший, но не помудревший. Знакомится с девушкой на интеллектуальном вечере музыки и потом весь фильм грузит ее своим эстетством. Девушки такое не нравится, зато очень подходит для проведения вечеров вместе с ее родителями. В качестве мебели к телевизору. В новелле есть даже кадры из «400 ударов», это для тех, кто совсем дурак и не догадался. Свежо и классно снято. Веселая комедия смотрится на одном дыхании. Но с этими «новолновцами» никогда не поймешь, то ли они «ржутнимогут», то ли на полном серьезе. 

еще про любовь в 20 лет

В колонках играет - Nina Simone - "I Think It's Going To Rain Today"
Настроение сейчас - нулевое

Люблю и знаю трех великих Леди Джаза: Фицджеральд, Холлидей и Симоне.

Для тех, кто не знаком с последней, могу посоветовать альбомы "The Essential" (1967) и "Wild Is The Wind" (1966).
Кроме того, что Симоне была великой певицей, она еще знаменита и своим фортепьянным чудом. Вы только послушайте ее проигрыши, быстрые, катящиеся камешками нот-звуков и трогающих до глубины души. Камнепад красоты почти в каждой ее песне.

"You'd Be So Nice To Come Home" Портера в ее исполнении с альбома "Nina At Newport" (1960) без слез слушать невозможно. И когда она в середине песни прорывается голосом в какую-то только ей ведомую область несентиментального надрыва, со мной происходят какие-то таинственные превращения из пессимиста и мизантропа в человека, желающего жить.

"Samson And Delilah: Theme" Янга с альбома "Nina Simone At Carnegie Hall" благодаря натурально шопеновскому фоно можно записывать в Избранное Джаза. Такой же легкости, лиричности, простоты и чистоты исполнения она добилась и в своем песенном шедевре "Wild Is The Wind", который, кстати, киноманы могут услышать в финале фильма "Прогулка" Учителя.

еще о Нине Симоне

В колонках играет - Charlie Parker - "Star Eyes"
Настроение сейчас - +1

- говорят, такими были последние слова умирающего автора «Подсолнухов». Печаль будет длиться вечно… Чертовски верно, Винсент. Чертовски верно. А вот как бы ты, старина, отнесся к джазу? Наверное, тебе понравилось бы. Даже скорее всего. Вся твоя мастерская была бы засыпана старым винилом Паркера, Колтрейна, Монка. Покуривая трубку, в перерыве от своей ни на минуту не прекращающейся работы, слушал бы «Relaxin' At Camarillo». Вот какую пластинку бы Винс взял с собой в психушку! «Relaxin' At Sen Remi»…

Мы не грустим друг по другу. Мы молчим. Вспоминаем память собственную. Мнение собственное. Нам жаль, что человека нет рядом, потому, что мы сами становимся другими. Ни лучше, ни хуже, просто не теми, что раньше.

Сотни людей со скоростью света сменяют себя и тех, кто был. Сотни расчерченных в небесах линий. Тысячи мгновений и воспоминаний. Миллионы брызг старого шампанского, миллионы пятен от старого вина. Она уезжает, и, прощаясь, мы пытаемся сохранить в памяти самые приятные чувства, что вызвал у нас человек. Мы пытаемся напомнить себе, что этот человек хорош тем-то и тем-то. Но на самом деле нам нужна просто память о нем. Впечатление. Грусть по нему. Скоро, даже если его не забудем, мы будем накапливать воспоминания. Будем строить замки былых времен. Будем холить и лелеять старую память, память о старом.

Его нет, он уехал. Ее нет, она покинула родные края. Мы уже не помним в точности их лиц. Мы не помним их четко. Все размыто. Лица в дымке. В тумане их мнения и голоса. Зато в точности мы видим свое воспоминание. По собственной памяти, по своему одиночеству мы грустим. Это высшее состояние эгоизма. Во всех смыслах.

Когда человек один, а вокруг никого, это еще исправимо. Это еще не одиночество. Всегда можно кому-нибудь позвонить, куда-то пойти… Одиночество же - это когда вокруг куча народу, а поговорить не с кем. Даже не так…

Одиночество это когда не с кем поговорить о джазе.