Жизнь - проявление негатива недописанной сказки. Ни времени, ни пространства. Лишь медленное погружение в фотографию слой за слоем. Незаметное нам падение - взмахнув руками тонем в густом многоцветном янтаре. Цепляясь за близких, работу, любовь и 'необходимости' погружаемся в лихорадочное оцепенение. Идешь на дно фотографии и смотришь в небо - туда, за карточку, в поисках, в поисках, в поисках... неизвестно чего. Стреляешь глазами по сторонам. Любуясь и ненавидя. Все глубже в толщу снимка, туда, откуда никакая перламутровая некогда в детстве поверхность уже не видна. Жадный до впечатлений и наслаждений теребишь себя образами, заглядывая - оглядываясь назад, на дно, вниз - за следующий слой-горизонт: что там? Приласкай, неизвестное, я жажду хищной красоты, мелочного, чтобы можно было потрогать, милосердия. Нервной, задыхающейся от нежности, доброты. Глоток за глотком, лакаешь и страждешь любви и любви и любви и понимания - захлебываясь в случайных воспоминаниях, в пряной и обжигающей жидкости, пьянящей и кутающей сознание в ватные одеяла душного паралича, посткоитального судорожного забытья, предваряющего пожиненную бессонницу. Дуреешь как от горячего волшебного снадобья, качаешь бессознательно головой, и хочешь еще. Не закрывать глаза - видеть новое! В пестрых фотографических водах линовать взглядами страницы собственного бытия, резать реальность на шелковые простыни и тонкие сладкие ломтики мармелада. Подниматься из вод не хочется. Вспоминать запрещаешь себе. И все заметнее проявляются приносимые подводными течениями события завтрашних дней - мистические феномены. Мгновения жизни твоей, будущего и прошлого, уже кем-то отснятые и изначально присутствующие на фотобумаге, дают знать о себе сновидениями и странными совпадениями. Изображение целиком видит только она - та, кто по ту сторону фотоокна, девочка в комнате с фотографиями.

«Дух улья» (El spirit de la Coleman, 1973) Виктора Эрисе

«Она ведь мать всего человечества.  Но она ещё и его дочь. Старый мир лелеял её в своей колыбели. Веками защищал её своими старыми руками, маленькую чудесную девочку, даже не зная ещё её имени. Маленькую девочку, эту королеву ангелов, которой она остаётся и поныне».

Ж.Бернанос, «Дневник сельского священника»

 Не дыша. Замораживая потоки крови у сердца. Не двигаясь. Ни слова – оно может ранить красоту колючими звуками, разорвав дорогие ткани в лоскуты. Мне шесть-восемь лет, и я на экране с ними смотрю на окружающее снизу вверх. С опаской. Осторожно приоткрывая скрипучие старые двери в ещё вчера знакомые комнаты, сегодня эти двери в «детскую темноту» и в темноту детской. Мир ульем гудит, кишмя кишит страшными насекомыми, золотистыми на просвет. Но даже он брюхатым чудищем удивлённо поднимает брови и опускается на колени, пристально всматриваясь в девочковые глаза. Не мигая. Как кот на мышь. Кот сытый, слава богу, а новенькая Алиса в дряхлой старушке-стране ветхих чудес глаз своих не отводит. Не из гордости. Не из храбрости. Не может просто их отвести – чудо/чудовище завораживает. Какое нервное любопытство, такое детское нежное напряжение, ледяное внимание-электричество, от которого великану-миру и его деткам-монстрам не по себе, и мир пытается спрятаться. У-у-у-у, воет ветер там, за окном в мягкой пугающей ночи, лают, чувствуя бархат её касаний, домашние псы. Там, за углом, будь осторожна! Загляни, встав на цыпочки… Вон оно, вон оно, шуршит и шепчет чего-то невидимое, приласкай его, подружись. Затуши свечу и дыхни на это жуткое изголодавшееся по детям рассерженное волшебство. То сопящие коты ночи, нежась в твоих руках, замолчали. Ещё и ещё раз почеши их за ушком, и Ночь свернётся клубком звенящих змеек у ног твоих – само обугленное мироздание расползётся безвредными гадами, почуяв новорождённую свою королеву. Не касайся тайны, остерегайся смотреть на неё, она портится на глазах, не трогай её, даже детскими пальчиками. Ах, как хочется разобрать ночь на винтики, и пружинки, и молоточки, и клавиши. И вытащить колёсико-Луну, надкусив его – точно ли из чистого золота? Но не собрать потом можно, убив ночь. Протягиваешь руку к макету человека, вот бы и его разобрать–собрать, узнать, из чего он, как дышит, как двигается, как любит, как говорит. Умирает ли насовсем? Что двигается в нем, что заставляет жить? Убить, разобрав и не собрав потом, и пружинки-змейки пчёлками из разобранных деталек агрессивно гудя обязательно соберутся во Франкенштейна.

 В открытые окна доносятся незнакомые голоса и, просыпаясь глубокой ночью, с головой натягиваешь на себя одеяло. Не умолкают голоса. Встаёшь, выходишь, вылетаешь тенью не выспавшейся души в открытую форточку. «Пойдём, пойдём с нами…». Не ходи, советуют тебе братья и сестры. Ты зовёшь за собой их, ты ведёшь вереницей теней их прямо туда, где ничего нет, ни солнца, ни шума дневного, где только может колодец стоит, приглашая в него заглянуть. А то и спуститься. Дышат в спину, шагают несмело, не в ногу – грозные, лапами, делая вид скорее, что стукают, тычут сбоку и сзади бородатые внуки ночи и дети тайны. Тайны-паучихи, способной ждать сколько угодно первую жертву. Тайна, как выбитый зуб мудрости мира, валяется под кроватью, в полночь, отряхиваясь от пыли, выползает наружу и зевая заворачивает в себя дневные события. Так, что уже скоро девочки спят наяву: вокруг ничего-никого, только щупальца притаившейся в омуте таинственной темноты. Тайна детской темноты – в битом пикселе жизни, в нечаянном или, о ужас, намеренном изменении размеренного распорядка дня. Ждёшь перед закрытой дверью, считая до десяти про себя, и открываешь её, едва-едва дотягиваясь до ручки, в ожидании, что сестра твоя оживёт. У сестры сегодня губы в крови, сестра разозлила кота (кошки – самые длинные щупальца её величества Тайны, запускаемые в плоть детских дней). Сестра смотрелась в зеркало и удивлялась взрослым своим губам – кровь на них как мамина помада. Раз, два, три, сестрёнка живи – жалобно взвыли дверные петли. Сестрёнка, где ты? Сестрёнка ещё сейчас только лежала раскинув руки, словно падая в собственную комфортабельную темноту, а рядом разбитый горшок бормотал истеричным шёпотом, что верно что-то случилось с Изабель, но он, цветочный горшок, не причём. Его Тайна разбила. Рассердилась на то, что негодница Ана кощунственно трогает края её мантии, и ночами следит за нею, хочет её разгадать. Прости меня, Тайна, верни сестру. Но мир точно взбесился, и гаснет все больше пикселей, и чьи-то руки закрывают маленькой Ане глаза. Глаза, любознательные до безумия, бесстыдно обнажающие Тайну, её величество, срывая всего лишь моргая с неё наряды. Не поворачивайся назад, не поворачивайся! Но чтобы разгадать, учат героев сказки, само волшебство, оглянуться порывисто иногда просто необходимо. Как бы истошно не завопило позади гадкое (а может, и трогательное) Оно.

 Взгляд маленькой Аны порой – убивающий все живое взгляд фотокамеры. Она смотрит – и ты превращаешься в негатив себя, испепеляя свои цвета, в пеплом рисованный силуэт на прозрачной пластине. Две точки, вбирающие окружающее пространство жадно, пожирающие разлитую там и сям красоту. Ещё чуть-чуть, и она детским зрением хищника нас проглотит. Уже сейчас солнце располосовано на – не бывает такого! – плоские шёлковые лучи, а прыгающие через костёр подружки останавливаются в рапиде над пламенем. Какая опасная эта колдунья, когда ей нет и восьми. Добро и зло в её ладошках перья. Дунет – и нет ничего, из любопытства-каприза дунет, и нет ничего! И хлопает пустыми ладошками эта волшебница, и Тайну уже очень скоро воплощает она сама. Восходит на престол Тайны, ещё не осознав того, заглянувшая и упавшая в колодец королева ангелов. Механически-тикающий колодец, постукивающий, пощёлкивающий, с пружинами и колёсиками, улей опустевший, без королевы пчёл, без жизни, без воска, без мёда. Без дна. Тайна. Из чего она? Может ли цветочный горшок собраться снова, и почему нет, если нет? Ночь запыхавшись дышит, угрожающе, но манит её дыхание, зовёт, только вспомни считалочку-заклинание, и Оно оживёт. Камешком разбиваешь отражение собственное в студёной темной воде, и оно собирается вновь. Дёргаясь сбившейся киноплёнкой в стареньком аппарате механика кривое размытое личико девочки – фьюить –  в остроглазую красоту. Как забавно живое, играется, хрипит животным рыком кошки, ребёнком мучимой. Камешком по красивому если – собрать, не собрать потом? Отражение по капельке восстанавливает человеческую фотографию, Царица Ночи без четверти двенадцать, минимум, тут как тут. И почему не собрать человека снова, если человека убили, если вдруг – кровь, пролитая в тишине. Как сметана, как молоко, его с таким наслаждением лакают всего пару минут назад ещё рассерженные кошки. Ведь все возвращается на круги своя. Почему тогда – смерть? Остановленная фотонегативом над костром обугленная девочка не восстановится, почему?

 Королева сегодня не весела. Королеве грустно. Королева уходит из дома одна, и теперь Тайна там – где она. За ней по следам плывёт упавшая из разобранного механизма ночи в чёрную речку деталька Луна, морщась от ряби на воде, точно смеётся. Найденную девочкой Тайну украли. Украли – убили. Не может найти себя королева. Не может с собою встретиться. Себя осознать. Узнать, что тайны, бывает, умирают. И кровь на руке – не помада уже, а последние капли Её: перед тем, как закрыть дверь за собою, уходя по-английски, Тайна, оставила по себе следы-воспоминания. И не слова, не дыхание раненого, не колючие звуки орудийных залпов, не вспышки в звонкой пустоте, где совершал предутренний променад свой ветер – а память о тайне, вдруг приоткрывшей глаза ей в ответ, улыбнувшейся, и несколько дней сладко мурлыкавшей, пока она ласковыми глазами щекотала её за ушком; память о тайне трогательно стучит крохотными молоточками по сердцу. Как в шкатулочке, как в музыкальных часах. Раненое сердце звенит, ничто не может унять его, печаль свила там гнездо – там, где ещё не было никогда никого, в сердце маленькой девочки! – и мордочка тайны темноты уже не смущает, не радует, не приводит в восторг. Жизнь, как огромный на день рождения торт, ей не очень нужна. Ночными птицами тоскливо кричит в темноте память, короткая, детская, о мгновении проявившей себя из негатива вечности. Расстрелянная из дула ночи, гулким воем утробным и цикадным стрёкотом отозвавшись, Тайна встряхнула змейками гордо, копной ядовитых волос, и уползла куда-то медузой Горгоной. Вот почему с Луной-рыбиной на поводке раскоронованная Ана, убегает от спугнувших Её, от убивших Её, от над Ней надругавшихся.

Колёсики крутятся бесшумно, молоточки мелодично методично стучат, пчелы жужжат, ночь, разобранная детскими ручками на осколочки, приходит опять и опять, простирая длань свою темнокожую над человеческой колыбелью. Ночь-Франкенштейн, гомункулус, порождённый великим тамошним мастером. Сунутая в соты света мозолистыми руками пасечника новорождённая матка. Тайны Мать. Мать головой качает сочувственно, качая мира колыбель. Девочка среди ночи встаёт, и будет вставать ещё сотни, может, ночей подряд, открывает балконные двери, сразу цепляя взглядом насторожившуюся и собиравшуюся вдруг убежать и кинуться к Матери маленькую Луну. Луна колёсиком вертится снова в небе, кто-то собрал ночь всю целиком этим вечером, и она верно идёт как часы. Ночь идёт и встаёт на колени перед девочкой, перед царицей ангелов, но не способна утешить её. Её горе – само волшебство. Совсем не таково, каким бывает оно обычно. Сожаление по невозможному, но утраченному. По тому, чего не могло быть, но было, и не будет уже. По чуду, которое нечаянно произошло. Случилось. Сверкнуло. Капнуло каплей дождя на клавишу, и та как под пальчиками, нажалась! Пролился необыкновенный дождь прямо на клавиши. Случилась мелодия. Вызвонилась из часов на цепочке, и куда-то пропала. Фокус показали с яблоком, но не вернули яблоко, и не раскрыли тайну его. На цыпочках пробирайся-не пробирайся к лунному обелиску за окнами сразу после полуночи, чудо некому будет собрать. К красавице не прошаркает механическими ножищами обаятельное чудовище. Она знала особый заговор: три слова призраку пробормотать, и он, верный заклятию слов, перед нею явится. Словно бы говоря, вот он я, вот Оно, детище Тайны, её дитя. Наверное, в чем-то её вина, её слова ранили красоту колючими звуками, разорвав мантию волшебства на лоскуты, разобрав на винтики и пружинки, затоптали змеек – тайна детской темноты/темноты детской комнаты разлетелась золотистыми пчёлками в «сновидения прошлого» (прошлого сны – наинадежнейшее для них убежище). Девочка удивлена, огорчена, опечалена. Королева больна. Оно не пришло, Оно от неё отвернулось, может Оно расстреляно было кем-то под покровом ночи, может, Оно на неё за что-то обиделось…Не понять, не разобрать. Не собрать мертвеца обратно в живого человека. Неизвестное жуткое за углом позвало за собой, а как только она улыбаясь подошла, протягивая руку, бросило её безжалостно в детское маленькое и такое большое отчаяние. Из малахитового лета в лютую мраморную зиму. Улей опустел. Франкенштейна распотрошили. Тайну убили. Тайна погрузилась в темноту.

«Неизвестный венецианец» (Anonimo veneziano, 1970) Энрико Мариа Салерно
 
Бездонное вонючее и прекрасное чрево города, в который смотрятся герои как в озеро по осени, подобно волшебной линзе, настоящее преображающей в прошлое. В хрупкую птицу из тонкого стекла, летящую высоко-высоко по небу, пикирующую вниз с белых смеющихся облаков коршуном вниз, на грязные старинные площади. Захватывает дух, и рука сама тянется прикрыть рот, в бесшумном крике ужаса стоишь и смотришь: ведь разобьется же, всенепременно на осколки! Вдребезги. Слишком красивое. Слишком хрупкое, туманное, ускользающее. Слишком-слишком не человеческое. Пастельные тона, глазурь, матовая дымчатость или молчаливая бесстрастная прозрачность голландских полотен. Вот, что такое прошлое на экранах пыльных мониторов. На подмостках забытых театров, в ямах оркестров шумят и гремят литавры из далеких годов-десятилетий. Симфония не слышна, но дирижер без устали машет руками. Яростно, страстно, силясь нагнать эту хрупкую птицу, когда-то в особом раздражении и торжестве упавшую камнем вниз. Ноты сыпятся камешками, драгоценностями, как в волшебных сказках, на лету обращающиеся в осколки дешевой керамики. Не собрать, не поймать, не скопить снова, не вдохнуть жизнь в выпорхнувшую когда-то сотнями мелодий в венецианскую публику, друзей и знакомцев, любовную кантату. Не вернуть музыку обратно в нотные тетради. Не сыграть заново, перекрашивая последние года, прожитые впустую. В тишине. В смешном гордом молчании. В одиночестве развлекающего зрителей остротами Пьеро. Пьеро умело меняет ежедневно маски, небрежно повязывая шарф маэстро. Кидаясь в жизнь, сдерживая гнев и слезы.

Разбитое стекло. Омут. Чаша. Куда глядяться бывшие любовники. Все ноты, которые они играли, и которые не успели спеть, все, ведь буквально все - посыпались хлопьями фресок, бутонами цветов, которым не суждено было раскрыться на рассветах. Ворохом засохших некрасивых лепестков на дно глубокой старой вазы. Прошлое, о, прошлое – как жерло потухшего вулкана, глубина которого неизмерима. Подняться на такую высоту и заглянуть туда, глубоко-глубоко вниз вместе, взявшись за руки, любовь моя… Стоять, напевая баховские священные мотеты или фальшиво тянуть гениальную арию, в ожидании, что потухший вулкан оживет. Что он даст знать о себе! Но он молчит. Чудовище, прекрасное и притягательное чудовище, этот вулкан. Манит и пугает своими тайнами. Всегда кажется, что прошлое не разгадано тобой еще до конца. Что ты упустил что-то очень-очень важное. Что фреска осыпалась, и главные ее персонажи и ключевые детали остались в «мертвой зоне» твоего бегающего восторженного взгляда, взгляда влюбленного чудака, дурака, романтического безумца! – Оставшееся «самое важное» на периферии зрения, мутировало вдруг, преобразилось, фреска в памяти собирается подетально, и вот, смотри, читай меня, говорит прошлое-книга, читай, не перелистывая скучные описания, читай, несчастный все то, что ты пропустил, упустил. Декодируй исчезнувшую в пыли времени потускневшую красоту по ее теням. Стоять у жерла вулкана, взявшись за руки, и, конечно, шагнуть в пропасть. Нет смысла жить уже – прошлое украло у тебя душу. Прошлое – Сатана, играющий в классики демон, забрал твою любовь, твое вдохновение, твой талант. Шагнуть туда вместе, ибо не жить вам вместе уже, и вместе, может быть, хотя бы суждено умереть – так написано в Книгах.

терра инкогнита любовников, отпечаток ножки Джульетты, канаты облаков, они хоронят любовь, нифмы осени, Пруст, Страстная Пятница

[Люди ошибаются, представляя судьбу суммой случайных совпадений или напротив, шахматной комбинацией обдуманных ходов. Жизнь возможно стихотворение-экспромт, написанное по случаю в альбоме для гостей. Оно может восхищать математическим совершенством строф, мелодией, идеей, точно являющейся следствием ночных размышлений автора. На деле же всякая метафора или же аккуратный, кирпичиком падающий между строк восхитительный образ – результат вдохновения, эмоционального импульса поэта. И, как всякий результат вдохновения, он может быть прекрасным или безобразным, часто бессмысленным, но всегда кажется большим, чем есть на самом деле. Росчерк пера пьяного творца, или же взятые вдруг три-четыре аккорда пианистом, которому все осточертело, и вот салонная публика внимает произведенному эффекту, безмолвствуя. Так тут же исчезающая с лица улыбка молоденькой женщины первого встречного волнует не меньше редкой гравюры. Смех, рождающийся на смене регистров злого и доброго, понятного и алогичного, природы той же затухающей бессмыслицы прекрасного, что и подаренная на время кому-то любовь. Щелкнули пальцем, и взятую со стола антикварную игрушку подбросили в воздух, остановив падение фотоснимком. Все это красиво, и ни к чему, и вдруг исчезнет. Чудовищно несоответствие искусно сделанного и до садизма бездарно разрушаемого. В точке переключения регистров нет места боли. Нет места ужасу. Скорее балансируешь в состоянии аффекта – перманентно-мертвым-одно-мгновение. Уже не над пропастью, но еще и не на дне. Наслаждаясь сменой регистров привыкаешь к нему, постепенно приноравливаясь. По позвоночнику стреляет множество электрических зарядов, спуская бесстыдную радость и скорбное бесчувствие вдоль тела вниз, ввергая тебя в длящуюся секунды кому. Кому узнавания, кому знакомства с новой информацией, несущей в себе нечто страшное, и смешное, и прекрасное. Чувства мертвеют. Душа истончается, бесстрастно воспринимая жуткие события извне. И облегченно хохочет]. 

В мой личный дворик, куда нет ходу живым, забредают мертвые. Вот и сейчас ввалившись взлохмаченной тушой ко мне и бухнувшись за столик забил свою трубку и закурил мой старый друг. Его зовут Гофман. Гофман сегодня пьян. Гофман продолжает напиваться. Усталым жестом подзывает официантов и просит вина. Еще вина. Еще. Стаканы грязные, урожая 1811 года в погребке заведения нет. Но ему все равно. Он не спал второй день. Он пьян уже настолько, что кажется трезвым. Похлопывая по плечу наливаю. Гофман сегодня пьян. И Гофман вспоминает Юлию. Сна ни в одном глазу. Кабак. Студенты. Театр. Антракт. Маэстро, просим, просим… Вы говорите хорошо, красиво. Вы говорите о любви. Нам нравится вас слушать. Налейте поэту вина. Расскажите о ваших бывших, когда-то любимых девочках. Пусть пока там за кулисами готовится к выходу еще одна. Пусть кто-нибудь заберет ее из театра, кому-то другому перепадет ключ от комнаты. Письмо в конверте пропахло духами. Разорвем его вклочья. Но мы-то сегодня ночью с вами, господин Эрнст Теодор Амадей. Налейте ему еще, он не настолько пьян, чтобы придумывать сказки. Маэстро, пей. Раскуривай трубку. О, эта сладкая печаль, разбит сердечный сосуд, растеклась по телу любовь, нет сил стоять. Вот так будет удобней вспоминать. Развалившись на стуле в рваном сюртуке по одной он вынимает зеркаликами уставших глаз из завесы табачного дыма, упавшего театральным занавесом вокруг нас – пыльных, поломанных, знакомых до боли, кукол.   

демоны съели Мэрилин, девочки-часы, Феи Венериного Грота, леденец-Психея, листьями под ноги Богов, разобранная Юлия

Когда ярко светит солнце, я всегда закрываю глаза, нежу веки свои в его сладких лучах. На оборотных экранах век солнце становится веретеном, бешено крутящимся вокруг оси, и краешком буравя глаза, завертывая всю небесную синь в меня. Лезвием срезая куски, ошметки голубого тела, бросая их на самое дно глазного моего яблока. Я открываю на минуту глаза. Небо уже не свежевыкрашенный свод в новом храме, а потускневшие облупившиеся фрески старого, краски хлопьями отрываются и порхают в вышине, падая там и сям на снегу. Снег тоже не свежий, он старый, гнилой, обмякший словно. Снег мхом порос. Или снежные равнины покрылись плесенью за давностию лет. А, может, в эти смурные февральские дни заболели лишаем. Но только на заплесневелый снег нет сил смотреть, и я опускаю снова набрякшие за две бессонные ночи веки, в надежде увидеть веретено, но там уже нет ничего, там другое кино, оно смущает меня, и вот-вот покатятся слезы, если бы не разучился я плакать. Там (представляете да?), там карамельки, белые сладкие продолговатые пилюли божества, Его таблетки, тыкаются в мои зеркала – я слышу звон стукающихся о поверхность глаз карамелек, слышу хруст образующихся трещинок, через которые они и проваливаются в глубину, проедая сосуды, в крови бурлят, достигают сердца…Ох, если бы сердце было еще молодым, здоровым, а не тем сморщенным губчатым телом, каким оно дрябло покачивается над диафрагмой сейчас. Карамельки в отчаянии бьются о сердца края, но все что может оно – дребезжать в ответ, дребезжать, волноваться, дергаться желеобразно, от него исходят какие-то волны старого радиоэфира, все голоса, крики и шёпоты угасших чувств. Я холоден, бесстрастный самурай. Безбоязненно открываю глаза, мне не надо таблеток, поднимаю взгляд к небу, спасибо, я пью всегда несладкий чай и кофе без сахара, забирай карамельки. И те, послушные зову, вереницей взлетают – нет, падают – в синь. Слышен тихий печальный звон далеко в вышине: так карамельки бьются теперь уже о небесную твердь – она лишь грустно вздыхает («еще один отказался»). Карамелек не видно на свету, но, кажется, я слышу перезвон их, возвращающихся обратно вхолостую. Вдруг понимаю, почему снег старый, мертвый, с плесенью: снегопад не идет больше, он уходит. Он уходит, не долетая до сугробов, и снежинки очень уж хорошо видны, некрасиво кувыркающиеся, сталкиваясь с карамельками, летящими вместе с ними туда же. Снег возвращается в небеса. Ожившее вдруг мое сердце весь день не на месте, кто его тронул, зачем, оно мирно спало, клубком свернувшись в проруби души, а теперь звенит неспокойно, и мне до самого вечера не по себе. Звон падающих «детскими слезками» в небеса карамелек все громче. На закате, когда небо похоже на зеркальную серебряно-малахитово-агатовую рифленую крышу покосившегося дома, они точно роятся над ней, проливаясь дождем, и карамельный звон уж очень громок и нестерпим. Грохот, он оглушает меня, я хотел бы спрятаться, убежать, закрыть уши, но, вместо этого, достаю видеокамеру и убиваю красоту, снимая ее, всю драгоценную крышу, поливаемую белым огнем, от края до края, заглушая, тем самым, кажется, шум в ушах. Пальцы замерзают сразу же. Беленькие, гладкие, холодные – они как карамельки без обертки на ветру. Облизанные и обсохшие.

птица не может подняться, под лед спящих глаз, гномы на рассвете, эльфийские пляски теней, пепел

«Мальпертюи» (Malpertuis, 1971) Гарри Кюмеля

La Danse Macabre в сюрреалистических интерьерах. Нисхождение Орфея в невозможную преисподнюю – брюхо музыкального автомата кукольного домика. Или же квест Персея в некоем игрушечном домике в механической утробе шкатулки, разбрызгивающей по комнатам ноты чарующей музыки. Инкрустированная фигурками забытых предков и их Богов крошечная табакерка, пугающая смертных дьявольскими трелями. Лабиринт разноцветных комнат Мальпертюи – путаница коридоров дома восковых фигур, построенного и отдекорированного Эшером. Сидит у камина и мирно проводит вечера разношерстная публика. Скопище обиженных жизнью пьяниц и уродцев, лохматых старух и пошловатого вида мошенников, девиц на выданье и писанных красавиц. Из Мальпертюи когда-то давным-давно Первые Боги вдохнули обратно в легкие волшебное свое дыхание. И красота его высохла, истончилась, залакировалась, померкла. Бесстыжий Амур кинул на хрупкую поверхность прекрасного камешек, и целый мир покрылся в мгновение ока паутиной трещинок. Вот-вот, и раскололся бы он, рухнул, осыпался в пыль и прах. Но нет, неуклюже стоял до сих пор неживым куском слипшейся человеческой плоти и каменной глыбой Мальпертюи. Немым укором Всевышнему.

Со связкой ключей бродит в продолжении киноленты главный герой фильма моряк Ян по готическому замку. В изнеможении пытаясь сорвать с обиталей замка маски, но они, кажется, приросли к ним. Не владея собой. Послушный року. Говорящей сомнамбулой ведомый дамами в лабиринте событий, которые у Кюмеля не происходят последовательно, в соответствии с заведенным временем, а извлекаются фокусником ниоткуда, материализуясь в возбуждающие или непривлекательные образы и тела, их носители. Влекущий запах женщин Мальпертюи – аромат сандалового дерева. В ярко-синих платьях огненно-рыжеволосые девочки ждут у каминного огонька, только чтобы сожрать морячка. Под пустыми небесами крошатся соляные столбы, и остается горький привкус не_любви на языке нашего героя, преданого неизвестным ему светлым божествам. И преданного ими же. В «Призраке» Роберта Уайза дом поедал болезненные восприимчивые души. Здесь самых печальных мелодий живые инструменты – лишние люди – в прострации влекомые неслышным течением в иные миры, тоже оказываются заложниками собственной завороженности тайной. Не желая бежать неизвестности, они падают в желанную бездну, распростив объятия.

Но может блондин с голубыми глазами, Ян, не человек? Он слишком прекрасен. Отрешен, меланхоличен, самоуглублен. Вброшенный в мир, он все-таки существует отдельно от него, как бы плавая в пластах окружающей реальности. Кукла тончайшей выделки из белого золота, оживший мраморный эльф, льнущий ко всем, но не имеющий сердца. Эндимион, и весь фильм как бесконечный сон его. Возможно, гомункулус? Дитя экспериментов дядюшки, мага, чародея, алхимика, скончавшегося владельца Мальпертюи Кассавиуса, всю жизнь корпевшего в подвалах замка над проектом сверхчеловеческой расы для Золотого века. Кассавиус умирая завещал огромное состояние обитателям замка, но при условии: никогда не покидать его стен. И намекнул Яну, что все когда-нибудь достанется ему. Как и дочь старика, Эуриалия, в которую влюбляется герой. Демонически прекрасна молчаливая дочь Кассавиуса, не поднимающая глаз. Кто она? Баньши? Эуриалия не пугает, однако, истошным воплем, но зачаровывает молчанием. Точно приносит с собой тишину. Своеобразная Альрауне, скромная странная девочка, королева в глазах других, «роковая женщина» ручной работы. Придуманная художником дева, сошедшая с портрета по велению чернокнижника. Демон, не имеющий представления о своей природе, зато прибывший на маскарад с ворохом обольстительных масок. Может, прекрасный цветок зла, ни в чем не виноватый. Как не виноваты, вероятно, и другие жители Мальпертюи. Живой паноптикум. Коллекция вымышленных существ. Не переписанные в бестиарии отвратительные лица недочеловеческой расы. Будто бы готовящие туши свои инфернальному таксидермисту для посмертного перевоплощения.

белокурая бестия, мистерии, ода греческой вазе, прутья строгих античных форм, сны Гекаты, Лимпэнг-Танг

«Вампир из Дюссельдорфа» (Vampire de Düsseldorf, Le, 1965) Робера Оссейна

«Это был совершенно изменившийся облик жизни; все, составлявшее этот облик, не находилось в фокусе обычного внимания, теряло резкость контуров и виделось, пожалуй, немного расплывчато и туманно; но из других центров оно явно опять наполнялось нежной определенностью и ясностью, ибо все вопросы и факты жизни приобретали ни с чем не сравнимую кротость, мягкость, покойность и одновременно совершенно иной смысл».

Роберт Музиль, «Человек без свойств»

Главный герой метафизического триллера Робера Оссейна маленький, можно сказать, мелкий человек. Пролетарий, терпеливо сносящий оскорбления работодателей. Ни звука под ударами судьбы. Он был бы бесстрастен и во время палочного наказания. Послушный. Угодливый. Добродушный. Мягкого характера безобидный немец средних лет, старающий не падать духом, играя роли джентльмена и дамского угодника на последние гроши. На улицах штурмовики бьют стекла книжных магазинов и еврейских лавочек, убивают коммунистов, провоцируют рабочие бунты. А господин Куртен трудится в поте лица, в обеденное время катаясь на велосипеде по Дюссельдорфу – он вечный человек толпы. Месье никто, вездесущий свидетель преступлений. Любопытное смирное лицо в группе прохожих, обступающих очередной труп. – В Германии начала 1930-х орудует серийный убийца/сексуальный маньяк. Господин Куртен заходит за дешевым подарком любимой женщине. Господина Куртена любит и уважает хозяйка снимаемой им комнаты. Господин Куртен всегда привлекает внимание молоденьких провинциальных девушек. Он элегантный, тонкий в вопросах искусствах человек. Ставящий пластинки «Лоэнгрина» по вечерам, перед тем как отправиться посидеть за столиком в «Эльдорадо», порадоваться красоте танцовщицы и певицы, всеобщей любимицы Анны, переспавшей, пожалуй, не с одним сынком богатеньких бюргеров. Бюргеров, находящих какую-то стыдливую сладострастную радость веселиться в подобных заведениях. Но господин Куртен даже в кабаре паук, центр Вселенной, непретензиозно одетый, всегда один, точка в пространстве, от которой это пространство словно берет свое начало, вибрируя ему в такт. У героя «Вампира из Дюссельдорфа» в кинематографическом прошлом немало двойников, но прежде вспоминается персонаж «Улицы» Грюне, окунувшийся в веймарское похотливое будоражащее красками и мелодиями болото – едва не потерявший все в результате по-человечески понятного и простительного желания красиво жить, освободившись хотя бы на время из клетки-комнаты. Но герой «Улицы» трусливый зверек кафкианских городских пейзажей, намеревающийся побыть королем, и не способный подменить собственную душу, рахитичную боязливую. Господин Куртен – тоже зверек, наблюдающий жизнь скорее из глубины «я», вслушивающийся в нее из собственной норы, нежели являющийся ее частью, персонажем, «героем», тем более «главным». Он слаб, осторожен, одинок. Но улицы не противостоят ему, и он не боится их. Улицы – его паутинки, по которым скользит человек толпы словно по ледяным концентрическим окружностям, питаясь красивыми их обитателями. И красота бежит на его колебания, гул волчка, как зачарованная. Господин Куртен вне времени, обротень, застывший на берегу шумной полноводной реки джентльмен, не желающий, чтобы волны захватили его и понесли. В этом его сила. Мощь механического соловья, самозаведенного истреблять движениям шестеренок следуя, прогуливающихся в саду механических же персонажей, с обрядовой торжественностью ведущих какую-то свою мало интересную соловью игру.

волчок-метроном, античное положение вещей, в застекленном гробу, ломанная эмпатия, конькобежец

«Большой Мольн» (Le grand Meaulnes, 1967) Жана-Габриеля Альбикокко

Чем больнее сердцу, когда скорбное бесчувствие овладевает нами, тем горше красота. И, горькая, она смеется. И хохот ее страшен. И весело подрагивая на мостовой несется куда-то повозка. Трясутся в ней мальчики и девочки, радуясь тому, что толкутся вместе, трогают друг дружку за руки, возбуждаются, сходят с ума, заходясь в конвульсиях, ударяются головами в окна. Разбивают стекла. Сильные волевые пальцы возницы не могут сдержать коней. Фокусник в цирке у поворота налево, где повозка теряет первое в длинной череде катастрофических событий колесо, ломает композицию из хрустальных шариков, позабыв правильную комбинацию жестов. Появившийся зазор между событиями он пытается, обливаясь потом, скрыть, стараясь вернуть прежний вид городу и души жителям, но безуспешно.

Грациозное мелодичное кино. В продолжении которого там и сям горят вечерние фонари в и на старых домах. Да и просто на деревьях в чаще леса. И солнце предсумеречное жжет глаза, покачиваясь на ветках точно так, как качаются на ветру фонари. Кажется, что каждый из них – волшебный, способный показывать, как детям сто лет назад, картинки-сказки. Мерцающее леденцовыми огоньками кино. Волнуется море, и корабль фильма укачивает на волнах его. Камера скользит по темному лесу опасной хищницей, огненно-рыжей лисицей. Картина на стене оживает, там сменяются тени. Огоньки танцуют, краски стреляют самыми яркими оттенками, так, что глаза камеры не выдерживают, слезятся. Камера жмурится. И все как в тумане. Разноцветные огни тонут за горизонтами, сразу несколькими, прячущимися друг за другом. А косые лучи Солнца стонут под этим затуманивающим свет покрывалом. Мир останавливается выцветшими пейзажами, и солнечный свет слезает с картинок хлопьями, шелушится. Декадентский болотный зеленый всюду, но там и сям все равно видны фонари, бросающие лучи на персонажей, и из не самых красивых девушек делающие принцесс. Странный сияющий разводами на окнах свет раскаленного металла. Он ласкает, этот свет, от него слезятся глаза, но это слезы счастья. Слезы светлых воспоминаний. Точками бьют маленькие солнца – на вечерних представлениях, что устраивают сами для себя люди – в лица влюбленных, выхватывая фигурки кукол, оживающих на пленке в людей, и человечков, в этом мистическом свечении так похожих на кукол. Но вот что-то случается. И фонари гаснут, а свечки строго роняют лучи аккуратно в четыре стороны. Лицо девушки окончательно обесцвечивается. У девушки теперь восковое лицо. Кажется, чья-то мечта заболела, поседела, умерла. Что сон задохнулся в кошмарных судорогах. И свет где-то внутри, а снаружи осень. Темная, густая, стынущая. Гнетущая. С невыносимо синими небесами, цвета платья покойницы. Хочется не смотреть вверх, в эту голубую страшную яму, а злобно отвернуться. Или чтобы кто-нибудь из сострадания заколотил их крышкой, и вынес небеса из осени вон. Похоронив за лесом. 

Комната, где больше нет возлюбленных, старится, осыпается пуговками, монетками и камушками, обнажая сухой некрасивый скелет. В комнате осень поздняя, осень-мозаика – разбитая, разобранная сарацинами, с таким трудом когда-то гением выложенная. Время вытянулось в струну и, обернувшись гарротой на шее, душит. Минуты-капельки, вязкие, пахучие, дурного запаха, падают с потолка. За окнами дождь, время осыпалось алебастровыми шариками, ветхое, разорвалось и упало на грешную землю сухим ливнем. Время шло до сих пор точно, конструкции его скрежетали ночами, оно могло отставать, останавливаться, идти вперед, но ход его был неизменен. Теперь идти нечему. Осень потеряла последние мозаичные свои камешки, куда ни кинь взгляд – разбитые ее витражи.

клинок с четырьмя лезвиями,сожженые бабочки, Монсальват,перемешанные карточки, воск

«…Cynthia is from her silken curtains peeping
So scantly, that it seems her bridal night,
And she her half-discover’d revels keeping…»

John Keats, «Sonnet I. To my Brother George»

Прозрачной стеллой, женским изваянием вырастает в комнате вырубленный из мраморных гор на морском берегу сновидений лунный свет. Скульптурной композицией, уходящей плитами в бесконечное. Белой лунной гранитной крошкой выщерблены стены. Новорожденный месяц истолчен в ведьминой ступе до драгоценных косточек, в бриллиантовую пыль, и ею так роскошно посыпан потолок, что сыпется оттуда…. Лунные косточки скрипят под ногами,

"Клетки-темные комнаты" спросонья - вагоны без крыш, где черное небо зимнее навеки, и снег пухом валит который уже час, и кажется, что это звезды пускаются в пляс, сходят с ума, «золотыми ножками» в красных башмачках вычерчивая менуэты и пошлые вальсы – позабыв про благодатную скромность свою и молодость и тишь былых времен, описанную Гейне. Как камера панорамирует сверху бальную залу в кинофильмах, так руки закинув за голову лежишь, любуясь пируэтами царственных пар на небе. Там целый город не спит, устраивая майскими ночами фестивали, праздники, фейерверки. Стреляют из пушек в театрализованных представлениях и ранят печальные глаза твои, полосуя крохотными па радужную оболочку, исподтишка – о, как она хочет понравиться! Смотри, смотри! – кометы пересекают небо касательными к сфере, стеклышками калейдоскопа в движении к новым картинкам – благодарная публика воздает должное лучшим танцовщицам букетами цветов, кидая их восторженно на сцену. Но те, не долетев, конечно – уж больно далеко – охапками растрепанными слетаются к твоей скульптуре лунной камелии, сгибая в благоговении шеи и спины так, что ломаются стебли.

единственная в тунике, фарфоровое вино, окно в дамскую, неизвестная кроха

Летняя интерлюдия (Sommarlek, 1951) Ингмара Бергмана

Лето любви, которой свернули шею. Нежными белыми руками, источающими благовония. Вот этими вот самыми руками Небо задушило ее безжалостно, как какую-то птицу, как голубя. Задавила этого вот ребеночка просто перевернувшись дебелой мамашей на левый бок, и только под утро обнаружив маленького мертвеца в продавленной перине.

«Бога нет. А если и есть, то я его ненавижу». Молодая героиня Май-Бритт Нильссон кажется и не произносит страшных реплик. Ее безжизненное лицо больше похоже на маску. «На ней лица нет». Восковая маска. Небольшой мраморный бюст. Посмертный слепок, сделанный при жизни. Она не говорит, но слова точно вырываются из зияющих глубин ее разорванного сердца. У нас у всех было лето любви. Любви, которой суждено было жить жалкие месяцы. А потом умереть. Тихо, мирно, спокойно, как в колыбели, во сне. Между снами. Между ночью и утром, в предрассветной дымке. Но у Бергмана под самый занавес лета, в августовское утро гибнет парень, ломая молодость девушки, переламывая первой любви хрупкий хребет.

И если по окончании наших лет любви сердце как будто отсыхает, сбрасывает кожу змейкой, и потом, годы спустя, можно уже безболезненно ворошить прошлое, открывая пыльные сундуки, рассматривая драгоценные пестрые ленточки, на какие со временем нарежут старое доброе, нашего лета любви, сердце; то лето любви, которой свернули шею, оно не такое. Здесь ножницами орудуют по живому, в раз отрезая от болтающегося в аритмии комка в груди хороший такой кусок ткани. После чего фонтан крови забрызжет, наверное, все на свете, в прямом смысле окрасив небеса кровью. Еще годы потом разорванное сердце будет холодить вены, натягивать до струнных мелодий нервы, и, быть может, если прооперировать героиню Май-Бритт Нильссон в годы балетной жизни, когда она танцевала «Лебединое озеро», на пуантах высоко приподнимаясь поцеловать другого любимого, можно обнаружить пространственно-временные парадоксы на кусочке в 5x5 мм. левого желудочка – где темнота не имеет запаха и дна. Ни крови, ничего, только микрокосм, родившийся в то лето вовнутрь, там умерщвленный и распространивший свои галактики по спирали в неизвестные рвы и пропасти человеческой души. Психея с оторванными руками, со съеденными ногами, с откушенной головой.

«Бога нет. А если и есть, то я его ненавижу» - ту боль, детскую совершенно, наивную и банальнейшую на свете боль девочки, потерявшей своего мальчика, обязательно предъявит потом на страшном судилище как оправдание собственному падению Дьявол, он будет в первых рядах с ворохом подобных аргументов, с фотокарточками убитых детей и преждевременных смертей возлюбленных, и даже фотокарточек тех, кто по ним ревмя ревет, как в сказке Ганса Христиана Андерсена «Старый уличный фонарь» поднимает все в слезах лицо к ночному небу молодой человек, потерявший любимую (Андерсен вообще «любил» подобные «логические вывихи жизни», ранние смерти возлюбленных, никак, впрочем, их не объясняя). Возможно, и даже скорее всего, Дьявол будет неискреннем, но кому, если не ему, предъявлять счета к оплате, ведь остальные-то не осмелятся, и слишком добры и измученны будут кому-то что-то предъявлять. Да и что ответит им небо в ответ? У него будет только один вариант хода в игре, и, думается мне, красивый орнаментальный рисунок гениальной шахматной партии уже набросан на белых полотнах голубыми иероглифами, остается только передвинуть в нужной последовательности нужные фигурки. Вписать единственно возможную ноту в коду.

нити из красного золота, кратковременная смерть, очаровательная собеседница, первый на финише, регистр клоунады, вторая клемма, девочек на дыбу

«Удовольствие» (Le Plaisir, 1952) Макса Офюльса

Мопассан – моя юность. Мопассан – моя первая любовь. И я забыл, как он может быть прекрасен. О, с первых строк каждой второй новеллы кажется, нет никого и не было лучше него, способного при помощи пары фраз прыгнуть от бурлящего веселостью бесстыдства к горчайшей иронии, оттуда, перекинув акведук в две-три строки, сыграть мизантропические желчные гаммы – и, наконец, сорваться в тончайшую фарфоровую роспись сумеречной печали. Подглядывающая камера и ренуаровская радость жизни сбрызгивают живой водой искусной отделки внутреннее убранство литературно-кинематографической церковки, куда нас приглашает полвека спустя Офюльс. В руках режиссера дирижерская палочка, и он ею пишет, взмахивая в бездонных небесах кисточкой, нанося на картину все менее и менее заметные штришки: «Цветы, гирлянды цветов, цветы!» Больбек, где бывал сам Ги, и который Офюльс с операторами не нарисовал, зато пропустил мимо него «игрушечный поезд» с куртизанками, разодетыми по столичной моде. Но его невозможно забыть, этот непоказанный нам Больбек, его совершенно нельзя забыть, будто бы ты побывал там лично. Отпуская камеру гулять по окрестностям сам режиссер забывает о ней, и вот она уже павой не спеша вытанцовывает с парижской улочки на второй этаж заведения госпожи Телье, где ни минуты покоя в выходные, ни дня без беготни по лестницам. Где девушки одаривают месье полузапретными удовольствиями. И где над дверью, отдавая девушкам должное, парни украшают цветами номер публичного дома, цифру «3». Камера прячется за покосившимися заборчиками французской провинции. Плывет вдоль станций и деревень, воссоздавая утраченный (и, может быть, никогда и не существовавший) сказочный и страшный мир Мопассана. Мир, где побывал и Пруст, отправив самого себя в юности во вторую поездку в Бальбек путешествовать в дачном поезде. Фильм – результат высшего режиссерского пилотажа. Экранизация трех новелл об удовольствии французского классика Максом Офюльсом это полтора часа дистиллированной красоты.

Эстетический дистиллят «Le Plaisir»: хохочущие дамочки с зонтиками, смиренно расположившиеся в сельской повозке с достоинством, но нелепо подпрыгивающие дружно, когда кучер (Жан Габен) наедет на колдобины. Воспоминания художника о фотогеничных жестах влюбленной в него музы (Симоне Симон). Снобизм буржуа и насмешливость молоденьких мадемуазель (и среди них красивая Даниэль Дарьё), пожелавших купить бретельки, да выкинувших распоясавшегося коммивояжера (Пьер Брассер), принявшегося примерять товары на хорошеньких ножках надушенных и накрашенных попутчиц, на первой же остановке из поезда – «каков наглец!». Ах, как я мог забыть это сгорающее прямо в воздухе птицей Фениксом и тут же возрождающееся снова ежеминутное экзистенциальное не одиночество и не тоску, но удовольствие! Впрочем, то и дело больно кольнет в груди. Грустно-грустно. Кажется, что сокровенное пламя церковной свечи обожгло вдруг сердце. В его новеллах ни на что не похожее солнце как будто, только его солнце, особенное, необычное, растворяющее мягким светом омерзительное и неугодное, всю тлен и суету, превращая их в морской берег и девушку на морском берегу, и в загородные прогулки. И грусть у Мопассана – солнечная. Лучи светила на рассвете убаюкивают уставших, умирающих, любящих, измучившихся героев. Его лучи дарят им наслаждение, заставляя получать удовольствие от жизни даже поневоле. Лучи нежного солнечного света крошечными веточками своими, бутончиками нераспустившихся дорогих цветов, купленных в лавке графом возлюбленной, лепесточками щекочут тоскующие сердца зевающих по утру персонажей. И они с первых же строчек новелл ни чуточки не унывая пускаются в маленький, двух-трех страничный жизненный путь как на прогулку. В путь по инкрустированному озабоченными важными делами красавицами кукольному городку со снующими по нему каретами размером в спичечные коробки. По кукольной Франции, где поезда величиной с правую руку делают такие смешные «пых-пых», когда отъезжают прочь, а щебечущие пассажиры в белых дачных шляпах высовываются непослушными детьми из окошек поглазеть, помахать кому-нибудь рукой, и просто так.

134, интермеццо, динь-динь-динь, бессмысленная красота, мещане, камера-инвалид, Мулен Руж

"Ужасные дети" (Enfants terribles, Les, 1950) Жана-Пьера Мельвиля и Жана Кокто

«Les Enfants terribles» Жана Кокто, вызывая немыслимое по силе отторжение, впитались в мое сознание построчно. Я люблю эту книгу. И я ее ненавижу. Отношение с ней подобны странным психопатическим моим отношениям с Эдгаром По, Артюром Рембо, Э.Т.А.Гофманом и Францем Кафкой. Любить их мне отчаянно не хотелось бы, но не любить не возможно. Я – Нарцисс, который и рад был бы оторвать взгляд от собственного отражения, но нет сил, да и желание перестать смотреть скорее выдуманное, искусственнее, чем обожание к изображению на водной глади. Только фото не мое, оно ломанное, вывернутое наизнанку....Выворачиваемое наизнанку в продолжении взгляда в омут. Как Флоренский объяснял перспективу икон находящимся по ту сторону образом Бога, всматривающегося вуайеристом в глаза молящихся, в лохмотья душ, наблюдая мельчайшие движения Психей их, так я бы объяснял появление этих текучих картинок, подернутых серебристо-лазурной пленкой, небесной «камерой обскуры» - темной комнаты, где нас, перевернутых, и наши тени пришпиливают к матовому стеклу или белой бумаге бабочками таинственные коллекционеры. И мы, проживая жизни в темных детских, лишь все отчетливее проявляемся на снимках неизвестных вуайеров. Металлического цвета негативы словно обсыпаны перемолотыми в сверкающую стружку зеркалами. Дымчато-серый цвет, серебристый, металлик... Неповторимый цвет серых плачущих глаз, бликующих в детской ночью в свете далеких фар. Недопроявленные карточки в верхнем ящике стола, в коробочке с "сокровищами" в темной комнате человека напротив, человека с киноаппаратом на той стороне улицы, настройщика душ по ту сторону рая, художника по свету, кого-то вроде графика, набрасывающего необходимые для фильма портреты лиц на улице.

И каждый взгляд в объектив волшебного омута – взгляд Нарцисса вуайеристу глаза-в-глаза. Как если бы красивая девушка, влюбленная в свое изображение, поднимала и опускала глаза, глядя на себя в зеркало. Опускала руку в пустую сумочку, глядя на себя в зеркало. Кивала самой себе, поворачивала голову уже обнаженной, вздергивая подбородок и словно по касательной снимая свое же собственное отражение аккуратно, скальпируя, сворачивая его в небольшую бобину кинопленки, складировала бы себя красавицей в определенной, отвечающей за данные день и час, ячейки памяти. Как если бы она даже корчила рожицы, показывала себе язык, целовала себя в зеркале, мастурбируя, не догадываясь о находящимся за амальгамой безупречно одетого молодого человека, безучастного к ее прелестям гомосексуалиста-денди, который позевывая бы переснимал каждый ее кинокадр для своего гербария коллекционера. Мадонна, сидящая в кресле, не позировала Рафаэлю, а позировала сама себе – и потому в ее глазах столько лукавства, игривости, искушенности. Ее взгляд теперь еще и взгляд пленницы, украденной и спрятанной на холсте, пленницы, пережившей тело. Освобожденная от порочного самообожания Мадонна не принадлежит себе отныне совершенно – она достояние всех и каждого, отдана на поругание. Девушка, любившая себя слишком сильно, утонула в зеркале-произведении искусства и стала шлюхой.

Свет фонарей-проекторов, снежным фликером пытающихся добросить кино до экранов. Кадры которого раз за разом не долетают до них – те, пьяные, вечно удаляются, прогибаясь, вдавливаясь в мягкие стенки-подушечки горизонта диафрагмами. И снежное кино, остывая, тяжелея, засыпает картинками одинокую мерзлую аллею. Устало падает пепельным хворостом, хлопьями с цепенеющими в них романтическими мирами. Кинокартинки, кинематографические искры, бессильные, не долетая до адресата, целуют землю. Снег, этот упавший свет, нечаянно убитое кино, берешь его в ладони, и оно стонет, оплакивая утраченное чудо – молью траченную оперную сцену для мадемуазели ночи, еще вчера щеголявшей в новеньких нарядах, шелках и бархате. Зима как слепая баба, гордая горная девушка с пустыми глазницами, белыми, страшными, смотрит в твои живые глаза. Ощупывая душу прислушиваясь: «О чем думаешь, кого обманываешь, за что ненавидишь?» – ей интересно. Слепая вуайеристка не подглядывает, а подслушивает тайные мерзости, сомнамбулические очаровательные секретики, сухой кашель чахоточной, нисходящую мелодию последних речей возлюбленной, еще не знающей, что завтра будет кормить своей беленькой ручкой прожорливых червей – но музыка тела, адажио, анданте её жестов, неслышных шажков и аллегретто смеха осведомляют о дате и часе финального «я бы хотела пожить ещё!» надменную надзирательницу за такими интимными событиями с более чем посекундной точностью заранее. О, у неё-то прекрасный слух. 

Раз-два-три, зима танцуя, играет с нами, как в кошки-мышки – в эротические салочки. Касаясь кончика носа – чтобы ты вспомнила, как я любил тебя, как ты любила меня, и как зима безумно была в нас обоих влюблена. Вспомнила и мысленно закружилась в танце, поднимая высоченными мраморными обелисками снежную пыль. Чтобы в единоличный дворец твой с бальной залой ворвалось само Солнце, прижав дебелое тело свое к тебе, красивой и….Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, шутливо постукиваю в грудь твою глухим басом любовных строчек, щелкающих в тишине музыкально, вибрации пуская по кровеносным сосудам твоим, забавная детская ворожба будет посильнее всамделишного колдовства: стенки вен покрываются инеем, оконными разводами по всему вымерзающему изнутри телу и Снежная Королева просыпается в тебе напоследок всепоглощающим счастьем леденящего восторга. Раз-два-три, раз-два-три....Зима, красивая зверюга с пустыми, словно выеденными кем-то глазницами, меломанкой с тонким вкусом вслушивается в твои живые глаза-произведения искусства. Смотрит. Заглядывает. И свет божественный, сначала обжигающий жаром лба умирающей, сладкий как запах смерти, остывает немедленно, и пугающе-холодный рвется теперь из каждой снежинки наружу – холодный как кожа мертвеца. Как электрическое освещение с высокой частотой пульсации.

украденная зима, прекрасные пробелы, аборт на пятом, кофе

«Следы» / «Orme, Le» (1975) Луиджи Бадзони и Марио Фанелли

Попытка расшифровать время, выпавшее из памяти. Прошлое как вселенная, постоянно меняющаяся, с бесконечным числом неизвестных, которые на миг становятся известными и тут же снова погружаются на глубину синими китами. Элис (Florinda Bolkan) просто необходимо восстановить в памяти прошлое, и она поначалу медленно и степенно ступает по металлическим ступенькам прибрежного маяка вниз, осторожно держась за перила гигантской лестницы, а потом уже отчаянно хватаясь за ускользающую реальность, летит кубарем в пустоту, в незнакомое до сих пор значение собственного «я». Это как если представить голову человеческую стеклянной сферой земного спутника, имитирующей поверхностью его ландшафт; и голова начинает трескаться, покрываясь миллионом трещинок, таким Борхесовским садом расходящихся петек откуда-то изнутри. И «я», пустившись в путь, пытаясь поймать в силки память об увиденном и услышанном, неизбежно заблудится в коридорах стеклянного лабиринта, страшного тем, что слишком ясно виден выход, который маячит слева впереди или справа сзади. Картины потерянного прошлого (cinematography by Vittorio Storaro) встают перед нашей ставшей вдруг маленькой Алисой – переливающейся мозаикой, сказочными витражами, фасадами отелей, декорациями американского фильма ужасов, модными платьями. «Давай, протяни руку, дотронься до меня, - смеется прошлое, мерцая на стенках памяти, разворачиваясь ковровой дорожкой в старинном доме-дворце к ее ногам, – Только ступи, и оно поведет за собой. Если не страшно».

Но только бьешься о прозрачную слюду, о закаменевший воздух – витрину, где рассыпаны драгоценности. И лабиринты прошлого, они же бесконечны. Вы когда-нибудь пробовали навести порядок в воспоминаниях? Упаси Бог вам даже начинать подобную каталогизацию. Память о детстве и грезы молодости путаются друг в дружке. Редко давно минувшие дни мозаичными камешками уложены один-к-одному. Ленты воспоминаний монтируются не встык, чаще всего – внахлест. Кадр со сценой пару дней назад случившегося накладывается прозрачной фотографией на эпизод из детства. Возможно, кстати, придуманного. Ни начала, ни конца. Круговерть когда-то важных событий, ныне порезанных в крошево в монтажной, и склеенных сознанием в калейдоскопическое панно: такое теплое, доброе и печальное, какой только и может быть смутная догадка о том, что за картинка была свидетелем твоего первого поцелуя. Искра в истинное прошлое пробегает по экрану старенького телевизора с пугающими, но теперь уже полузабытыми фильмами. Заражая магическим реализмом ежесекундное скучное твое сегодняшнее бытие. Луна как раз в эти ночи близкая, грозная, кажется, что именно она бьется желтым молоточком в висках, заставляя память от короткого замыкания плавить свои электроды. Сигнал со спутника выбивает кислотные абсолютно образы, и она, память, бенгальским огнем начинает искрить то чужеродным прошлом, то слишком твоим, но нарочно забытым, то прошлым неведомым, приходящим ниоткуда – вот оно, твое прошлое, держи, чего же ты смущаешься и не узнаешь его, незнакомое это, вымышленное будто бы, существо, которое отчего-то ластится к тебе? Зачем же ты отшатнулась от него так испуганно, Алиса? 

permanent vacations в шизофрению, обратная сторона детства, вирус психоделических марок, 4 кинематографических трипа

Одиночество – омерзительно-эстетское сожаление об утрате никогда не существовавшего. Вздыхать по иллюзии. Тосковать по мертвой фантазии, как по живой, еще недавно бегавшей кошке, сегодня гниющей на задворках рассыпавшейся от неосторожно сказанного про себя слова империи; несколько раз отраженной в коридоре кривых зеркал Фата Моргане до полной ее потери себя, до самоуверения в том, что было. И что утрачено. И что надо найти. И найти невозможно. Возвращаться в старое лето, в обветшалый дом, к овдовевшему прошлому. И снимать призраков на цифру. Переворачивая видеокамеру – запоминать зеркало вверх ногами, зеркало, что видело все – и поцелуи, и наслаждение, и смерть ее отца, навалившуюся на нее веселую и смявшую молодость как нелепый бумажный фонарик. Зеркало висит у потолка, и, засняв цвета на подоконнике, заоконный ранний туман, воздушные нездешние занавески - совершеннейший эклер, такие сладкие в дыхании, целующие то и дело объектив, лезущие в глаза, в рот так, что приходится отбиваться от них свободной левой – по диагонали, по касательной, снимать на память комнату, воспоминания о которой приникли к коврам, вжались в тишину, звуки музыки заснули на коврах мелодиями, картинки обесцветились в сепию и попрятались по углам. Память грозно напоминает о себе следами впечатавшихся в стены рисунков, сценами ссор, детских обид, похорон и свадеб. Тонкие легкие тени недавних месяцев. Густые плотные – десятилетней давности далеких-далеких дней. Не разберешь, запутаешься. Кружево памятных событий. Мелодиями магнитофонных лент, записанных и перезаписанных, прошлое становится похоже на многоголосое чудище: голоса мертвых, живых, любовные стоны, разговоры на повышенных тонах. Интершум нескольких поколений сразу. Зеркало как старая-старая камера, которая четверть века снимала всю ее жизнь с момента рождения до наших с нею недетских игр. Негатив на негативе, фотографией по фотографии, наложение кадров. Жизнь впиталась тенями, красивыми сценами в стены. Так зима рисует ледяные узоры на окнах, превращая прозрачную слюду в украшенное завитушками, африканскими растениями панно. Тени падали 25 лет гигантскими лилиями и лианами, и теперь они оживают, стекая по потолку и коврам, из темноты плещется волнами память, занавесками своими щекоча лицо мое, любовно целуя. Приходится свободной рукой отбиваться от них. Но только как будто. Нарочито. А они все равно целуют тебя, лезут в глаза, в горло, затопляя разрушенную империю порнографических чувств чистой радостью, кинолентами событий увивая тело – ядовитым плющом. Жарко от любви или ненависти в комнате, и все воспоминания с обрезанными крыльями тянутся ко мне обрубками, восстанавливая себя построчно. Самогенерация канувших в небытие дней.

голубая Жюстина, пьяный клоун, блядь-Беатриче, вверх тормашками, золотой век детства

Мир это Мэрилин. Последний ее взгляд в кинокамеру на съемках последней кинокомедии, и прыжком за нее: невидимому режиссеру в глаза.

Вся суть прекрасного в исчезновении маски уставшей актрисы и появлении на миг за приоткрытой дверцей-кадром Богов,

с которых спадает саван, но тут же в reverse-режиме поднимается вновь: глаза нечаянной самоубийцы гаснут.

Мир это Мэрилин, танцующая в «Неприкаянных» пьяной в сумерках. «То, что в ней есть — никогда не проявится на сцене. Это так хрупко и эфемерно, что может быть поймано только камерой. Поэзия. Вроде полета колибри». Мир, обнаженный, опасный хищник, дающий о себе знать запахом выдуманных цветов и колодой эфемерных картинок, не может быть пойман даже кинокамерой. Даже зрением девственно-чистым, фотографирующим красавицу-действительность за рассыпающееся на элементарные частицы мгновение. Когда она смотрит на тебя испуганной, загнанной в угол, покоренной и прекрасной героиней Ингрид Бергман, хранимой мистером Хайдом в драгоценной клетке. Чтобы видеть мир – нельзя смотреть на него в упор. Только в расфокусе можно запечатлеть настоящую М. – М. кадром после Нормы_Джин_Монро и за кадр до ее перевоплощения в киногероиню – остаточным изображением на сетчатке; нежную кожу погруженного в задумчивое молчание лесного озера; обнаженный поцелуй красоты в случайной сценке на площади, приводящей даже подготовленного зрителя – художника – в восторженное замешательство.

Тайна разбивающей детские сердца сказки Андерсена в Мэрилин. Полумесяц качается над бездной в летней колыбели, сонно посмеиваясь заключающим его в объятья улыбкам ущелий. Откуда-то доносится плач девочки Деметры, дочери Богини, пожелавшей вернуться к маме, вскарабкавшись по теням деревьев, запрыгнуть в небесную обитель – чтобы зарыться в волшебное руно родных волос. И мать в гневе от неизбывной тоски в разлуке поднимает левую страшную руку: кровавыми полосами раздирая планету, ошметками тел, отрубленными конечностями закидывая землю, удобряя мертвыми живую дочь. Осенняя луна не дает мне спокойно спать. Слезой Богородицы. Ее воспаленным от долгих рыданий веком. Небо, словно пробитое ледорубом, мироточит – лунными сладкими слезами, из них, говорят, получается хорошее вино. Как в Кане Галилейской. Полумесяц в ночи как нечаянно порванное ноготочком черное облегающее платье, накинутое на красавицу. Золоченая кожа плазменной дугой сияет в месте разрыва. Еще одна М., печальная, в эстетическом драйве танцующая не для кого. Богиня, медленно умирающая от яда собственной красоты. Она бьет меня точно по нервам, инспектируя, прищуриваясь, душу. И я люблю ее, не мою и ничью уже больше. Присно и ныне. И во веки веков. Пусть даже пропадет она за разорванным звездным занавесом, как обычно, бормоча себе под нос что-то приятное – спрятаться от нее все равно негде, всюду царствует ночь: «Я устала от вспышек ваших, мальчики. Let's Go Home».

Прикасаясь к реальности, осязая, обнимая, лаская взглядом, заставляешь болезненно вздрагивать ее от холода любопытных глаз. Вуайеризм как настоящее визионерство. Кино – метафизический вуайеризм: когда подглядываешь за красавицей-действительностью в самый неподходящий для нее момент. Узнавая, какое она носит нижнее бельё – цвета гранатовых зернышек автомобильных фар, рассыпанных на мокром асфальте в неслучайном порядке. Кто умеет видеть кино, понимает его эротическую природу. В кинематографе преломляется искривленная в водянистых подслеповатых человеческих глазках реальность, вопреки всему возвращающая себе девственность и чистоту, обретая утраченную невинность. Начинаешь догадываться, что монета на продюсерском столе в недописанном фицджеральдовском романе лежит вовсе не бессмысленно, а нанесена на карту мироздания, развернутую в пространстве, где от пункта А до пункта Б ближайшее расстояние – кривая. Видеть – обнимать мир, опасно близко рассматривая линии людских судеб. Бежать за девушкой по шумным улицам. За девушкой, которая явно флиртует, но ни за что не даст себя поймать, пока сама того не пожелает.Подглядывать за миром, тайно наблюдать вселенную, «осматривать» ее тело пальцами, доставляя наслаждение ей и себе, в точках красоты. Точки образуют паутину-лабиринт на той же карте. И вот она: пульсирующая действительность, ее дрожащие запястья, можно полоснуть по ним сверкающими лезвиями. Не со зла, конечно, а радостной эйфории благодаря.

Кино – ажурные чулки, клеточками своими перефотографирующее жизнь, обнаруживая ее настоящий рисунок. Прекрасное – то же полупрозрачное платье, накинутое на голое тело танцующей в головокружительно глубокой пропасти ночного неба: каждый миллиметр сплетенного из серебряных паутинок наряда – миниэкран, короткометражки которого доступны избранным. Извлекать из шума и ярости осенние паутинки значит ловить полюбившееся в последний момент, оглядываясь: девушку, исчезающую в автобусе. Прислушиваться, как тихо упали перед этим и снова взлетели вверх ее подведенные ресницы. И потом снова в бег по улицам, долгий и выматывающий. Продрогшим искать ее в кафетериях, кофейнях, барах и респектабельных отелях, куда даже не захотят пускать, и откуда, как вам покажется, она выбежит под руку с сорокалетней дамой. Видеть каждый призрачный образ ее, ежесекундно касаясь его кончиком виртуального зрительного нерва, вызывая ответную дрожь картинки, вроде ряби на телеэкране – как будто бы вот-вот и кончится кино, а раздробленные на мельчайшие составляющие скромные жесты, походка, угол поворота головы, все то, что выделяет ее из прочих, напротив, проявится на вдруг потухшем экране еще отчетливее и бесстыдней.

Мир это Франсуаза Дорлеак. Старшая сестра-красавица. Зовущая за собой Смерть в «La Peau Douce» Трюффо. Зазывающая в кинематографические сети сирена. Влюбленность как еще один шаг к пропасти. Любовь как приближение к пустоте. Бег по пересеченной местности или улицам большого города, дорогими туфлями по грязным лужам с утонувшими в них неоновыми вывесками – в стремлении догнать девчонку. Но если спросить спутника, провожатого, проводника в личный ад, то он скажет тебе, кто она, как зовут ее, и почему ты искал ее. «Это смерть ваша», - скажет он. Смерть, что выдает себя за девочку, ту, которую долгое время ты пытался забыть. Влюбленно срезая повороты, не обращаешь внимания на прохожих. Смерть делает тебя ненормальным, подталкивая к сумасшествию. И почему она позволяет приблизиться к себе? Почему оборачивается, когда ей кажется, что еще мгновение, и ты упустишь ее из виду? Оборачивается и смотрит исподлобья вопросительно, смахивая свободной правой челку, улыбается нетерпеливо, вынимает зеркальце, бросает в него взгляд, сначала нарочно встречаясь с твоим психованным, потом поправляет прическу, подводит губы. Улыбается дежурной улыбкой женщины, уверенной в чувствах своего мужчины, кидает отрепетированным элегантным зеркальце во внешний карман сумочки, приподнимает туфельку, чтобы провести носочком слева направо, словно в задумчивости следя за дизайнерскими линиями красоты, облегающими ножку, и оставляющими на чулке быстро исчезающий, если снять туфельку, след. Ей все равно, кем она покажется, она играет в портреты, как будто ее извечная роль – менять их дамскими перчатками, смотря по тому, кто охотится. Для изнеженных натур она покажется в пространстве черно-бело-рубинового постдождливого провинциального городка сестрой Франсуазы в финале «Шербурских»: такие, знаете, большие глаза, в пустоте которых, в зависимости от воспитания и [не]романтического склада ума, можно прочитать все, что угодно: от «я хочу переспать с вами, месье» до «эти туфли жмут, мизинец на левой обескровил, еще сладкий запах, зачем он сильный такой, мой молодой человек любит его, но я не переношу». Или торжественно выходящей в «Тристане» с обнаженной грудью на балкон молодой Денев: холодной, отстраненно внимающей далеким, судя по всему, голосам. Недоступной никому вообще, ни единому художнику красавицей-в-себе. Вроде бы нарисованная кем-то когда-то гравюра в старый фолиант: не дешифруемая, неназываемая, непоименованная, не вырываемая страница безумия Книги Бытия.

Красоту нельзя создать. Ее нельзя увидеть. Прекрасное можно только подсмотреть. Провести по контуру его в пространстве осеннего ночного двора с пустыми песочницами и сиротливо ночующими у подъездов машинами влюбленным взглядом, навсегда запоминая расположение явленной тебе красоты на мифической карте, как любовник запоминает ямочку на левой руке, поцелуй в которую заставляет любимую откидывать голову в экстазе. Осязать мир направленным взглядом – доставлять ему или ей, и себе, удовольствие: вынуждая стонать действительность, закатывая глаза в той самой затасканной авторами формуле «мутной поволоки» - все, что дано мне, и все, зачем я был рожден в это смутное время.

2008, октябрь, 25-е

красивые картинки

: Marilyn by Bert Stern; Frances Murray; Baron Adolf de Meyer; Truman Capote & Tuesday Weld, dancing at Dominick Dunne's 'black & white' ball, urging the photographer to dance, Beverly Hills, CA, 1964 by Bob Willoughby; Edward Steichen; кадр из фильма "Нежная кожа" (La Peau Douce, 1964) Франсуа Трюффо; Female Torso with Veil, Paradise Cove, 1984 by Herb Ritts; Heinz Hajek-Halke; Les annees vous guettent (Nush Eluard), 1932 by Dora Maar.

«Большие маневры» / «Grandes manoeuvres, Les» (1955) Рене Клера

Эпоха «свингующей Франции», воссозданная режиссером-денди. Цветные осколки складываются в красочное множество рисунков за один монтажный прыжок. Не камерой и актерами командуют авторы, а трубкой калейдоскопа, внутри ее маленький дирижер размахивает палочкой, послушно которой сменяются узоры. Девочки, шлюхи, маркизы, банты, ленты, фрукты, шляпки, моды, зеркала в обрамлении техниколоровского перфекционизма. Кино – пирожное, сладкое, красивое, бездумно нравящиеся. Воздушное, как крем от лучшего кондитера. Искусно глазированное помадкой так, что проходя мимо, нельзя не остановиться у витрины. Цвета кино пахнут. Фасоны нарядов аристократок ли, интерьеры публичных домов – ароматы цветочных духов, специальные дамские. Перед нами парфюм синематографик. Игра эмоциями-ароматами и их составляющими. Магия флирта со зрителем, которого весь фильм смешат, а потом легким ударом поддых валят с ног. Режиссер – денди, и он острит напропалую, каждую минуту ленты, каждый ее эпизод, когда надо, и просто так. Шутки его редко приторные (юмор тоже имеет свой запах, и чем он тоньше - тем аромат остроты неуловимее, и тем она изящнее), лакированно-черного цвета чаще, горьковатого на вкус. Саркастическим смешком комедианта-дуэлянта, каплями разъедающей иронии, как сиропом убитый легким ударом бисквит, промачивается тошнотворно сладкая патока лав стори. Напоследок неуловимым движением фокусника автор превращает инкрустированную каменьями арт-нуво шкатулочку в гробик. Ты с удовольствием ел пирожное, но, в очередной раз укусив, понял вдруг – кондитерский шедевр заплесневел. И все же сразу после титров накупил разного рода сладостей, обложился чашками хорошего кофе и вновь всмотрелся в чашечку киношного цветка.

Цветка, где в удушающе-цветной эксцентричной пляске словно сорвавшихся, слетевших с нарисованных Тулуз-Лотреком эротических афиш офицеры и дамочки занимаются, пожалуй, единственными достойными их беспорядочной и прекрасной жизни делами – любовными интрижками. Адюльтер – их Бог. Адюльтер правит бал, и нет никого, кто смог бы устоять перед ним, пошловатым фавном, выплевывающим из дудочки игривые песенки об изменах, "кто с кем переспал", "в спальной раздетая", завоеванных сердцах, лощеных красавцах. О, эта легкая жизнь, где даже смерть не заявляет о себе, а если и случается, то нечаянно, походя, оставаясь всего лишь неизвестным телом в спаленке с открытым окошком, куда солдатская мажорная музыка заглядывает на секунду и тут же прочь. Большая любовь и глубокое чувство оформлены в декорации и задники не оперы, а салонной оперетки. Стиль здешних улиц и кварталов не монументален. Женские ножки, дамские перчатки или солдатский хохот – этой пестрой мозаике куртуазных и не очень картинок чужд ледяной эстетизм и мраморная безупречность. Фривольная феерия, радость существования в манере фланирующих/вальсирующих мечтателей. Честная глупость красивых людей, влюбленных в жизнь. Если момент настал и пойман фотографом в объектив, мир падает перед тобою ниц, котенком пару раз перевернувшись у ног твоих, и, заигравшись, убегает из комнаты – не двигайся, сохраняя спокойствие, и созерцай.

Уайльд, информация о прекрасном, мнимая величина, кофе со сливками, Симор, десерты

«В прошлом году в Мариенбаде» / «Année dernière à Marienbad, L'» (1961) Алена Рене

Возлюбленных, которые не уберегли любовь, страшно наказывают Боги. Десятый круг ада. Где она в беспамятстве проводит дни и ночи в полупустых залах, полутемных комнатах, среди блестящих люстр, мерцающих свечей, матовых канделябров, разговоров ни о чем, прогулок по бесшумным коврам. Никому никуда не надо. «Там где чисто, светло». Она изящна, как призрак. Также холодна и безупречна. Волосы прибраны по последней моде. Умело приподняты ресницы. Подкрашены губы, слой помады ровно нанесен. Глаза словно отредактированы дешевым red-eye-редактором. С них смыт весь индивидуальный блеск. Лета – прекрасный монтажер. В ее корзине окажется любой отсвет твоего «я». Ей и ему придумывают декорации, подбрасывают актеров, закрывают ворота на замОк, окружают зАмок забором. Включают свет и делают его чуть приглушенным. Окна не отражаются в стальном озере каменного сада перед домом, фасад которого удушающе прямолинеен, гармоничен и безукоризнен. Включают звук и делают его чуть тише. Ни шепота. Ни крика. Ровный гул. Прислушаться к голосам невозможно, кажется, что персонажи проговаривают буквы неизвестного алфавита и только.

Боги (режиссер Ален Рене и сценарист Ален Роб-Грийе) заводят оркестр. И она начинает ходить, брать бокалы и ставить на место. Улыбаться. Говорить пустяки. Смеяться неожиданно. Невпопад. Безответно, не услышав шутки. Стоять/сидеть всегда в пол оборота, мраморной статуей, за точность линий которой поручился бы мастер эпохи Возрождения. Но она безжизненна, бесстрастна, бездыханна. Спокойна. Ласкова. И безучастна. Ее доводы рассудка продиктованы опытом, мужем, годами, воспитанием, обстановкой, миром, временем. Она не слышит ничего из того, что он говорит ей. Она не хочет слышать. Он вынуждает. Страшась, что она не ответит, вновь и вновь бросается очертя голову в бой за ее воспоминания. Но Боги лишили ее в наказание памяти, оставив красоту нетленной. Меняя ежедневно/ежечасно платье, настроение, направление взгляда. Он тоже был бы рад избавиться от памяти, причиняющей боль, безжалостно кусающей его изнывающее от беспокойства сердце. Памяти, ежедневно множащей саму себя ее отказами, нарядами, улыбками, ее «Оставьте меня!», «Я вам не верю», «Кто вы?». Памяти, интегрирующей бесконечное количество ее движений, изгибов тела, силуэтов, слов. Но Боги наказали и его – отказав в амнезии. Он знает. Помнит. Любит. А она - нет. Хуже ада невозможности любить и ада невзаимности есть ад беспамятства. Ад это нирвана. Ад – растворение себя, своего «я», собственной любви, пусть мучительной, но твоей, пусть безответной, но твоей, пусть несчастной, но все же твоей … Ад это отказ от боли. Ад это когда тебе уже не больно. Это спокойствие. Вечный покой. Пленка нефтяного пятна, затягивающая озеро стильным стальным покровом. Тебе больше не будет больно. Ты больше не будешь помнить. Никаких мучений. Никаких проклятий. Славословь ангелов, смертный. Забудь все.

амнезия Герды, элементарные частицы, вернуть Эвридику, метафизика боли, Бодлер, взгляд Аида

«Мадемуазель»/«Mademoiselle» (1966) Тони Ричардсона    

«Тогда ошеломленной Агате предстало неожиданное зрелище: сумасшедшая,
которая, вся корчась, становится перед зеркалом, гримасничает, дергает себя
за волосы, скашивает глаза, высовывает язык. Ибо не в силах вынести
остановку, противную ее внутреннему напряжению, Элизабет давала выход своему
безумию в дикой пантомиме, пыталась избытком нелепости сделать жизнь
невозможной, сдвинуть отведенные ей пределы, достичь мгновения, когда драма
исторгнет ее, не стерпит ее присутствия.»
Жан Кокто, «Les Enfants Terribles»

…Псиной верной ползает на лесной поляне ночью, пресмыкаясь перед хозяином….Та, что пару дней назад прижигала сигаретой распустившиеся яблони цветы, кружит в сумерках у воды, выгибая грудь, приподнимая подбородок, воет….Поэзия жестокости. Красота садизма. Героиня, рафинированная эстетка и интеллектуалка (Жанна Моро), новенькая учительница, буквально выставлена в витрине брутального – грязного и вонючего – французского села. По деревенским дорогам хлюпает, наступая в ручейки и лужицы черными лакированными туфельками. Чистит их черными же тонкими ажурными перчатками – чтобы не запачкаться. С хорошим вкусом и приятными манерами, способная нравиться многим, она, тем не менее, предпочитает маску непроницаемую, отпугивающую мужчин агрессивной фригидностью, если таковая возможна в принципе. Пряча за тщательностью и аккуратностью элегантных нарядов, восхищающих неискушенную публику – в подавляющем большинстве своем деревенских баб и мужиков, не разбирающихся в нюансах прекрасного – звериное нутро. Животную, жадную до сексуальных перверсий, чувственную до беспредела первобытную натуру. Фильм это игра на контрастах, на столкновении трех «Я» Мадемуазель (позвольте мне писать ее с заглавной буквы): «Я» рафинированной сельской учительницы; «Я» садистки, убийцы, монстра, извращенное «Я» мутирующей во что-то гнилое, упадочное, «Я» женской темной половины, «Я» femme fatale; и, тесно связанное со вторым, «Я» мазохистки, сверхслабой женщины, готовой растянуться пластом перед самцом по первому же его свистку. Элегантная кинематографическая мразь. Созданная гомосексуалистом и бунтарем Жаном Жене и любимой феминистками смакующей эротизм Маргерит Дюрас. Сфотографированная режиссером в пейзажах французской глубинки с некоторой даже симпатией. Так, что временами экран звенит в поэтическом напряжении от изысканного лиризма любовных сцен.
[more=трахнуть Красоту, Мессалина, ещё-ещё, кроликом в глаза, ночь нежна, псина]

«Другим людям вселенная кажется благопристойной. Благопристойной считают её благопристойные люди, потому что их зрение выхолощено. По этой причине они боятся непристойности. Они не испытывают ни малейшей тревоги, если слышат крик петуха или видят звёздное небо. И вообще, они признают "плотские утехи" лишь при условии, что эти утехи пресны. Отныне для меня стало ясно: я не люблю того, что называют "плотскими утехами" именно потому, что они пресны. Я люблю всё то, что считается "сальным". Однако меня нисколько не удовлетворяет, скорее наоборот, обычный разврат, поскольку при нём пачкается только сам разврат, а некая возвышенная и абсолютно чистая субстанция всегда остаётся нетронутой. Разврат, который я познал, оскверняет не только моё тело и мои мысли, но и всё то, на что он обращен, и прежде всего, звёздный мир... Луна напоминает мне о крови рожениц и менструальной жидкости с тошнотворным запахом…
…Палач бьёт её, она равнодушна к ударам, равнодушна к словам богомолки и погружена в смертельную агонию. Это не просто эротическое наслаждение, а нечто гораздо большее. Но безысходное. И тем более это не мазохизм, и эта экзальтация столь глубока, что её невозможно себе вообразить, она превосходит всё. Симона умирает от одиночества и бесчувственности».
Жорж Батай, «История глаза»

Разброс способов ухода из «Мы» в сверхценную идею эстетического превосходства, чрезвычайно хрупкую, но тем желанней, в XX веке широк как никогда. От мазохистской влюбленности в смерть детей-эстетов Кокто до холодного садизма красавиц Бунюэля. Что объединяет их: Арто, Жене, Сада, Пруста, Уайльда? Деструктивное начало? Смерть красоты? Сексуальный подтекст умирания прекрасного? Эротизм эстетизма? Она ненавидит людей. Презирает. Ее брезгливость высочайшего порядка: почти бессмысленная по силе отчуждения. Цвет Мадемуазели – черный. От туфелек до блеска влажных зрачков при пожаре… Она видит мир черным. Выкрашенным густой ароматной краской, которая засыхая блестит. Картина мира «Цветов зла» Бодлера. Гиньоль. Нечто мрачное, вязкое, мерзкое, чуждое свету. И манящее скоморошьим вульгарным задором. Сломанные куклы, обломки которых – разбитые головы, ручки и ножки – так приятно хрустят под ногами. Сломать, убить, разрушить, плюнуть, задавить, загадить, испортить, изнасиловать. Трахнуть Красоту. Выебать Прекрасное. Дойти до точки, когда слишком красивое гниет. Мадемуазель – эстетка. Не включенная в общность людей. Но и не выключенная. Живущая отдельно. Наедине. Одиночество, что она лелеет, и заложницей которого становится, сводит с ума, одновременно поддерживая любимый ею огонек сладострастного упоения самой собой.

Франсуа де Сад наоборот. Нечаянная декадентка. Мессалина. Персонаж извечных сюжетов «леди –мужик», «госпожа-слуга», «интеллигентка – быдло». Многовариантность трактовок запутывает. Быть может, несчастная, чью душу высосало одиночество? Может быть, девушка, не умеющая жить среди людей? Одиночка. Одна. Саломея, влюбленная в себя и в злое? «Черная вдова», пожирающая любовников? Чье силовое поле – ледяная ненависть к живому. Ненависть, тщательно ею скрываемая, как перчатки и спички в бюро, доставаемые по ночам в моменты, когда извращенное в одиноком существовании либидо выползает скользкой змеей наружу. Выползает в разрушение, сублимируя похоть и страсть к итальянскому лесорубу в ядовитую патоку, разъедающую все, что попадается на пути. Вот она с удовольствием целует лепестки цветущей яблони, и прижигает затем их сигаретой. Осторожно набирает в ладонь горсть перепелиных яиц, и давит со сладким вздохом на устах. В эти особенные минуты, когда на экране-в жизни-в грезах-на страницах неприличных книг дама в черном, в ажурным перчатках, надеваемых ею в ночь преступлений, в одной из пар лакированных туфель (слишком распространенный фетиш) уничтожает красоту, из недр вашего «Я» поневоле вырывается «Оле!»

Все, что исходит от Мадемуазель сродни черной магии. Изощренные моральные издевательства над сыном итальянца, чувствующим ее слабость. Над Бруно, желающим ей понравиться. Над тем, кто догадывается об ее тайне, и улыбается втайне про себя. Первоначальная причина элегантных мерзостей – безысходное отчаяние ревнующей страдалицы. Но одиночество и эстетизм, в конце концов, за ручку подводят ее к пропасти: на дне простирается мироздание в темных оттенках, будто усыпанное ее же собственными туфельками, поблескивающими каблучками. Линия красоты, выжженная холодом тупого безразличия. Чистая, филигранная в своем бесстыдном обнажении линия прекрасного, которой она следует, эта та самая знаменитая красота зла. Дендизм осатаневшей от скуки суки. Она играет. Играет, открывая шлюзы речки, дабы та затопила поля сельчан. Играет в поджоги. Играет в отравления, в яд, в агонию животных. Играет в секс, в унижения, пробуя на вкус и на ощупь. Прикасаясь к смерти, улыбаясь разрушительным делам своих рук. Она даже потягивается в эротической истоме, видя, как итальянец, которого односельчане-французы подозревают во всех бедах как чужака, голым по пояс вламывается в горящие сараи. Как маленькая девочка мысленно хлопает в ладоши: «Еще! Еще!» [так Честертон писал о детском восприятии восходов Богом] – элегантная тварь придумывает новые беды, одновременно желая зла Ману, и его самого. Следует ли за преступлением экстаз? Чувствует ли она эротическое наслаждение убивая? Любит ли зло в действительности? Или она всего только закомплексованная женщина, не знающая, что делать с мощью собственного либидо, пока в ней не проснулся азарт переступившего мораль и совесть. Азарт стервы, готовой уничтожить любимого мужчину. Азарт игрока, возбужденного победой, пусть даже тайной. Каковой, возможно, испытывает маньяк, истребляющий девочек в городских кварталах. Азарт убийцы, возвращающегося на место преступления. Азарт хищницы, желающей взглянуть жертве в глаза перед тем, как растерзать ее, мурлыча от удовольствия, захлебываясь в крови.

Возможно, также азартна Мадемуазель, когда идет на случку с мачо? Но, может быть, тогда игрок-эстет Дорианна Грей сбрасывает шкуру Багиры, превращаясь/возвращаясь в ту, кто она есть на самом деле: смущенную испуганную девочку. Не любимый учительницей Жиль де Ре перед нами, не женское супер-эго, а конченная мазохистка, раздавленная мужскими взглядом/волей/желанием. Она, будучи удавом, невинным кроликом глядит ему в глаза, пока его змея переползает на ее запястья. Перед ней лежало мироздание, которое она с наслаждением топтала каблучками. Перед ним она готова сама пасть на траву и пресмыкаться. В эти сумеречные часы она – хрупкая фея, отдающаяся фавну. Садизм ее мира, переполненного черными туфельками, наконец, переворачивается песочными часами в радость подчинения. В упоение влюбленностью. В эйфорию прикосновений, временами платонических, но чаще – чувственных. На мир падает тень. Грядет последняя игра: любовно-сексуальная, в хозяина-собачку, в предсмертную влюбленных ночь. В соловьиное пение, в ливень, заливающий тела, в надтреснутое постдождливое спокойствие, в красивейшие и жесткие сцены у задыхающегося от нежности лесного озерка. Лиризм предфинальных эпизодов, полных печального совершенства, выворачивает наизнанку кинофильм. Мадемуазель растворяется – пусть и на время – в мужчине, природе, блаженстве. Мадемуазель счастлива подчиниться хотя бы даже следуя правилам игры. Мадемуазель, выбравшая линию элегантного одинокого существования, полного злобы, отторгающей омерзительный для нее мир людей, готова стать никем и ничем, если то будет угодно ее Богу – итальянцу, жутко хохочущему мачо, тупому неэлегантному неинтеллектуалу. Мир замер и встает на цыпочки, боясь спугнуть чудо мгновения, когда ее лицо покрывают поцелуями. Любовь отрубает Саломее руки/ноги, лишая власти, воли, своего «Я». Влюбленность кислотой и щелочью растворяет ненависть и эстетское стремление изуродовать красоту. Радость, что любимый рядом, рвет в клочья страсть к деструктивным играм. Но не надолго. Не навсегда. Пока лишь «ночь нежна».

Потому что после наступает утро. Черное, блестящее, удовлетворившей свою похоть Мадемуазель. Утро возврата/бегства в тронутое тленом и разложением затхлое «Я». Утро ожесточения брошенной псины, засыпающей изможденной не раздеваясь. Летнее утро, несущее своим спокойствием предчувствие опасности и торжество смертельной тишины. [/more]

P.S. Какая-то очередная неприятность с тегом more на лайвинтернет. Прошу прощения за такой длинный текст в вашей ленте, но блин ничего не поделаешь.

«Abwege» / «Ложный путь» (1928) Георга Вильгельма Пабста

Уставшая, обиженная, оскорбленная, сбежавшая из дому, скучающая в одиночестве в берлинском кабаре времен Веймарского декаданса с его вульгарными танцами, пьяными нимфоманками и бюргерами, лапающими респектабельных фрау одними лишь сальными похотливыми глазенками, она, обладательница истинно арийского лица, Ирэн Бек (Brigitte Helm), роняет голову на столик в задумчивости. Но вот по красиво уложенной ее прическе скользит чей-то взгляд. Тяжелый, давящий, заставляющий коньячное тепло приятными головокружительными волнами обволакивать тело. Сбившееся дыхание. Выдох. Выдох. Выдох….Подняла голову, встретившись глазами с потасканной женщиной, вдовой банкира, не выдержавшего безудержного блядства своей жены и застрелившегося. Улыбается ломано, говорит что-то Ирэн предлагая, уголки рта неприятно подергиваются. Обходит столик полукругом – словно циркулем очерчивая границу – не спуская глаз с Ирэн. Та кроликом завороженно поворачивается следом за ней, не разрывая туго натянутого невидимого каната, внезапно сцепившего их взгляды. Ирэн следит за улыбающейся сладострастницей, и что-то приподнимает налитое расплавленным золотом ее тело в облегающем платье, она медленно-медленно [Пабсту некуда спешить, он ловит зрителя в ту же ловушку, что и нимфоманка свою жертву, и теперь камера спокойно выжидает, как удав, готовясь стремглав рвануть и сглотнуть следующую за бесстыдством сцену], в 10-15-20 секунд, спускается, пару раз приостановившись, за женщиной в полуподвал за ширмой. Откуда выскочит затем в угаре накокаиненной шлюхой, с разболтанными ногами и руками, прыгнув в толпу вальсирующих и прижав взведенное курком револьвера и напряженное до предела, но все-таки гибкое тело к незнакомому хлыщу.

нефтяные пятна эротики, портреты за кофе, девочка-в-грязь, ажурное, раненая волчица, Волшебная гора, пирожное

«Менильмонтан»/ «Ménilmontant» (1924-25) Дмитрия Кирсанова

 …Главный водосток, представлявший собою… заключенный  в  трубу  ручей Менильмонтан, если подниматься вверх по течению, приведет к тупику, то  есть к самому своему истоку  -  роднику  у  подошвы  холма  Менильмонтан.  Он  не сообщается непосредственно с боковым каналом, который вбирает  сточные  воды Парижа, начиная с квартала Попенкур, и впадает  в  Сену  через  трубы  Амло, несколько выше  старого острова  Лувье.  Этот  боковой  канал,  дополняющий канал-коллектор, отделен от него, как раз под улицей Менильмонтан,  каменным валом, служащим  водоразделом  верховья и  низовья.  Если  бы  Жан  Вальжан направился вверх по галерее,  то  после  бесконечных усилий,  изнемогая  от усталости, полумертвый, он в конце концов наткнулся бы во  мраке на  глухую стену. И это был бы конец.
Виктор Гюго, «Отверженные»

- Они спрашивали, не наберется ли у вас мелочи им на проезд. Они далеко живут.
- Далеко? - переспросил я, глядя на нее отсутствующим взглядом. -Как далеко? (Не забыть бы: колесики; ноги; голова скатывалась со стола... рассказ начать с середины предложения.)
- В Менильмонтане, - ответила Адриенна.
- Подай-ка мне карандаш и бумагу - вон оттуда, со стола, - попросил я.
- Менильмонтан... Менильмонтан... - повторял я машинально, набрасывая ключевые слова: "резиновые колесики", "деревянные галоши", "пробковые протезы" и тому подобное.
- Что ты делаешь? -- зашипела Адриенна, резко дергая меня за руку. -- Что на тебя нашло?
- Il est fou, -- воскликнула она, приподнявшись и в отчаянии всплескивая руками.
- Оu est l' autre? -- растерянно спросила она, озираясь по сторонам в поисках Карла. --Моп Dieu, -- послышался ее голос откуда-то издали, - il dort. - Затем, после ничего доброго не предвещавшей паузы: - Ну, это уж ни в какие ворота не лезет. Пошли отсюда, девочки! Один нахлестался и отключился, другой мелет чушь какую-то. Зря время теряем. Вот каковы эти иностранцы -- вечно у них на уме что-то другое. Они не хотят заниматься любовью, им надо только, чтобы их хорошенько пощекотали...
Генри Миллер, «Тихие дни в Клиши»

пленка в канаве, грязная Сена, непридуманное волшебство, Таро, мир как женщина, натюрморт с рюмками, фонтан

«Посредник»/ «Go-Between, The» (1970) Джозефа Лоузи

Прошлое – старая незаконченная шахматная партия, которую уже нельзя не доиграть, не переиграть. Можно найти с десяток удачных ходов, включая вовремя сделанную рокировку и неравномерный обмен фигурами – но у Белой Королевы все равно нет шанса. Она обречена с 15 хода. Неверного. В котором сама же виновата. У белых больше на одну пешку – а… черные выигрывают. Вспоминая поступки, объясняя их глупостью, наивностью, ребячеством, не[до]пониманием, ничего не изменишь. Феномен не случившейся любви как 64-клеточная доска, вечно стоящая перед глазами. Знаешь и то, что все уже кончено, и какой сделать правильный ход. Лето любви/ лето потери детства – фотографическая карточка проигранной тобой партии. Лучше так к ней и относиться: в красивую рамку, на стену – пусть примелькается. Для героя фильма Джозефа Лоузи по сценарию Гарольда Пинтера все немного сложнее. И больнее. Потому что шахматная партия не его, а красивой аристократки Мэриан (Джули Кристи) и фермера Теда Бёрджесса (Алан Бейтс).

Это кино смотришь с закинутым куда-то далеко-далеко в глубину себя сердцем. Озноб как больного бьет тебя попеременно через каждую вторую сцену и музыкальный фрагмент. То странное чувство, что заставило меня мучаться, приноравливаясь к фильму, как к жеребцу, чтобы он не сбросил еще в самом начале… Как будто смотришь кино-лето из глубины себя, из глубины, куда «я» себя спрятало, de profundis… Из настоящего, мрачным одиноким мужчиной (Майкл Редгрейв), нервно глотающим свое горе, детскую влюбленность и прошлое со всеми его запахами, мелодиями, цветовой гаммой, архитектурой собора, интерьером английского дома в Норфолке. Вспоминающим свободу детства, которую он, ребенком Лео (Доминик Гуард), интуитивно ценя чувство выше невинности, променял на знание, что такое любовная страсть. Внутри камеры обскуры сидит этот маленький мальчик, и в маленькую же дырочку падает светотень воспоминаний. И минорная тональность красивейшего музыкального сопровождения Мишеля Леграна – она от того, что хочется снова туда упасть, но не получится. Колдовство [«Delenda est Bella Donna»] не имеет обратной силы. Лео сам себя, может быть, заколдовал запретом любить еще кого-либо, кроме Мэриан, чувством вины. Из глубины он смотрит кино, и отсюда дискомфорт, чувство разлада картинки с музыкой, а «деланных» чувств персонажей прошлого Лео [фильма «Посредник»] с искренним сочувствием к самому себе за собственное прошлое, которое начинает странным образом коммутировать с летней усадьбой, где проводит каникулы выдуманный паренек.

Меркурий, Леди Чаттерлей, теннисный мячик, трахаться, That’s it, дождь

Солнце бьется головой о края домов больно, набивая синяки себе, кровоподтеки – закатами, солнце тошнит, оно кружит по миру беспорядочно, забегая нечаянно в темные улочки, теряясь за новостройками, сморщилось за зиму, превратившись в белый кружок проектора, который вбивает в мой город свое кино. Солнечный алебастровый шарик висит криво и низко недовыкрученной из патрона лампочкой. Небеса вроде разбитых стекол в подъезде напротив – такие же грязные. Солнце мутит как последнего пьяницу, заблевывает светом все вокруг. Белой точкой в окошке киномеханика вспыхивает и затухает теням на пленке послушное, заливая пустоши светом потусторонних короткометражек. Солнечный синемаскоп: сжатое по горизонтали широкоэкранная картинка моего города вереницей лестничных пролетов разворачивается перед тобой.

В звенящей тишине дневных улиц оно из мастерской своей-маяка вслушивается в атональный ксилофонный перестук с перебоями -

... это ты плачешь. Мелодично, чуть слышно, слезы в подушку пряча. Но солнце, о чем-то догадываясь, и то в ярости. Взбешено оно, носится по миру, стараясь выскользнуть мячиком из тупиковых улочек, с ума сходя, ничего не видя, ничего не помня, тебя ища, крича или говоря вполголоса, шепота его напряжение раскидывает платиновую сеть замерзших рек, замыкая их, к чертям коротя. Взбешено солнце, расстаравшись для меня сегодня: тебе больно – и режет светило теплое тело свое о металлические края корявых крыш. Воет среди бела дня, в собачий полдень поднимаясь как можно выше и кидаясь к ночи ближе за горизонт, падая и разбиваясь насмерть. Солнце голубых кровей, вены вскрывая аристократом в отчаянии, катится в неизвестное по городам и весям, головой своей непокрытой вскидывая-вглядываясь во все четыре стороны. Там, здесь перегаром дыша на проспекты, смертельно белое, затерялось между двух точек где-то на картах, навигационных, по Меркатору...

И только там, на улиц знакомых пересечении остановилось, пригвоздив тебя жаром невыносимым/сказочным больную к кровати, растворив на цвета и оттенки радуги – ко мне мысленно перенеся –  акведуком, улыбкой в горах серпантиновой, музыкой ска.

фламенко, Восточные Ворота, палец к губам, лесной орех, крысы

"Джорджино" / "Giorgino" (1994) Лорана Бутонна

Режиссер чеканит галлюцинаторные образы как монеты, связывая их, повторяя рефреном, вплавляя в единую цепь полу мистической фантазии, которую саваном обволакивает  музыкальная ткань из тревожных мелодий и мрачных симфоний. История таинственного исчезновения сироток в заснеженной французской глубинке… История безумства доктора Деграсса, и его «вечного ребенка» - инфернальной дочери Катрин (Милен Фармер)…История красивой любви молчаливого Джорджио (Джефф Дальгрен), врача-педиатра, вернувшегося совершенно больным с полей Первой мировой войны к своим деточкам, но обнаружившим только зловещий ряд пустых комнат с никому больше не нужными куклами. Теперь он вроде К. из «Замка» будет бродить по горному селению среди женщин, кажется, начисто спятивших без мужчин, беседовать с одноногим отцом Глезом (Джосс Экланд), защищающим их дремучие суеверия в церкви с безголовым Христом, и раздавать сосательные леденцы, разбрасывая цветные палочки направо и налево. Задавая поначалу только один почти экзистенциальный вопрос [«Как попасть в замок?»] - «Что случилось с детьми?» На который, конечно же, никто или не знает ответа или не решается его дать. Зато над героем с первой же минуты начинается «процесс», который ведет неведомая сила, дергая им и теми, кого он встречает, за невидимые ниточки. Так или иначе, эти и другие истории полные абсурда и готического кошмара в духе Гофмана, только повод для Бутонна создать свой мир, свою вязкую реальность. Которая очаровывает ненормальностью и поглощает зрительскую душу, буквально заглатывает ее, втягивая в себя уходящими вдаль перспективами сельских  дорог и коридоров детского приюта. Кошмар как фон для адажио горькой любви умирающего Джорджио к удивительно хрупкому и невинному созданию, так контрастирующему с теми мерзостями, что творятся вокруг.

коллекционируйте образы смерти, кривая фантазии, children are insane, сладкая и ядовитая, неразбитая красота

Пальцы замерзают, барабаня по клавишам. Окно открыто нараспашку. Холод. Сирена иглой с красной ниткой, змейкой, строчкой по ткани музыкальной режет слух, лаская его. Кино и музыка как уходящие в пустыню плоскости, разделяющие мой трехмерный мир на ломанные многоугольники. Магия/волшебство, помноженные на мороз, сковавший грудь, так что дрожишь, дыша, и дышишь, содрогаясь. Тревога обнаженной до звуков песни возведена в степень сирены «Скорой», что, разметав в беспамятстве маячки, выкинув их в зимнюю ночь, скрывается за углом. Вон там, на крыше высоченного дома стоит человек в пальто [это я], задрав голову вверх. Едва заметно шевелит губами при свете Луны в полупрозрачном воздухе. Не говорит, перебирая ими в исступлении. А складывает в поцелуе. Раз, и еще раз. Целуя ночное небо, черное сегодня, как никогда. Касается глаз его/ее[?] слегка, и нежно проводя по шершавой, а кое-где непостижимо гладкой коже. Небо пульсирует как живое. Небо дышит в лицо его. Небо ему отвечает всеми своими огнями, мириадами глаз всматриваясь в темные зрачки полу безумца. Это контакт. Коммуникация «я-небо». Общение с Богами. Оно хрипит, скулит и дышит. Дрожит на холоде. Странный кожный покров его/ее прерывисто подается в ответ на поцелуи: сначала нехотя, как девственница в первую ночь любви, потом все ближе, чаще, за рывком рывок, губы к губам, сливаясь. Ему/ей страшно и любопытно целоваться «вот так». Волны побежали по небесам с востока на запад, складками, как на простынях, сбившихся и чуть проглаженных рукой. От нежного покусывания – к звериному бесстыдству. Густое, вязкое, тягучее, расплавленный металл, ночное небо, издав утробный гул, свист, шепот, перекатывается из стороны света в другую. Влажное, как сгущенный океан чернил. Взволнованное минутой, непонимающее, сама оскорбленная невинность, девочка, которую заставили наслаждаться поцелуем поневоле… Ворочается теперь с боку на бок, лобик сморщен, уголки губ нервно подрагивают [как у тебя тогда]. Небо толком еще не разобралось в своих чувствах. Ему/ей кажется неприличным удовольствие от соития двух «я» посредством губ….Но таким увлекающим, ввергающим из страстного удушья в дерганное – кусочками, воздушными комочками – выдыхание, в расслабленное растекание от горизонта до горизонта сплюснутым куполом.

вода, камень, мальчишка, сама невинность, кошка, между ног

Мощь этого волшебного жирного куска садомазохистских, некрофильских и просто демонических картин потрясает. Кривые, косые рожи, ангельские, невинные лица, бичевания, поцелуи в зад, цветущие сады, полет ведьм в синей ночи, шабаш в лесу, танец золотых монет, старухи и красавицы, монахи и врачи – все и вся участвует в одном большом повороте Колеса. Со скрипом, вонючее и прекрасное, оно, Колесо Средневековых чудес и сновидений, рассекает воздух и воду, огонь и звезды, обнажая женские тела и раздавливая мужские в мясо. То самое Колесо, которое вот-вот и мелькнет в картинах художников тех лет. Подземелья, привороты, заклятия и замки, дамы, ведьмы, инквизиторы. Прелесть чарующего и жуткого мира, подчиненного Молоху патологий, вытесненных из подсознания в реальность, пугает. Кристенсен – эстет эстетов, впоследствии будет хвалим самим Ингмаром Бергманом, но пока он, пытаясь развенчать мифы и верования европейцев мрачных столетий, с любовью к персонажам – с нежностью и обожанием! – рисует кинокартину подвешенных на виселицах девушек, где рядом с ними в карты играют мужики-охранники, или кинематографический пейзаж ночного североевропейского леса с танцами под дудку Веселого Беса трех изнемогающих от желаний дам, спиной к спине, с закрытыми глазами. Сегодня бы такое не прошло. Мы ребята политкорректные. Такой шмат средневековых Брейгелевских и Босховских фантасмагорий не для нас. Но он живой, он дышит! Посмотреть этот фильм и не глотнуть воздуха сказочных веков, да чтобы смрад не ударил в ноздри, возбуждая и настораживая, практически невозможно. Самое настоящее обаяние зла, невинности, фантазий и порока. Собрание странных киносочинений.

Дождь заканчивался. Сигареты падали возле меня недокуренными, пока я ждал ее на остановке, а она одна, маленькая такая и испуганная, сделав 500-километровый прыжок через все города и «против» мамы с папой, двигалась ко мне медленно, неумолимо, в одной из бесчисленных маршруток города, в октябрьских сумерках….Сестра приехала поздно вечером, неожиданно для моих родителей, всполошив дядь и теть, принявшихся шептаться за спиной: «они же двоюродные!». Она, невысокого роста, в темном дождевике, была слишком скромна, чтобы при встрече, выбежав из автобуса, тут же броситься в объятия. Но, наглая и самоуверенная в маниакальной влюбленности, ничего как будто не боясь, уже дома прижималась ко мне всем телом. Только-только с осеннего холода, сестра светилась от смелости своего поступка, смешная в этой быстро исчезающей тоске при взгляде на меня, когда она понимала, что я тут, надолго, на много часов, плотный, целый, живой, не в бреду, не во сне….Я влюблялся в нее, в Стэна Гетца, в звук угрюмого бархатного саксофона, в злую, но завораживающую дьявольским притяжением красоту его музыки. Только такая музыка и была способна вместить в себя и простить нашу с ней игру в инцест, в любовь на краю, на грани, между безумием вседозволенности и тоской запретов.

Ночью она капризно плакала, расстроившись, что дверь в мою комнату не закрывалась, и нам в любую минуту могли помешать. «Почему, ну почему ты не сказал, что у вас нет замка?!» Окна я не зашторил, и луна бросала медовые лучи на ее голое тело, силуэтом надгробного памятника фосфорецирующее в темноте моей спальной. Мы лежали на разных кроватях, я не смел прикоснуться к ней тут же, в невозможно-бессильном яростном оцепенении разглядывая ее золотом покрытые плечи, белизну шеи, плавно уходящую в тень. От окончательного оформления красоты днем не столь совершенного профиля ее лица веяло мистицизмом. Она получала почти физическое удовольствие, сбрасывая с себя простыни и покрывала. Она уже тогда любила спать обнаженной, раскинув руки и ноги в ошеломляющей свободе юной нимфы, едва-едва начинающей истлевать похотью, в легкой дымке порочности… «Ну иди же, иди сюда…. Пожалуйста!». В отчаянии совершенно не контролируя себя, вряд ли даже предполагая будущее чувственное наслаждение она истерично била ладонью о белую простынь, и это движение чего-то золотого оставляло в пространстве ночной комнаты след, словно на фотографическом снимке с увеличенным временем выдержки. Сердце мое стонало, билось в апокалиптическом барабанном угаре, выбрасывая в сосуды все больше крови, повышая артериальное давление. Сердце билось в синкопирующем ритме странного танца, этакой пляски смерти с саблями или семью покрывалами… Когда я начинал несмело скользить ладонями по вдруг ставшей белоснежной спине – матовая в лунном свете ее фигура становилась идеальной, точеной, будто бы из слоновой кости. Саломея, она принимала мои ласки откинув голову… Саломея… Она задыхалась от одних лишь моих прикосновений.

определенные богами места, золотое руно, красное по золотому, Гумберт Гумберт, душ

«Табу» / «Tabu: A Story of the South Seas» (1931) Фридриха Мурнау и Роберта Флаэрти 

Поэтическая сага, сюжет которой лаконичен и чист в своей безыскусной безупречности. Острова в Тихом океане. Правителю одного из них отдают в жены девушку, в девушку влюблен простой парень с другого. Правитель, угрюмый старец, старый воин, выносит вердикт: никто не имеет право прикасаться к девушке, смотреть на нее, а уж тем более, желать ее тело. Влюбленные бегут на другой остров. И на них тут же объявляется охота….Столкновение любви и смерти возведено здесь в ранг рыцарского турнира с заранее известным результатом. Любовь, конечно, проиграет. Проиграет она быту, об который разбиваются лодки почти всех без исключения поэтов, ловцов жемчуга и дикарей. Нанесут ей поражение жажда наживы, мошенники, деньги, красивая жемчужина, добытая под страхом той же смерти, долговые расписки. Любовь будет повержена из-за идиотизма влюбленных, их простоты и искреннего непонимания  [нежелания понимать] правил игры, хотя это и вызывает бесконечную зрительскую жалость. Любить – значит нарушать Табу, запреты, извечные, они пребудут до скончания веков. Любить – подставлять любимую под всевозможные беды, тропические ливни, шторм. Любить – не только становиться беззащитным самому, но и обнаруживать слабость другого. Любящий всегда обнажает любимого, снимая с нее/с него защитный панцирь/покров. А боль нежной, голой, открытой душе приносит даже прикосновение. Потому что во время любви, дикарь ты или цивилизованный – всегда открываешь сердце настежь, впуская в себя с любимым/любимой целый мир.

Мир это не только красивые жемчужины, за которыми ныряльщик спускается вновь и вновь, дабы заработать на бегство с острова. Это еще и акулы, поджидающие в немой и черной глубине, и  старец, больше похожий на колдуна или Бога-вседержителя [Самодержца], прибывшего забрать Свое. А Свое – Табу для Всех прочих. В том числе, и для молодого нярыльщика. Любят они друг друга или нет – Его не касается. Ему глубоко на Ваше похер. Его Право на ее Тело, на эту Женщину – Законно. Закон иррационален. Закон это Замок. Процесс, которому надо бы повиноваться, но нет сил. Правила и обычаи, традиции и проклятия, прошлое и преемственность поколений. Великое Нельзя. Запрещено. Верботтен. Ахтунг, сукины дети, ахтунг! И старый воин не вызывает в фильме омерзения даже тогда, когда вроде бы подленько режет веревку, в которую вцепился Матахи, плывущий за парусником старца в открытое море. Образ старика потусторонен. Он – Неумолимое «мистическое, которое показывается». Недаром первые его появления во второй части («Потерянный рай») так похожи на сон, на бред, на кошмар испуганной молодой девушки, боящейся Кары за нарушение Табу. Но ее галлюцинация, глюк, психоделическое видение неожиданно материализуется….

одиннадцатая заповедь, сеть из колючей проволоки, становление Ариэлем, Китс

Чувак так и не понял, любил ли он ее по-настоящему, или то была просто привязанность? Страсть? Эстетическое притяжение? Легкая влюбленность? Любила ли она его, флиртуя с расфуфыренным, но все же элегантным итальянцем? Ехидно посмеиваясь исподлобья Дэзи позволяла себе резкие выпады (он не умел фехтовать, даже не защищаясь толком, «падал в любовь»), и неясные намеки, так не идущие ее доброте, зато идеально стыкующиеся с размытым профилем на фотографическом снимке (четвертая слева на групповой фотографии, ее почти не видно, вместе с зонтиком она выцвела напрочь). Он не сумел разгадать ее, оставшись в приятной уверенности самообмана. Но, боже мой, как это грустно… Как невыразимо печальна не случившаяся любовь. Все равно как смотреть фильм, в котором персонажи занимаются одной только им интересной ерундой, почитая эту ерунду за самое важное в жизни, а то и за откровение. Не замечая едва зародившейся и тщательно скрываемой от посторонних глаз влюбленности молодой девушки. И вот уже фильм подходит к концу. Главные герои счастливы, женаты, с детьми. Тогда как влюбленная девочка умирает еще в середине киноленты, тихо и незаметно для зрителя. Любовь очень даже терпит сослагательное наклонение: она отзывается некоторое время спустя ноющей болью. Тупой ноющей болью в груди, внезапно нахлынувшей и также вдруг отпускающей, во все продолжение жалкого существования героя.

Jazzy-love. Едва заметные всполохи Холли Голайтли. Блики на зеркалах, тени на окнах. Уже очень скоро наступит эпоха, для которой найдется свой бытописатель (Фицджеральд). Пока же, быстро рисуя одну акварель за другой, сменяя картины действий, на фоне которых разыгрывается, как кажется поначалу, невинная и простенькая оперетка из жизни путешествующих американцев, время фиксирует на страницах новеллы странный англо-американец. Картинки оживают и синематографической лентой жужжат в потустороннем аппарате. История Дэзи Миллер, легкой в общении. Флиртующей по касательной с иностранцами и соотечественниками. Во всевозможных европейских городах. Полет ее стремителен, он яркой полосой перечеркивает все ночное небо по диагонали. С таких девушек, скорее всего, писали портреты незнакомок импрессионисты и те, кто был после них. Будущая jazz-girl. У джаззи-гёрлс случалась своя собственная любовь. Любовь только в их стиле, конечно, но совершенно настоящая, без дураков. Вы можете сто тысяч раз называть их ветренными, осуждая прогулки с щеголеватыми итальянцами и знакомства с предосудительными молодыми людьми. Им по фигу. Им наплевать! Такая вот у них любовь, она очень редкая, такая любовь, практически, на вес золота. Позолоченое чувство влюбленности, лишь слегонца присыпанное волшебным порошком. Jazzy-love. Когда еще джаз не придумали. Когда еще не был рожден рокенролл.

гостья из будущего, полароидные снимки, портрет неизвестной, фонограф, волшебная реторта, Колизей

"Завещание Орфея" / "Testament d'Orphée, ou ne me demandez pas pourquoi!, Le" (1960) Жана Кокто

«И вот, волна радости прокатилась по моему прощальному фильму. Если он вам не понравился, то это печально. Я вложил в него все свои силы. Как и любой другой человек из моей съемочной группы. Если вы по ходу фильма встретили нескольких известных актеров, то это не потому, что они известны, а потому что подходили на эти роли, и к тому же они – мои друзья».

Что такое поэзия? Религия. Инерциальная система отсчета, Богом в которой назначена Красота. Что такое поэт? Проводник ее, полномочный представитель прекрасного. Или просто слепой адепт веры в нее. Фанатик, готовый выколоть себе глаза и вставить вместо них монеты, если на то будет воля ее. Псих, легко идущий на то, чтобы убить, растерзать, изнасиловать собственных персонажей. Если на то будет воля ее. Глупец, клоун, шут гороховый, побиваемый камнями, мишень для интеллектуальных острот. Пьяный нищий, над которым хохочет стая деревенских мальчишек. Поэзия – дурацкая религия, нелепая, висящая в воздухе Фата Моргана. В основании храма – несуществующее. Алтарь – несущественное. Бессмысленно принимать на веру Ее положения. Они невозможны. Безнадежно пытаться понять Ее постулаты. Их нет. Священные тексты этой глупейшей на свете религии – полуистлевшие свитки – пустые пергаменты. Воздавая должное Ей –каждый из Ее адептов просто обязан пустить священные тексты на изготовление самолетиков, бумажных корабликов и… оригами. Поэзия – чистый дзен. Слово, не набранное на клавиатуре. Текст, стертый без возможности восстановления. Истинно верующий играет в перфекциониста: чинит перо и пишет чернилами. Истово верующий слагает поэмы [бесс]мысленно. Не записывая. Не придавая значения образам. Забывая строфу за строфой.

делайте вид, что плачете, когда поэт делает вид, что умер

В колонках играет - The Velvet Underground – " The Murder Mystery" /"Femme Fatale"


Ты только не убивай себя, девочка – скоро будет красиво.
Скоро, вот уже совсем скоро, скоро будет очень красиво.
С дерева будут падать в ритме три четверти листья [вальсируя]
Дождь, отбивая им каплями такт, просыплется с неба
Героиновой крошкой…Ты моя крошка! Джаст литтл бэби.
Это моя тебе колыбельная. Мой сонный реквием. Viennas Waltz.
Песня-молитва. Грезы и бред. В полудреме гляжу в окно:
Перевернутые бензоколонки тонут в лужах, неоновый свет пробивается со дна болот,
Дорога-дорога-дорога….[А я так к тебе и не приехал на Новый год.]
Туман стелится саваном, бросаясь своими облаками под колеса авто.

/Так я буду вечно возвращаться к девочке, которой больше нет./

В колонках играет - The Cinematic Orchestra - "Ma Fleur"

"Жить своей жизнью" / "Vivre sa vie: Film en douze tableaux" (1962) Жана-Люка Годара

Годар – вор. Он ворует частички, кусочки, микрофильмы движений, поступков и мыслей своей женщины. И под конец, когда у Анны Карины, его жены, ничего уже больше не остается – она умирает. Раздав всю себя, свою жизнь (пусть даже экранную). Годар взял от нее, что хотел, нарисовав портрет, изучив «повадки» - и убил ее. Или она умерла сама от бессилия? Что же еще остается делать в фильме, если ты все равно в плену, и если каждый шаг, вздох, взгляд – украден собственным мужем. Умереть. Но даже смерть принадлежит кино, а значит Годару. Карина, играющая здесь шлюху, принадлежащую всем и каждому, на самом деле всецело и полностью принадлежит ему одному. Мне кажется, за сочувствующе-интимными касаниями камеры я слышу его злой смех. Сочувствующе-интимными…Графика лица на фоне белой стены, когда она слушает историю художника из «Овального портрета» Эдгара По. Молчаливо смотрящая в кинокамеру, когда Рауль еще размышляет, «леди она или блядь». У Годара точно перехватывает дыхание в такие моменты. Карина говорит с сутенером. И камера явно дрожит, ее водит из стороны в сторону. Лицо Карины то скрывается за темной фигурой Рауля, то снова появляется из-за нее. Влево – вправо, влево – вправо…Как колыбель качается его кинокамера, и тут Годара нельзя обвинить в изнасиловании собственной жены. Но в остальном… Он еще хуже героя рассказа По, который написав портрет своей жены, убил ее. Он маньяк, который знает, что ему принадлежит не только тело ее или образ, но вся ее жизнь, все поползновения души ее, которые он, ничуть не смущаясь дарит всем нам, жаждущим до самого святого, зрителям –  кидает свою женщину в толпу, пускает ее по кругу…

Но это кино – еще и признание в любви. Годара к Карине. Мужа к жене. Художника к музе. Режиссера к актрисе. Представьте себе длинный коридор кривых зеркал. Белые потолки, стены из черного бархата. Зеркала перемежаются экранами, по которым скользит кино. Кадры несколько раз отражаются в посеребренных стеклах, их становится слишком много, кадры стреляют своими отражениями друг в друга. В геометрической прогрессии они убегают вдоль этого коридора (или маленькой Парижской улочки), утекают, множась и множась, где-то в бесконечности заражая собой все вокруг. Инфицируя собой еще чистую и невинную, нетронутую пока кинематографом реальность. [Этакая кинематографическая инфляция образов]. По правую сторону мириады экранов, на которых в сотнях и тысячах сцен запечатлена твоя женщина. По левую сторону тоже она. Но нельзя разобрать, где «право», где «лево», где бархат, а где стекло. Зеркала или экраны, кинокамеры или киноаппараты, персонаж или живой человек, женщина или актриса, проститутка или жена, смерть или конец фильма. Годару явно снилось что-то подобное. Чистое, настоящее кино, какое может привидеться только раз в жизни. И осколок, зеркальный, четкий, фотографической иногда ясности, но со сбитой часто глубиной резкости Годар вынес в реальность. Он любит Карину – любите ее и вы, ему, мол, не жалко.

окрошка слов,тошнота образами, кино-бордель, Pulp Сinema Fiction

"Обнаженный поцелуй"/"Naked Kiss" (1964) Сэмюэля Фуллера

"Поцелуй" кинематографически прекрасен. Пример невероятно гладкого изложения событий, когда кадры просто текут полноводной рекой образов. Образов причем действительно сильных, настолько, что порой начисто забываешь о сюжете, наслаждаясь той или иной визуальной находкой. Начало фильма, правда, трудно забыть. Проститутка избивает своего сутенера сумкой, бутылкой, каблуками. С нее слетает парик. Лысая, отчаянная, озверевшая баба под какой-то хриплый джаз вытаскивает у мужика деньги, отсчитывая несколько купюр (только свое, им отнятое). Смена плана. Она надевает парик перед зеркалом (опа - джаза нет, играет сладкая романтическая мелодия), красится, [титр Naked Kiss] припудривает носик и (...включается опять разъяренный саксофонный джаз...) выходит из комнаты. Камера фокусируется на листке календаря в окружении смятых купюр, которые сутенер лихорадочно собирает в кучу. Дата на календаре: 4 июля 1962. Смена плана. Провинциальный городок. Транспарант через улицу, по которой красиво и медленно проезжает провинциальный автобус. Наезд. На транспаранте дата: какое-то там августа 1963 года. Браво, Фуллер. Это настолько примитивно, что становится очаровательным, не правда ли? Для того, чтобы с чистой душой и открытыми глазами воспринять это кинематографическое чудо, надо принять во внимание простой факт: Сэм Фуллер – варвар. Он варвар, и он не умеет снимать кино.

гондольеры, Бетховен, по лезвию ножа, канатоходец, кисс ми дедли

Сокровенное чудо жизни. Сакраментальная тайна ее. Прекрасные изломанные линии, бесконечно продолжающиеся. Каркас мироздания. Именно то идеально прекрасное женское тело реальности, которое для многих закутано в тогу. Сокрыто под сотнями платьиц, запеленутое крепко-накрепко. Не посмотреть. Не дотронуться. Не поласкать его. Героиня Моники Витти сходит в этом мире с ума красиво. Размеренными неторопливыми шажками. Или в танце слепой, запуганной и одинокой девочки на пирсе. Я смотрел эту картину молча. Оцепенело пялясь на экран. Цепляясь зрачками за каждый миллиметр кадра, поток которых  звал мою душу выйти вон из тела вслед за ними. 

Что тяжелее было видеть? Ту самую полуобнаженную реальность, красота – цвета и звуки – которой могут убить оголенный человеческий рассудок и болезненную душу, изъеденную одиночеством в конец? Или же боль от развращающего одиночества? Боль маленького человечка, которого пустили прогуляться по доске с завязанными глазами, а он под хохот пьяных пиратов заблудился в проржавевшем чреве корабля. Вот тебе черная метка, девочка. Гуляй у моря слепой. Безумна ли Джулиана? Нет. Оказывается, когда человек сходит с ума – он всего-навсего становится абсолютно нормальным. И начинает видеть мир таким, какой он есть. [«Это мистическое, оно нам показывается»]. Четырехмерным замкнутым контуром, внутреннее пространство которого бесконечно. Но для чего-то выкрашено (кем-то, когда-то) – в красный цвет.

туман, Roman wilderness of pain, шум и ярость, точки и дифференциал, капля

В колонках играет - VAST - "Beautiful"

«Улыбки летней ночи»/ «Sommarnattens Leende» (1955) Ингмара Бергмана

Да, господи, Ингмар, да! Картина, которую мог снять самоубийца, перед тем как засунуть дуло в рот. Проникнутая не смехом, не улыбками летней ночи. А истеричным хохотом человека, которого вытащили из петли, или напротив, перед самым моментом, когда лезвие одним касанием вскрывает вены, и полосы нежно голубого цвета брызгают красным наружу …. Это не черный юмор, ни в коем случае. Это чистой воды истерика. Не улыбка ночи, а хохот ее, злой саркастический смех. Черный смех. Разбитое зеркало, собранное и склеенное кое-как в идиотскую посеребренную панораму сельской и аристократической жизни 19–20 веков. Все кривит: штампы и заезженные моменты, шаблонный фарсовый салонный юморок - рвутся старенькой пленкой и бьют по щекам усталого зрителя. Бьют так не больно, фривольно, как девушка в постели своего любовника. Прелюдия. Не секс. Ни в коем случае не секс. Эротизм. Натянутая до последнего предела шелковая ленточка, обвязанная в круг девичьей невинной талии = натянутый, почти звенящий от напряжения, шелковый шнурок, сдавивший шейку семинариста-девственника. И все это к херам собачьим рвется в белую летнюю кинематографическую ночь. Потому что, ну сколько же можно терпеть, в самом-то деле? Чопорные манеры, светские условности, киношные правила игры – в огонь и пламя страсти…

 рассмеши женщину, девочка-жена, бал имени Шекспира, пляска Бергмана, блядская штука

В колонках играет - Tom Waits - "Opening Montage: Tom's Piano Intro / Once Upon A Town / The Wages Of Lov

Чем больше красоты, тем меньше хочется писать. Она становится только твоей, интровертная девочка, замыкающая все твои электроды друг на друга. Превращение глаз в стереокинокамеры. Из жизни кино вливается по ним [drive-in] inside you. Не хочется уже стрелять потоком кадров обратно: на бумагу/на экран, все равно. По лестнице, по винтовой, уходи вниз. Шаги будут сначала пронзительно и истерично отдаваться эхом, тебе захочется вернуться, выбежать наверх: любите, мол, меня! Все ложь. Down Down Down... - Единственный голос, шепот снизу, который хочется слушать. Он увлекает в безумие тишины дрянной киношки. В зал, где открыт кинопоказ especially for you. «Отключите, пожалуйста, ваши сотовые телефоны. Заморозьте воспоминания о первой/последней любви. Откиньтесь в кресле. Устраивайтесь поудобней. Мы рады вам представить…Welcome!».

[Зеленоватый дождь. Пересыпающийся между ноток черно-белых клавиш. Графика неторопливо, а то и ввергаясь в неудержимый свинг, лихо отплясывая фортепьянными каблучками, расплывается в пастельные тона. В акварель.Шопен, Лист, Эванс, Монк… Всех четверых можно легко перекидать – в воображении – по ту или иную сторону стены. Шопена и Эванса в нюансы, в Пруста, в зеленое, в майский дождь, в осеннюю старую комнату с пыльным фоно и тоскующей любовной парой (медленное расставание, легкий флирт любви со своим финалом, «уже не то, совсем не то!…»). Над пропастью во ржи…]

The movie will begin in five moments. Я думаю, тот, кто при жизни начинает видеть это кино-для-себя, становится святым. Все остальные в такие минуты просто умирают.

пост-романтизм, эротический ноктюрн, "L'adieu", love-editor

«13 друзей Оушена»/ «Ocean's Thirteen» Стивена Содерберга

Это гребанный джаз. Fucking cool кинематографических извращений. West coast jazz киноманской любви. В саундтреке, по-моему, нет саксофона, но и на кой черт он нужен? Сакс это камера Содерберга. Чувак….Ты второй после де Пальмы в моем списке голливудских фриков. Второй, потому что молод еще. Но дорастешь, такими темпами ты до кого угодно скоро дорастешь. Ты уже, можно сказать, подпираешь небо, взирая свысока на кучку якобы-мастеров-от-кинематографа. Тока они еще этого не просекли. Но просекут. Отвязно же, братец, ты орудуешь камерой, всяческие тебе мои респекты. Россыпь драгоценностей, роспись ковров, блики огней, зеркальные отблески на свету бриллиантов, сияние золота….Содерберг, ты снимаешь фильм, как катаешь камешки на столике. Ни одного диалога без «камешка». Камешек – это финт камерой. Дисперсия, дифракция, смена оттенков, игра в цвета, джазовая феерия, дерзкая фантасмагория, шампанское из картинок. Ежеминутные цветные брызги страз и самоцветов. Фейерверк операторских непотребностей, пиршество для визуалов.

Вот он – второй человек после де Пальмы, способный рассказать историю одной только камерой, товарищ Содерберг. Товарищ Содерберг даже подрагивает картинкой в такт басам, пока кто-то шпарит что-то знакомое («Caravan»). It’s jazz, маза фака, кинематографический джаз. То, чего вы так долго ждали, но боялись спросить. Как будто в слайд-проекторе случился сбой, и все смешалось: картинки, диалоги, мизансцены, актеры, казино, ограбления, банки, фишки, игроки. Случилось веерное отключение электричества, и последовательное, скучное, логичное, увязшее на зубах и до тошноты заамериканизированное изложение событий в миг было расфигачено на элементарные кинематографические частицы. Я не знаю, кем надо быть, чтобы суметь связать потом все это воедино (как там в «Лолите»? вот вам открытки, сами раскладывайте их по существу), в шикарную целлулоидную ткань «13 друзей Оушена», но, блин, Содерберг это сделал. И это гигантское визуальное варево, оно, ребята, просто не разлагается на составляющие. Эти открытки нельзя вот так сразу растасовать, чтобы они встали вдруг на свои места, и все стало понятно.

шикарная целлулоидная ткань от СС

Смотри, как эхо смерти бьет отголосками прошлого, когда прогуливаешься рядом с городским кладбищем. В них, в городских кладбищах, страшного ничего нет, они такие привычные, почти игрушечные. Рядом грохочут авто, им не до вас, господа мертвые. Для жителей дома напротив за столько-то лет вы примелькались, надгробные плиты. И стали частью пейзажа. Вроде пьяных рож у магазина, заедающих пустоту водкой опустившихся мужичков, счастливых и небритых. «Как сорняки» (с). Всякий раз слишком четкий рисунок повсюду. Прозрачный воздух, мерцающее изображение ТВ-картинок, совершенная последовательность кадров на ночных и пьяных вусмерть улицах. Эффектный монтаж. Внутрикадровый. Знаете, как у Орсона Уэллса. В глубину бесконечной улицы, в старый Лос-Анджелес, в мир полумертвых Мэрилин. Мир подает мне знаки, швыряя ворохом символов, совпадений и странных случайностей….Вокруг меня умирают люди, а я не могу ничего с этим поделать. Забавляясь прекрасным от безысходности. Как котенок убитой мышью. Красиво. Красиво и больно. Я посылаю эти слова SMSками каждому, кто готов и хотел бы их слышать. Хэй, говорю я, вот они, ключи от мира, вот он, двоичный код. Шифр мирозданья, гребанного когда, а когда и в самом деле прекрасного. Красиво и больно. Ничего больше. Никогда больше. Nevermore. Когда очень больно, тогда и только тогда невероятно красиво, и все слишком похоже на то, что кто-то когда-то поставил это кино. Я видел, как тетя моя, потерявшая недавно мужа, осторожно шла по деревенскому кладбищу. Так…не спеша. Она, поражавшая прежде бойкостью, жизнерадостностью и скоростью, с какой могла переделать сотни дел, эта деревенская женщина, переступала через траву очень тихо. Отточено размеренным шагом, но в то же время чуть заметно подволакивая ноги за собой. Как котенок, которому перебили тело дубовой дверью. Нечаянно. Но со всего размаху.

love-error/FIN/красиво и больно/Даша