В колонках играет - "Tous les garçons et les filles", "Message personnel", "Ce petit coeur" и др.

Девочки любят грубость. Девочки любят силу. Девочки любят славных безжалостных королей. Зачарованные светом кварталов красных фонарей и пассами чернокнижников они берут мою крепость в кольцо, в осаду. Сдаю бастионы без боя, безропотно поднимая белые флаги. Ухожу подземными ходами в провинции, к заброшенным лагунам покинутых всеми морей. Берите крепость, берите дом мой, забирайте сады и все старинные гобелены, вот мои вам от всех дверей ключи. Берите, живите и радуйтесь, пока крепость не опостылет лет через пять, и не задушат доспехи. Я бы ушел на корабле по воде, что бьется волнами в стены и поднимается в бурю на несколько этажей. Рекой жизни, что, как обычно кажется, где-то там, за поворотом вливается в озеро вечности. Но с самой высокой башни видно, как она за горизонтом всего лишь впадает в саму себя. Это вода в глубоком рву, змеей, кусающей хвост свой, опаясывает город-крепость, и старые ее течения дают начало молодым потокам. Бумажный кораблик, пущенный мной в далеком восемьдесят девятом с маленькими человечками на борту сегодня вернулся к пристани, потрепанный, пустым. Не единой живой души на шхуне, только пара замученных трупиков детства в трюме. Корабль-призрак в водах Вечного Возвращения, без парусов, без проложенных курсов, отправлятся завтра в путь без меня. По небу стреляют косяки птиц, режут черные тучи лезвиями, и оттуда каплями крови падает свет потухшего солнца. Летучий голландец уходит из настоящего в прошлое через будущее без капитана. Под светом красного фонаря.

Перед самым уходом со связкой ключей спускаюсь в часовенку, в храм имени тебя, отдать последнюю дань твоим смеющимся на стенах портретам. И я бы взял тебя с собой, но ты – не она, да и не пускают в катакомбы доспехи. Они врезались насовсем, чешуёй в нежную кожу, не снять, не содрать, не вздохнуть свободно…Прости меня. Когда мы полюбили, нам боги поменяли души, подарили сестер-близняшек, каждому по Психее, которые жить друг без друга не могли, и мы вместе с ними. Маленькие, радовались и росли, любили, капризничали. Но ты разлюбила, и твоя покинула тебя, и взмыла сначала в высь, а потом закричала чайкой, осиротевшая, обнаружившая, что не может домой вернуться. Разбивала крылья о твои доспехи, заглядывая в незнакомые уже глаза. Там холодно, говорила, темно и страшно, там чисто и убрано, но нет никого – дом пуст, не обжит и брошен, угли в камине не греют, а бликами кроваво-красных фонарей заманивают постояльцев. Когда там поселилась другая Психея, дом стал для нее совсем чужим, шептала она мне, брошенная, кричала жалобно над дымом моих труб, с каждым днем остывая, летая низко, ночуя в бойницах, спрашивая о тебе меня! Но я тоже не знаю твою новую душу, какая она из себя, лучше, хуже ли, отвечал я ей – я больше не знаю тебя.

твоя Психея, дурные вести невинных птиц, свет белого фонаря, Заря и ее царственный профиль

В колонках играет - A.Celentano - "C'è sempre un motivo"/G.Carmignola - "Vivaldi Late Violin Concertos"

Война между двумя любящими заканчивается поражением обоих. В этих бессмысленных войнах обходятся без дьявола, но поле битвы все то же – сердца людей. Война-игра в любовь. Как в шахматы. Наносить ножевые ранения нежностью. Убивать поцелуями. Переспать с другим назло – все потому, что любишь. Молчать дни напролёт – из любви. Говорить колкости, делать любимому больно, выключать телефон, не приходить домой, не звонить в праздники, вызывать ревность, ревновать – все это, как ни странно, из любви. Выматывающая бессердечная битва, и они устают от нее. Они, это кроткие. Готовые задушить тебя в объятьях, зацеловать до смерти, утопить в восторгах – они натыкаются на здравый смысл и погребальный холод разумной любви, хитрую тактику любимых, «стратегию жизни вдвоем», и внезапно делают шаг назад, удивленно озираясь. Как дети невинные в чувствах, они не готовы причинять боль намеренно, и как дети же все, чем они могут ответить на удары любимого человека – молчанием, улыбками и слезой. Но какой же ловят, наверное, кайф, те, кто искусно играет с ними в психологические игры. Как кошки с мышками. Мастера войны. Умеют вызывать боль одним своим показным равнодушием («я буду равнодушен к тебе сегодня, хотя я на самом деле очень сильно тебя люблю»). Какое же наслаждение испытываешь, совершая изысканно точные удары в сердце любимого человека. Просто от нечего делать, из чувства уверенности в его любви. Обходясь без пощечин цивилизованная сволочь способна превратить жизнь любимого человека в ад. Гася восторг самой непосредственной девочки, у которой там может первая любовь, непроницаемым выражением лица и едкой, наносящей неизлечимые раны молодой душе, щелочью иронии. И даже умные ангелы только разведут руками – никто не имеет права вмешиваться, когда воюют любимые. Боги сохраняют нейтралитет.

Самые кроткие – эти любящие. Не взаимно, взаимно, все равно. Их молчание это молчание бушующего моря за стеклом. Они говорят вздымающимися в тишине волнами, пеной которых едва-едва касаются любимых, когда те в ярости выкрикивают или элегантно-холодно проговаривают обидные слова. Они писаны акварельными красками, силуэты в нарисованных мультиках. Когда они двигаются, кажется, что плывут призраки, оставляя затухающие краски за собой, точно мир, где была он или она, еще дрожит покадрово прорисованными пикселями пару секунд напоследок. Их так легко стереть с целлулоида, но потом в комнатах, где были они, рваная рана, недозаполненный кадр, вызывающий тошноту. Гнетущая немота в фокусе. Кто-то здесь должен быть и смотреть на тебя вызывающе, изучающе, любя, хотя бы обиженно – но вместо него сгустившаяся у столика с цветами практически видимая тишина.

удушающий запах улыбок, жалящая тишина, монеты на счастье, любить так тихо, лавка чудес и эшафот, седина, слепая буря

В колонках играет - Beach House - "10 Mile Stereo"/"Used to Be"

 Сейчас мне кажется, только самые пошлые, плакатные, сентиментальные образы могут отражать, объяснять то, что творится в душе. Без акварельных красок. Без ажурных гармоний. Мы все гораздо проще, и много прекраснее. Как мелодия из пяти-шести нот. Вот, к примеру, в моей душе который год растет роза, пунцовая и пышная, такая, какую художники бездарные малюют в студиях, смешно подражая природе. Эта роза с шипами пробилась ниоткуда и в никуда растет. Она бьется о душу из стороны в сторону, как маятник, как колокол, и при каждом ударе бьет и колет шипами, терзая, лаская, смущенно ластясь лепестками ко мне: «прими, возьми меня, я хочу прорасти в тебе окончательно». Но мне больно, когда она там бьется, а бьется она постоянно. Раз, два, три, четыре… И торжественный пятый, когда кажется, от удара ее даже слышится звон, тоненький, крохотный, словно звонят к заутрени в маленьком храме маленькие звонари. И звон этот может я слышал ранее, в самые пошлые и сентиментальные моменты жизни? В детстве, в первую очередь. Отряхиваясь вставал после игры с друзьями и надолго замолкал пошатываясь, жмурясь. Затыкая уши, уходя в себя.  Откуда он, этот мучительный и завораживающий звон? А то – цветок, тогда еще крохотный, бился о душу ребенка, маленького меня. С самым пошлым и сентиментальным в мире звуком вроде «динь-динь». Но я рос, росла и роза, время шло, и шипы наливались золотым блеском, шипы становились острыми и безжалостными. Шипы, не лепестки ранили душу, и душа резонировала самым отвратительным образом уже, и совсем не «динь-динь». И это был только мне слышимый звон, который звонил по мне. И звон становился громче и громче – я думал, так красота звала меня, а сердце в ответ билось быстрее и болело очень. Сердце, эта калитка души, не собиралось, не желало открываться цветку, запираясь с каждым годом сильнее все и сильнее. И также болит оно, и ноет сейчас. Точно вышивает на нем роза, оборачиваясь по ночам в прелестницу, пишет по нему, колет иглой, щекочет шелковыми нитками: немолчный шепот растрачиваемой впустую любви.

Нет никакой истории мировой, есть только наше личное прошлое. И мое прошлое, оно маленькое, как сморщенный кусок шагреневой кожи. Но и огромное. Огромное, как красота двухминутной мелодии. Каждая секунда ее бесконечна, и оно растет, растет с каждым днем. Мгновения сжираются, но не пропадают совсем, а тонкими пластинками откладываются на стенках души. Так купола церквей покрывают золотом, как мое прошлое, становясь коллажом смешных, печальных, счастливых и страшных картинок, покрывает душу. И бьется этот цветок по ней все сильнее. Звонче и прекраснее бьется колокол цветка в моей душе, и отзывается калитка болью, как если бы я всю ночь пил кофе и много курил. И уже не слышно, не видно красоты вокруг, ничего не замечаешь, как ничего не видит-не слышит агонизирующий, задыхаясь от мучительной боли. Только боль, вот эта боль, и ничего кроме. «Динь-дон-динь-дон-динь-динь». Сука, замолкни, хочется порой воскликнуть. Но роза все также нежно качается, улыбаясь во мне, точно слушает сладенькую любовную песенку, столь же пустую, сколь и прекрасную в своей пустоте. Оглядываясь назад видишь сплошь золото, пластины, фотографии, негативы – и слышишь «динь-дон-динь-дон-динь-динь-динь-дон». Нет ничего пошлее этого образа, но, кажется, только он сейчас способен описать гулкую пустоту во мне, сердечную боль и маниакальное желание, несмотря на нее, вслушиваться в окружающую красоту, в красочную действительность, с которой в болезненный унисон звонит моя принцесса к заутрени. Буря ли, штормовой ветер – в растрепенных чувствах сидишь в тишине один – а роза хлещет по калитке с оглушительным звоном, и нет сил терпеть уже этот «динь-динь». Хочется вырвать с корнем ее, но кто-то, может и я в лучшие дни, заботится о ней, ухаживает, говорит о любви.

Из прошлого маленький я смотрит через толщу золотых пластин, которыми обита дворцовая палата моей памяти, недоуменно и грустно. Не грусти, маленький я, не грусти, не надо. Слушай, как щекочет она тебя внутри, как радует это чудо, пробиваясь в твоей груди, в пещере души твоей из темноты вырываясь наружу. Она заставляет плакать, только она, некому больше, кроме нее. Кап-кап-кап, капают чужие слезы, заставляя розу мою в ответ тревожно трепыхаться, звенеть и биться в калитку звонче. Не надо слез, больно. Не надо печали, роза жжет изнутри красотой своей и не хочет печали. Больно. Хочется, чтобы было красиво всегда и везде – а больно, больно, больно. И высоко над розой еще там птица, мифический коршун жрет мое сердце, бьется о купола храма, силясь улететь к своим. Или маленький соловей в золотой клетке под самым куполом понуро повесил голову. Не грусти, птица, не надо, больно. Будь хоть немного спокойнее. Сердце устало стонать твоему плачу в такт. Оно хочет уже заткнуться. И тогда я навсегда замолчу, и душа нелепого загадочного растения взрастет телом настоящего цветка, из семени, нечаянно оброненного над свежей землей небесами. И прорастет из груди цветок, и будет петь на нем прохожим птица. И расскажет предрассветными трелями им, как смог выжить в моей душе, в этом запущенном грязном храме, как рос в одиночестве цветок сумасшедшей прелести, как они были во мне, звенели, пели, и слышали мое «не грусти», но им все чего-то хотелось. Они жили, росли и звенели во мне и делали больно, думая, что я разберу их язык, что пойму и дам, чего им так хочется. Не грустите, принц и принцесса мои, влюбленная парочка, всю мою жизнь разделенные и замурованные в душе– мне самому очень больно, что я живу без любви. 

В колонках играет - Beth Gibbons -

 

В колонках играет - Alena Vesela -

первая картинка…:

Посмотрите на нее, в бежевом летнем платьице кричит и смеется, дерется и ругается с мальчишками, летает на белом велике зигзагами дворами. Мороженое ест, вгрызаясь в него всеми зубами сразу, зубы ломит от холода – она улыбается. Сто раз на дню ее можно заметить включенной в жизнь, вплавленной золотистым оттиском в ребристую плоскость монеты, но вечером она возвращается домой, и опасается поздравить папу с днем рождения. Мама будет ее уговаривать, она только скажет, шепотом: «я боюсь, вдруг он заругает и бросит трубку». Она очень любит папу, но очень боится его. Папа ее обижает. Папа бьет ее. Он хватает ее за шею мужскими мозолистыми руками, когда на празднике она прильнет к маме, и поднимая высоко вверх спокойно говорит: не стой между нами. Бьет утром, вечером, днем, на людях, и когда никого нет рядом. Если ей трудно взять кружку с полки, она подбегает и просит подать ее не папу, а маму. С улыбкой смущенно спрашивая у нее, можно ли взять из холодильника молоко. Мама ее росла у меня на глазах. С мамой играли мы в детстве в прятки, шрам на лбу – память о том, как пряталась ее мама в подъезде в углу, где стекла стояли. Маму ее я видел ревущей 12-летней девочкой у гроба сгоревший от рака матери, и это тяжелой звонкой монетой упало на дно моей памяти – первые в детстве похороны. Мама ее рассказывает мне, что было время, лет 5 назад, она отрезала плесень у хлеба, потому что обоим им нечего было есть. Мама, моя соседка уже четверть века, все детство и молодость коллекционировала диски, было много пластинок – стена, стеллажи-стеллажи-стеллажи! Унесла в один день все на рынок и продала кому-то за бесценок, так продают конченные наркоманки любимого Боуи за дозу, но у них тогда просто нечего было есть. С мамой ее мы сидели на рассвете, встречали солнце, и, пьяные, жалели, что не влюбленная пара – для полноты пошлой картинки утренней подростковой идиллии. Папы нет дома сегодня, папа с мамой поссорились из-за того, что он ее бьет, папа где-то в какой-то компании с кем-то, папа сегодня очень далеко. Она, конечно, скучает, но веселее обычного бегает по квартире, надоедая маме. Она, конечно, испуганно тыкая кнопочки на сотовом телефоне, все же поздравит его, и он будет неуклюже рад. Папа вроде Бога для нее, который не приходит ночевать, который ее обижает, но без которого почему-то плохо. Посмотрите, завтра в коротеньких шортиках и маечке непоседа будет по-мальчишески задираясь играться с подружками и друзьями, красиво вплетаясь в жаркое летнее марево, всецело собою заполняя дымчатые фотокарточки летнего дня. Серебристым рельефом в мягкое золото мира. Никогда не в себе, никогда не внутри хрустального шарика – всегда везде, всюду, там – среди танцующих, соревнующих, играющих мальчиков и девочек на античной амфоре, вертящейся с необыкновенной скоростью в небе, вышивкой на белой парусине вывернутого наизнанку и распростертого огромными змеями в небесах воздушного шара. Ее зовут Катя. Ей всего 8 лет. Когда прохожие проплывают мимо нее, они всегда улыбаются, автоматически, добродушно, покровительственно и равнодушно. Но теперь вы знаете ее маленькую страшную тайну. Такова воля Богов.

целует вторую, которая улыбаясь целует третью, поцелуй 4-х картинок, аверс встречает реверс, танец

В колонках играет - Philip Glass - "Glassworks"

 

В колонках играет - The National - "Conversation 16"/Jeff Buckley - "Lilac Wine"

Когда я слышу голос ее – меня бьет дрожь, в груди становится холодно, и идет дождь. В небе случается маленькая гроза, и стена электрического нервного дождя пробирает с ног до головы. Расшибая стужей душную оранжерейную красоту в ледяное крошево. Дождь над нашей любовью начинается и идет также, как и обычный. Краткий звук «до» проносится по небу – а потом «ж-ж-ж-ж-ж-д-д-дььь», и бьет по земле вода. До неба, стало быть, достучались. Но от моего дождя на глазах выступают слезы, словно ты тронут чем-то до глубины души. Пронзительным финалом в кино или любимой песенкой. Физически заполнен ими, точно холодной водой глубокий колодец. Ты падаешь в тишину, заливаемую концентрированной печалью. Печалью священной, как живая вода. Она хлещет из неизвестного источника, бьет ключом, и ты не способен сдержать слезы радости и восторга, безумной к миру любви. 

Вот этот дождь, который оглушает и ослепляет душу на время, волной подступая от низа живота куда-то к груди, к самому сердцу – этот дождь я зову дождем над нашей любовью по названию старого фильма. Он идет тогда, скажем, когда я случайно встречаю в телефонном справочнике имя Т. Четыре буквы, и по нервам идет ток большего напряжения, еще чуть-чуть, и я рухну в прошлое. Схлопнусь в память, как в черную дыру. Теперь имя Т. – мое заклинание для вызова освежающего, очищающего душу дождя. Даже сейчас, когда я уже равнодушен к жизни, в этой красной пустыне, где я потихонечку подыхаю, идет временами дождь. И за это спасибо ей. Думаешь, пока идет дождь, ну, уж еще поживешь – ради хотя бы дождя! Я бы сказал – «тебя» - но уже нет любви, а дождь, он как хлынул однажды несколько лет назад, так теперь из какой-то небесной раны периодически хлещет. 

Это не воспоминание-о-любви, а сама любовь, обнимающая тебя. Стена дождя огораживает от мира, и – на короткое время – ты внутри старой любви. Любовь на короткое время, точно ты раз и шагнул в прошлое, в память, в иную реальность, в потусторонний мир. В сердце Бога. Вот тогда кажется, что любил ее всегда, и все еще любишь.И еще кажется, будешь любить всегда. Но это очень короткое «всегда». «Всегда», длящееся в продолжение удара грома-молнии «до» и шелеста мантии стука в небеса – «ж-ж-ж-жждя». Хвоста дождя. Короткая вечность, вспышка молнии, и ты опять очнулся. Но помнишь все, и помнишь с улыбкой на губах. Помнишь, как ревел в январе на рассветах. Просыпался ежечасно, вспоминал свой с ней разговор, и комок подступал к горлу, брат спал спокойно в комнате, на улице никого, ничего – только свет от столба фонарного, никому в это время не нужного. А ты зачем-то – зачем, на хрена, спрашивается?! – поднимался с кровати и, опустив ноги на пол, бесшумно плакал, сжав кулаки, а горечи все не убавлялось. Плакал долго, вечность, потом засыпал. Через час, полчаса просыпался снова, и все повторялось. Казалось тогда, что это не кончится никогда. Но это «никогда» тоже было не навсегда. И то был не дождь, а какая-то мерзкая ледяная крошка, залепляющая душу – как в сильную метель ночью одинокого путника – так, что не было сил дышать. Тупой холод в груди, и очень отчетливо – здесь писатели не врут совсем – ощущал в сердце нож, и что там кровоточило что-то. И страшно болело. Никаких колодцев и ключей, одно зимнее бушующее море, когда нельзя и рта раскрыть. Не наглотавшись горького снега, задохнувшись.

синим шелком по белому долгими зимними вечерами - в дар любимому господину

В колонках играет - Jacques Offenbach - "Les Contes d'Hoffmann"

[Люди ошибаются, представляя судьбу суммой случайных совпадений или напротив, шахматной комбинацией обдуманных ходов. Жизнь возможно стихотворение-экспромт, написанное по случаю в альбоме для гостей. Оно может восхищать математическим совершенством строф, мелодией, идеей, точно являющейся следствием ночных размышлений автора. На деле же всякая метафора или же аккуратный, кирпичиком падающий между строк восхитительный образ – результат вдохновения, эмоционального импульса поэта. И, как всякий результат вдохновения, он может быть прекрасным или безобразным, часто бессмысленным, но всегда кажется большим, чем есть на самом деле. Росчерк пера пьяного творца, или же взятые вдруг три-четыре аккорда пианистом, которому все осточертело, и вот салонная публика внимает произведенному эффекту, безмолвствуя. Так тут же исчезающая с лица улыбка молоденькой женщины первого встречного волнует не меньше редкой гравюры. Смех, рождающийся на смене регистров злого и доброго, понятного и алогичного, природы той же затухающей бессмыслицы прекрасного, что и подаренная на время кому-то любовь. Щелкнули пальцем, и взятую со стола антикварную игрушку подбросили в воздух, остановив падение фотоснимком. Все это красиво, и ни к чему, и вдруг исчезнет. Чудовищно несоответствие искусно сделанного и до садизма бездарно разрушаемого. В точке переключения регистров нет места боли. Нет места ужасу. Скорее балансируешь в состоянии аффекта – перманентно-мертвым-одно-мгновение. Уже не над пропастью, но еще и не на дне. Наслаждаясь сменой регистров привыкаешь к нему, постепенно приноравливаясь. По позвоночнику стреляет множество электрических зарядов, спуская бесстыдную радость и скорбное бесчувствие вдоль тела вниз, ввергая тебя в длящуюся секунды кому. Кому узнавания, кому знакомства с новой информацией, несущей в себе нечто страшное, и смешное, и прекрасное. Чувства мертвеют. Душа истончается, бесстрастно воспринимая жуткие события извне. И облегченно хохочет]. 

В мой личный дворик, куда нет ходу живым, забредают мертвые. Вот и сейчас ввалившись взлохмаченной тушой ко мне и бухнувшись за столик забил свою трубку и закурил мой старый друг. Его зовут Гофман. Гофман сегодня пьян. Гофман продолжает напиваться. Усталым жестом подзывает официантов и просит вина. Еще вина. Еще. Стаканы грязные, урожая 1811 года в погребке заведения нет. Но ему все равно. Он не спал второй день. Он пьян уже настолько, что кажется трезвым. Похлопывая по плечу наливаю. Гофман сегодня пьян. И Гофман вспоминает Юлию. Сна ни в одном глазу. Кабак. Студенты. Театр. Антракт. Маэстро, просим, просим… Вы говорите хорошо, красиво. Вы говорите о любви. Нам нравится вас слушать. Налейте поэту вина. Расскажите о ваших бывших, когда-то любимых девочках. Пусть пока там за кулисами готовится к выходу еще одна. Пусть кто-нибудь заберет ее из театра, кому-то другому перепадет ключ от комнаты. Письмо в конверте пропахло духами. Разорвем его вклочья. Но мы-то сегодня ночью с вами, господин Эрнст Теодор Амадей. Налейте ему еще, он не настолько пьян, чтобы придумывать сказки. Маэстро, пей. Раскуривай трубку. О, эта сладкая печаль, разбит сердечный сосуд, растеклась по телу любовь, нет сил стоять. Вот так будет удобней вспоминать. Развалившись на стуле в рваном сюртуке по одной он вынимает зеркаликами уставших глаз из завесы табачного дыма, упавшего театральным занавесом вокруг нас – пыльных, поломанных, знакомых до боли, кукол.   

демоны съели Мэрилин, девочки-часы, Феи Венериного Грота, леденец-Психея, листьями под ноги Богов, разобранная Юлия

Ржавое лето. Простреленные небеса. Ошмётки звезд. Весна в кафе сидит в уголке, напивается, смурная и скучная, не танцует, поглядывая на танцующих – кажется, как до них далеко! Весна смущена весельем, но танцевать этой ночью она не пойдет все равно.

-  Я бы хотел… , - послышался неожиданно для меня самого мой собственный голос, тут же раздробленный об отштукатуренные искусственным светом куски темноты. Она подалась вперед, глаза блеснули жемчужными булавками, и нельзя было сказать, светится в них любопытство или насмешка. – Я бы хотел, чтобы вы стали моей музой.

Тоненькая фигурка ее была еле видна. Призрачной беленькой тенью на негативе фотографии. Двумя-тремя росчерками искаженный девичий контур, и тепло, ускользая из дешевенького кафе, отпрыгивая от листьев и поникшей травы, отталкиваясь от снующих туда-сюда пьяных посетителей, стекалось в нарисованный мелом лампочек (дверь в душную ночь хозяева кафе оставляли открытой) женский портрет. Контуры покачнулись, пахнуло жаром, она сбежала по лестнице, обернувшись на свету и кокетливо улыбнувшись:

- Невозможно это, - сказала девочка, быстро, но все же растягивая короткие слова в акведук и точно перескакивая с буквы на буковку. Ее связка реплик камнем потонула в шуме развлекающейся молодежи, и я не услышал эхо прыжков незнакомки по звукам, скорее ощутил – переборов желание выставить перед собой ладонь пальцами веером. Чтобы тактильно, радиоантенной принимать ее телеграфные: - Невозможно. Во всяком случае. Пока. -

Она опустила глаза, жемчужные булавки выпали под ноги ей. Подумала. И еще быстрее проговорила, не дав секундам молчания продлиться дольше положенного, грохнувшись между нами частоколом, переломать который понадобилось бы время:

- Потому что…, - не зная, куда деть себя от смущения, я поднял голову и, честное слово, вот как ее перед собой, увидел, как с Полярной соседняя звездочка сорвалась с места и, дребезжа крылышками, перелетела на восточный склон Млечного пути, бабочкой опустившись и замерев, словно ничего не случилось и она от начала начал висела на ночном дереве там и нигде иначе. Оторопев, я даже не заметил, как девушка, подыскивая нужные слова залить неловкую тишину тонкой серебристой ленточкой необидных объяснений, замолчала – туча звезд вспорхнула с неба испуганными мотыльками, и, точно потревоженный голодный рой майских жуков, со страшным гулом заметалась над своими сестрами, пока, наконец, не успокоившись, не опустилась на не свои, не родные ветки. И тут она выпалила, уже не думая, как и куда упадут буковки в рассыпающемся на лету предложении, лишь бы закончить фразу (улыбнувшись я все же выставил перед собой пальцы веером и, кажется, поймал каждую, сжав хрупкий, едва теплящийся ее ответ горсточкой звуков в ладони):

- Потому что я – твоя Смерть.

беременная Эос, ХТК, читая по губам актрисы Великого Немого, черное плачет белым, откушенный носорог, перфорированная кинопленка

В колонках играет - Tindersticks -

 

птица не может подняться, под лед спящих глаз, гномы на рассвете, эльфийские пляски теней, пепел

 

 

В колонках играет - Masada - "Secret Chiefs 3: Xaphan: Book Of Angels Volume 9"

 

 

В колонках играет - Depeche Mode - "Ultra"/Aphex Twin - "Richard D. James Album"

 

В колонках играет - J.S. Bach – «Die Kunst der Fuge»/O.Gibbons – «See, the word is incarnate»

 

В Гефсиманском детском саду сегодня утренник. Нежданный праздник. С рассветом прямо сейчас одна из девочек не может открыть глаза, хотя очень хочет – проснуться, сбежать от легиона бомбардировщиков, атакующих сон, и от ломающих крылья стае ее персональных бабочек порнографических и похоронных киноленточек. Веки липнут к набухшим кошмарами студенистым тельцам, и крошечные человечки, поскальзываясь на пуговицах-зрачках, проваливаясь в сетчатку, щекоча зрительные нервы, заляпывают изнанку век маслянистым граффити. Ребенок ревмя ревет: якоря спущены в воды неправильных сновидений. И убаюкивает она себя же сама в своей же утробе: в рекурсивной последовательности колыбелей легионы на свет рождает недоношенное дитя. Девочка, впечатавшись ломаной буковкой L в сердцевину кровати, вцепившись недонакрашенными ногтями в материнские плечи, качается маятником, оставляя всяческую надежду увидеть близких. Из ее подернутого гнилью, но все-таки невинного нутра выплескивается слабый голосок наружу, невидимая миру боль толчками пробивает дорогу в свободу – горлом, кровью в болтающиеся черным желтком в стакане белков висячие сады пространства над бездной вытекает девичья душа… Но неведомой силе послушная, забирается ребеночком обратно.

Большое красное солнце исполосовано черными облачками, точно прячется за траурной шифоновой вуалью надменная леди - вульгарной дамочкой униженно падая за горизонт после пары пощечин. Похороны неба, безвременно почившего. Небеса часы спустя усыпаны теми же самыми облачками как трупными пятнами. Начинают вонять. Дорога в сумерках лежит самурайским мечом – едва бледнеет и дает матовый отблеск, согласно процессии фонарей загородных предместий. Сладострастной наложницей выгибаясь в умелых руках обнажает узоры лезвия. Опьянев от похоти к кромке его приникают холмы, заросшие мягкой травой: в наступающей ночи, когда темнота вдыхает порошок дневного света в обе ноздри, она кажется серебристым мехом. Земля, пушной зверек, зевающая самка, сворачивается клубком, пугая заблудившихся на окраинах прохожих недовольным бурчанием. Ладонью поглаживаю ее против шерстки. Разбуженный меч разделяет на потоки воздуха темноту – и безболезненно режет волшебное создание, единым взмахом отрубая голову. В которую  играется бездомный белый котенок: он прогуливается неподалеку от нас в тени фонарного столба. Тени лежат вдоль дороги до поворота, разделывая подыхающую землю на ровные части. Медленно приближаемся к котенку, точно стараясь совместить наши тени с полоской, где моет мордочку лапой хищный зверек. Но тени взаимно аннигилируются: единственный из уличной процессии фонарь, что позади меня, в ту же секунду, отпуская свет как пса с длинной цепи погулять на ночь глядя, неожиданно гаснет. Девочка испуганно держится ручонками за меня, недоуменно оборачивается, склоняя голову на бок, смотрит исподлобья и опускается наземь, заходясь худенькой марионеточкой в эпилептическом припадке.

в разноцветную шерсть, луна кокаинеточкой, расплавленная блядь, торжественное чаепитие, жирафы

 

В колонках играет - Fever Ray-«Keep the Streets Empty For Me»/Beethoven-"Concerto for Piano "Emperor"

Летняя интерлюдия (Sommarlek, 1951) Ингмара Бергмана

Лето любви, которой свернули шею. Нежными белыми руками, источающими благовония. Вот этими вот самыми руками Небо задушило ее безжалостно, как какую-то птицу, как голубя. Задавила этого вот ребеночка просто перевернувшись дебелой мамашей на левый бок, и только под утро обнаружив маленького мертвеца в продавленной перине.

«Бога нет. А если и есть, то я его ненавижу». Молодая героиня Май-Бритт Нильссон кажется и не произносит страшных реплик. Ее безжизненное лицо больше похоже на маску. «На ней лица нет». Восковая маска. Небольшой мраморный бюст. Посмертный слепок, сделанный при жизни. Она не говорит, но слова точно вырываются из зияющих глубин ее разорванного сердца. У нас у всех было лето любви. Любви, которой суждено было жить жалкие месяцы. А потом умереть. Тихо, мирно, спокойно, как в колыбели, во сне. Между снами. Между ночью и утром, в предрассветной дымке. Но у Бергмана под самый занавес лета, в августовское утро гибнет парень, ломая молодость девушки, переламывая первой любви хрупкий хребет.

И если по окончании наших лет любви сердце как будто отсыхает, сбрасывает кожу змейкой, и потом, годы спустя, можно уже безболезненно ворошить прошлое, открывая пыльные сундуки, рассматривая драгоценные пестрые ленточки, на какие со временем нарежут старое доброе, нашего лета любви, сердце; то лето любви, которой свернули шею, оно не такое. Здесь ножницами орудуют по живому, в раз отрезая от болтающегося в аритмии комка в груди хороший такой кусок ткани. После чего фонтан крови забрызжет, наверное, все на свете, в прямом смысле окрасив небеса кровью. Еще годы потом разорванное сердце будет холодить вены, натягивать до струнных мелодий нервы, и, быть может, если прооперировать героиню Май-Бритт Нильссон в годы балетной жизни, когда она танцевала «Лебединое озеро», на пуантах высоко приподнимаясь поцеловать другого любимого, можно обнаружить пространственно-временные парадоксы на кусочке в 5x5 мм. левого желудочка – где темнота не имеет запаха и дна. Ни крови, ничего, только микрокосм, родившийся в то лето вовнутрь, там умерщвленный и распространивший свои галактики по спирали в неизвестные рвы и пропасти человеческой души. Психея с оторванными руками, со съеденными ногами, с откушенной головой.

«Бога нет. А если и есть, то я его ненавижу» - ту боль, детскую совершенно, наивную и банальнейшую на свете боль девочки, потерявшей своего мальчика, обязательно предъявит потом на страшном судилище как оправдание собственному падению Дьявол, он будет в первых рядах с ворохом подобных аргументов, с фотокарточками убитых детей и преждевременных смертей возлюбленных, и даже фотокарточек тех, кто по ним ревмя ревет, как в сказке Ганса Христиана Андерсена «Старый уличный фонарь» поднимает все в слезах лицо к ночному небу молодой человек, потерявший любимую (Андерсен вообще «любил» подобные «логические вывихи жизни», ранние смерти возлюбленных, никак, впрочем, их не объясняя). Возможно, и даже скорее всего, Дьявол будет неискреннем, но кому, если не ему, предъявлять счета к оплате, ведь остальные-то не осмелятся, и слишком добры и измученны будут кому-то что-то предъявлять. Да и что ответит им небо в ответ? У него будет только один вариант хода в игре, и, думается мне, красивый орнаментальный рисунок гениальной шахматной партии уже набросан на белых полотнах голубыми иероглифами, остается только передвинуть в нужной последовательности нужные фигурки. Вписать единственно возможную ноту в коду.

нити из красного золота, кратковременная смерть, очаровательная собеседница, первый на финише, регистр клоунады, вторая клемма, девочек на дыбу

В колонках играет - Anthony and the Johnsons - "I Am A Bird Now"/Dirty Elegance - "Ode To Bartleby"

[В ожидании черного декабрьского дождя выходить на улицу и быть осыпанным белой моросящей крошкой, приятно хрустящей под ногами печеньем. Сделать себе на ходу трепанацию черепа, вскрыть голову как шкатулочку, чтобы туда насыпалось этого сорок первого по счету снега немеренно. Заморозить «я». В бессмертное оцепенение, медитацией на остром холоде, пусть покалывает иглами в центры удовольствия, бередя старые раны. Вот такое состояние, да, похоже описал тебя в минуты, когда отключается время и чего хочется, так это Кинг Конгом взобраться на самый высокий abandoned в окрестностях и заснуть в холодных волнах при падении? Когда все элементарно похуй. Сосущая тебя по кровиночке пустота. Холостой ход сердечных клапанов. Я мертвец уже который год. Всего лишь призрак, выстилающий свои будущие дни на несколько десятилетий вперед коврами инея. Мои помыслы поневоле чисты. Ясность ума, да… Сознание вынужденно было подвержено мощному эмоционально-метафизическому воздействию, и теперь душа и дух мой категорически спокойны. Ваш покорный слуга, принцесса, навроде ангела смерти, в каком-то смысле бездушного, но распространяющего свои любовь и прощение неестественно далеко, в сравнении с кем-либо из священных созданий. Не мертвец, возможно, но уж точно полу-. Странно слышать какие-то рекомендации, советы, просьбы, послания от подобного полупустого «я», но ты уж попытайся. Твой брат еще не на военном положении, бой только завтра. Он перед самой войной с эскимосами. В редком состоянии экстремума человеческой функции. За мгновение до цепной реакции. За секунду до взрыва. Кататоническое отчаяние вспышками вырождается в одеревенелое восприятие окружающего. В посыпание себя с головой, торжественно и молча, ледяным крошевом, оставляя только глаза, голодные до всего на свете, теплые и живые. Что тебе может сказать такой смурной и уже не совсем здешний тип, отказавшийся переночевать гость планеты Земля, готовый выйти вон, как только правильно на небесах расположатся звезды?:)] 

что пишут старшие браться младшим сестрам, когда за окнами обычный такой декабрьский дождь

В колонках играет - Artur Rubinstein (great piano concertos) – Saint-Saens-№2, Brahms-№2, Grieg-op.16, Ch

Одиночество – омерзительно-эстетское сожаление об утрате никогда не существовавшего. Вздыхать по иллюзии. Тосковать по мертвой фантазии, как по живой, еще недавно бегавшей кошке, сегодня гниющей на задворках рассыпавшейся от неосторожно сказанного про себя слова империи; несколько раз отраженной в коридоре кривых зеркал Фата Моргане до полной ее потери себя, до самоуверения в том, что было. И что утрачено. И что надо найти. И найти невозможно. Возвращаться в старое лето, в обветшалый дом, к овдовевшему прошлому. И снимать призраков на цифру. Переворачивая видеокамеру – запоминать зеркало вверх ногами, зеркало, что видело все – и поцелуи, и наслаждение, и смерть ее отца, навалившуюся на нее веселую и смявшую молодость как нелепый бумажный фонарик. Зеркало висит у потолка, и, засняв цвета на подоконнике, заоконный ранний туман, воздушные нездешние занавески - совершеннейший эклер, такие сладкие в дыхании, целующие то и дело объектив, лезущие в глаза, в рот так, что приходится отбиваться от них свободной левой – по диагонали, по касательной, снимать на память комнату, воспоминания о которой приникли к коврам, вжались в тишину, звуки музыки заснули на коврах мелодиями, картинки обесцветились в сепию и попрятались по углам. Память грозно напоминает о себе следами впечатавшихся в стены рисунков, сценами ссор, детских обид, похорон и свадеб. Тонкие легкие тени недавних месяцев. Густые плотные – десятилетней давности далеких-далеких дней. Не разберешь, запутаешься. Кружево памятных событий. Мелодиями магнитофонных лент, записанных и перезаписанных, прошлое становится похоже на многоголосое чудище: голоса мертвых, живых, любовные стоны, разговоры на повышенных тонах. Интершум нескольких поколений сразу. Зеркало как старая-старая камера, которая четверть века снимала всю ее жизнь с момента рождения до наших с нею недетских игр. Негатив на негативе, фотографией по фотографии, наложение кадров. Жизнь впиталась тенями, красивыми сценами в стены. Так зима рисует ледяные узоры на окнах, превращая прозрачную слюду в украшенное завитушками, африканскими растениями панно. Тени падали 25 лет гигантскими лилиями и лианами, и теперь они оживают, стекая по потолку и коврам, из темноты плещется волнами память, занавесками своими щекоча лицо мое, любовно целуя. Приходится свободной рукой отбиваться от них. Но только как будто. Нарочито. А они все равно целуют тебя, лезут в глаза, в горло, затопляя разрушенную империю порнографических чувств чистой радостью, кинолентами событий увивая тело – ядовитым плющом. Жарко от любви или ненависти в комнате, и все воспоминания с обрезанными крыльями тянутся ко мне обрубками, восстанавливая себя построчно. Самогенерация канувших в небытие дней.

голубая Жюстина, пьяный клоун, блядь-Беатриче, вверх тормашками, золотой век детства

В колонках играет - J.J. Cale – «Artifficial Paradise»

В колонках играет - Adriano Celentano - "Hai bucato la mia vita"/"Marì Marì"

Я помню тебя с детства. С тех дней еще, когда ты сама себя не помнишь. Большие глаза ребенка. Выглядывающего с любопытством из-за деревенской печки. Застенчиво-прекрасное невинное дитя. Нечаянным взглядом нанесла тогда раны детскому сердечку. Такая малютка как ты не должна была рождаться на белый свет. Он мутный: перевернутая вверх тормашками грязная лужица. Надо было остаться там, в зазеркалье якобы несуществующей страны. Представь – тебя не было бы. И я, стоя у зеркала по утрам, иногда, но только не очень часто, в глубине его – позади себя – угадывал бы абрис твоего лица, и слышал зеркальный отзвук смеха – неестественного, но как будто очень знакомого. Прожил бы лет 30, нет, даже 35, прежде чем спуститься в загробное царство смотреть из зеркал эту жизнь как кино – вместе с тобой. А до тех пор в любом отражении видел бы два лица: свое и тень другого. Покрытого ледяной кромкой, мертвенно-бледного. В картинах художников XIX века искал следы твоего бытия.  Твоего… Но я бы не знал, кто ты? – Преследующая меня по утрам, смеясь из зеркала. Кто та, живущая во мне, глубоко-глубоко внутри, по винтовой лестнице, в двадцать тысяч пролетов вниз? В немом кино угадывал бы присутствие твое, роль твою, твою жизнь. Сидел бы в кинозалах и даже в блокбастерах обнаруживал бы твои следы … Вот, кто-то промелькнул в этом, и в этом, и еще вон в том кадрах! Ты видел, ты видел? На меня бы смотрели с сочувствием – небритое лицо алкоголика. А мне было бы все равно. Я покупал бы диски и запиливал их до последнего: где же ты, где же ты, где же ты…. Неужели опять показалось? Но нет, находил бы актрис, неизвестных никому, непонятно откуда взявшихся. Распечатывал фото и вешал их на стену… Потом в беспамятстве, в гневе, в ярости рвал бы эти снимки на части. Каждый раз, слушая музыкальные хиты, мне делалось бы больно отчего-то… И я бы не знал отчего. Просто тебе бы понравилась эта песня, тебе бы точно понравилась эта песенка – если бы ты родилась. Но ты, отчего-то, не пожелала. Детство мне показалось бы полной бессмыслицей, я смотрел бы на всех, как на плохих киноактеров. Тебя не было бы рядом, и все потеряло бы свой звук, цвет, запах. Но иногда, тасуя фотографии друзей и знакомых, натыкался бы на снимок странной девушки. И никто бы не мог объяснить, откуда он взялся. Не сестра. Не жена. Не любимая. Откуда он взялся? Я не слушал бы их, рассматривая карточку – черно-белую, выцветшую от времени. Женский портрет, неизвестной… Неизвестной ли? До боли в глазах и висках вглядывался бы в ее черты, силясь узнать, увидеть, кто это, кто это, кто это…. А это была бы ты!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Но ты бы ничего мне не говорила, молчала бы у себя в тишине перед экраном, перематывая лучшие и самые интересные места кинофильма. И плакала…. Правда? Ты бы точно плакала в особенно трагичные моменты, пронзительные эпизоды. Переживала бы за меня там, да? В 32 года посмотрев в зеркало я увидел бы смертельно больного лузера. Глаза защипало бы от слез… И вдруг из глубины серебряного озера извечная девушка, сводящая с ума с рождения, глянула бы печально. Тебе было бы жалко меня в такие минуты. Но ты ничем не могла бы помочь – проводила бы только ладонью по экрану, время от времени, словно бы гладила по щеке, мол, любимый, все будет хорошо, лови момент, приходи ко мне уже скорее.
Эдгар По, глаза младшенькой, ха-ла-со, берите не глядя, мелодия-сирота, Феникс

В колонках играет - какая-то там симфония Брамса

Солнце бьется головой о края домов больно, набивая синяки себе, кровоподтеки – закатами, солнце тошнит, оно кружит по миру беспорядочно, забегая нечаянно в темные улочки, теряясь за новостройками, сморщилось за зиму, превратившись в белый кружок проектора, который вбивает в мой город свое кино. Солнечный алебастровый шарик висит криво и низко недовыкрученной из патрона лампочкой. Небеса вроде разбитых стекол в подъезде напротив – такие же грязные. Солнце мутит как последнего пьяницу, заблевывает светом все вокруг. Белой точкой в окошке киномеханика вспыхивает и затухает теням на пленке послушное, заливая пустоши светом потусторонних короткометражек. Солнечный синемаскоп: сжатое по горизонтали широкоэкранная картинка моего города вереницей лестничных пролетов разворачивается перед тобой.

В звенящей тишине дневных улиц оно из мастерской своей-маяка вслушивается в атональный ксилофонный перестук с перебоями -

... это ты плачешь. Мелодично, чуть слышно, слезы в подушку пряча. Но солнце, о чем-то догадываясь, и то в ярости. Взбешено оно, носится по миру, стараясь выскользнуть мячиком из тупиковых улочек, с ума сходя, ничего не видя, ничего не помня, тебя ища, крича или говоря вполголоса, шепота его напряжение раскидывает платиновую сеть замерзших рек, замыкая их, к чертям коротя. Взбешено солнце, расстаравшись для меня сегодня: тебе больно – и режет светило теплое тело свое о металлические края корявых крыш. Воет среди бела дня, в собачий полдень поднимаясь как можно выше и кидаясь к ночи ближе за горизонт, падая и разбиваясь насмерть. Солнце голубых кровей, вены вскрывая аристократом в отчаянии, катится в неизвестное по городам и весям, головой своей непокрытой вскидывая-вглядываясь во все четыре стороны. Там, здесь перегаром дыша на проспекты, смертельно белое, затерялось между двух точек где-то на картах, навигационных, по Меркатору...

И только там, на улиц знакомых пересечении остановилось, пригвоздив тебя жаром невыносимым/сказочным больную к кровати, растворив на цвета и оттенки радуги – ко мне мысленно перенеся –  акведуком, улыбкой в горах серпантиновой, музыкой ска.

фламенко, Восточные Ворота, палец к губам, лесной орех, крысы

В колонках играет - Peder; - "With A Great Feeling Of Love"/"Play Sexy"/"Numb Cinema"

А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха... Оказывается, френдоцид проводить очень легко. Оказывается, некоторые френды бегут сломя голову, только почувствовав нечто ненормальное, паранормальное, "мерзкое", не совсем "комильфо"? Замечательно. Феерически просто. Удивляюсь, но собственно не очень. Читать, значит, о фильмах с инцестом и около того мы можем ("Туманные звезды Большой Медведицы", "Шоковый коридор"...(далеко не полный список)). Читать книжки про  влюбленных в 13-летних девочек мы готовы завсегда ("Лолита" и проч.). А вот видеть, наблюдать, держать за руку чувака, которого хотя бы как-то можно было связать с этими страшными смертельными грехами, никак Нельзя. Невозможно. Табу, вашу мать! Воспитание чувств не позволяет? Цивилизация разума? Оковы Сверх Я? Внутреннее "НЕТ"? Совесть? Религиозные чувства?

Хорошо, чувствительные вы мои. Вы, я так думаю, полагали, что "легкое дыхание красоты" нечто вроде киноблога? Блог об искусстве? Рафинированное, мать вашу, до нельзя, деткам показывать можно, сю-сю-сю, да? Думали, что я такой святой Франциск, все про любовь платоническую, радостную, христианскую? О'кей. На самом деле, господа хорошие, мне смешно. Мне также смешно, как было бы смешно маркизу Де Саду, Жоржу Батаю, Альфреду де Мюссе и прочая,  и прочая, и прочая... Никогда особенно близки они мне не были, но теперь я посылаю им сердечный мой привет. Привет, чуваки! Братья мои, ничегошеньки на нашей маленькой планете не изменилось. Она также скучна и сморщена. На ней живут в большинстве своем запуганные дети, готовые читать страшные "1001 ночь", но только в жутко обрезанном варианте. Ни в коем случае чтобы не было там каннибализма, сексуальных оргий и отрезанных яиц. Да, товарищи, такая вот планета.... Мне тошно здесь находится, но увы...

Киноблог, значит, да? Сборник рецензий? Конвейер отзывов о прочитанных книгах и просмотренных фильмах? В крайнем случае "нытье о себе", но в рамках, да? Ах, вашу мать... Меня, на самом-то деле, давно уже смущало поведение некоторых френдов. Смущало - это еще мягко сказано. Настораживало. Мне казалось (и, получается, совершенно не напрасно казалось!), что меня читают такие домашние-домашние святые -святые добропорядочные мещане. Да меня блевать тянет только от самого осознания этого!

Вот что, друзья мои. Если кто-то как-то каким-либо хер знает каким образом чувствует, что его моральные принципы не сообразуются с моими, но он готов терпеть меня ради "красивеньких-красивеньких" зарисовок о кино, книжках и может быть музычке, то вот ХУЙ! Я не люблю матерных слов, но раз кое-кто этого не понимает, то вот ХУЙ! Это такой факел, которым я буду отпугивать добропорядочных мещан, протестантов или лютеран, мне по ХУЙ!

Я зол, товарищи, и мне этот эмоциональный накал надо простить. Мне совершенно фиолетово, когда меня удаляют из френдов после долгого моего молчания или разногласий во вкусах... Но меня трясет от лицемерия, гниющего на самом-то деле и смердящего. Воняет, просто воняет ото всего этого. Не хотите читать про инцест, маленьких девочек, кровавые головы, Саломею, психоз и самоубийства? Так какого черта вы меня читаете-то вообще?! Стерильные посты, стерильные ЖЖ, стерильные авторы? Не в этой жизни, друзья, не в этой жизни... .Я слишком живой. Я СЛИШКОМ НАСТОЯЩИЙ. Я больной, возможно, но я ЧЕСТНЫЙ. Я ДЫШУ. Мои блоги - это МОЕ ДЫХАНИЕ.

Я собирался до конца года избавиться от энного количества френдов. Но оказывается, этого даже делать не придется. Достаточно просто писать. А-ха-ха-ха... Просто ПИСАТЬ, как ДЫШАТЬ, и ВСЁ! И побегут те, кто лишние тут, сломя голову, только чтобы не видеть и не слышать, только чтобы не ВДЫХАТЬ мое ДЫХАНИЕ.

Мне мерзко и противно. Мерзко. И противно. Мне жаль, что я не гей. Жаль, что я не любитель BDSM. Жаль, что я не зоофил. И даже не педофил что - очень и очень жаль. Я слишком честный, чтобы врать, а то бы я навыдумывал вам про оргии с мужиками и шлюхами, про то, как насиловал маленьких девочек, как люблю собак... Жаль, что я нормальный человек, который просто очень любит все красивое, не делая различий между "красивым, но.." и "красивым, но какой ужас". Не педофил. Не зоофил. Нет, есть геи, пишущие о книжках, о фильмах... Но как только кое-кто читает гея, который пишет о том, как он трахал намедни своего друга - я сто процентов уверен - минус 50 френдов ему обеспечено. Жаль, что я не гей и не педофил... Никогда не думал, что пожалею об этом. А вот жалею. Потому что было бы в сто тысяч раз проще избавляться от тех, с кем не по пути. Мне жаль, что я не Гумберт Гумберт, а всего лишь Набоков (понятно, это всего лишь сравнение, мы не претендуем). Жаль, что я был влюблен в двоюродную сестренку, а не в родную (у меня ее нет). И жаль, что я сразу не расставил все по своим местам. Некоторые френды так похожи на героя романа Иена Макьюэна "Суббота", который я как раз сейчас читаю. Ему так нравится его хрупкий комфортный мирок, так по душе, он так его лелеет, что не моги и тронуть его, ни-ни! Террористы, бандиты... Ни-ни! Он богат и самодоволен. Он счастлив. И идите вы все к черту.

Сбросил свою злость. И публикую этот пост, технический и злой, на несколько дней (неделю?). Потом удалю. Считайте, что я вас всех предупредил.

У меня все.

Дождь заканчивался. Сигареты падали возле меня недокуренными, пока я ждал ее на остановке, а она одна, маленькая такая и испуганная, сделав 500-километровый прыжок через все города и «против» мамы с папой, двигалась ко мне медленно, неумолимо, в одной из бесчисленных маршруток города, в октябрьских сумерках….Сестра приехала поздно вечером, неожиданно для моих родителей, всполошив дядь и теть, принявшихся шептаться за спиной: «они же двоюродные!». Она, невысокого роста, в темном дождевике, была слишком скромна, чтобы при встрече, выбежав из автобуса, тут же броситься в объятия. Но, наглая и самоуверенная в маниакальной влюбленности, ничего как будто не боясь, уже дома прижималась ко мне всем телом. Только-только с осеннего холода, сестра светилась от смелости своего поступка, смешная в этой быстро исчезающей тоске при взгляде на меня, когда она понимала, что я тут, надолго, на много часов, плотный, целый, живой, не в бреду, не во сне….Я влюблялся в нее, в Стэна Гетца, в звук угрюмого бархатного саксофона, в злую, но завораживающую дьявольским притяжением красоту его музыки. Только такая музыка и была способна вместить в себя и простить нашу с ней игру в инцест, в любовь на краю, на грани, между безумием вседозволенности и тоской запретов.

Ночью она капризно плакала, расстроившись, что дверь в мою комнату не закрывалась, и нам в любую минуту могли помешать. «Почему, ну почему ты не сказал, что у вас нет замка?!» Окна я не зашторил, и луна бросала медовые лучи на ее голое тело, силуэтом надгробного памятника фосфорецирующее в темноте моей спальной. Мы лежали на разных кроватях, я не смел прикоснуться к ней тут же, в невозможно-бессильном яростном оцепенении разглядывая ее золотом покрытые плечи, белизну шеи, плавно уходящую в тень. От окончательного оформления красоты днем не столь совершенного профиля ее лица веяло мистицизмом. Она получала почти физическое удовольствие, сбрасывая с себя простыни и покрывала. Она уже тогда любила спать обнаженной, раскинув руки и ноги в ошеломляющей свободе юной нимфы, едва-едва начинающей истлевать похотью, в легкой дымке порочности… «Ну иди же, иди сюда…. Пожалуйста!». В отчаянии совершенно не контролируя себя, вряд ли даже предполагая будущее чувственное наслаждение она истерично била ладонью о белую простынь, и это движение чего-то золотого оставляло в пространстве ночной комнаты след, словно на фотографическом снимке с увеличенным временем выдержки. Сердце мое стонало, билось в апокалиптическом барабанном угаре, выбрасывая в сосуды все больше крови, повышая артериальное давление. Сердце билось в синкопирующем ритме странного танца, этакой пляски смерти с саблями или семью покрывалами… Когда я начинал несмело скользить ладонями по вдруг ставшей белоснежной спине – матовая в лунном свете ее фигура становилась идеальной, точеной, будто бы из слоновой кости. Саломея, она принимала мои ласки откинув голову… Саломея… Она задыхалась от одних лишь моих прикосновений.

определенные богами места, золотое руно, красное по золотому, Гумберт Гумберт, душ

В колонках играет - Dexter Gordon - "Like Someone In Love"/Cowboy Junkies - "Blue Moon Revisited"

Блядь 2.0. Блядь 21 века. Сетевая шлюха. Web-girl по вызову. Каждый новый жених тебя создает. Каждый следующий трах – как новая запись в один и тот же одряхлевший и обрюзгший от бесконечной моторики секса и «красивого» блог. Лицо-душа меняются перчатками от встреч на стороне и отвратительных тебе самой же ночей с нелюбимым мужчиной. Блядь 2.0. Новая веха в искусстве любви. Жить на поверхности. Любить на суше, не ныряя в глубину. Беспорядочное удовлетворение болезненных желаний. Постоянно. Снова, снова, снова….Фасеточный секс. Разом включены сотни тысяч мониторов с переплетениями ног и рук. В наушниках сладостный развязный голос. Всегда согласный. Вечно это «да». «Как скажешь, милый. Дорогой, чудесный, нелюбимый. Будущий муж мой, лицо чье вызывает омерзение. Я сбрасываю новое платье как старую шкуру мудрый Каа. Как кроткая, но ядовитая змея. Еженощно. Еженощно. Еженощно»…. Твори еженощную, замаливай ее грехи, горячо и страстно! Дари ей и Ему свою жалость, боль за них обоих, любовь и всю душу. Тебе она уже не зачем, ни к чему. Господи, смиренно молю я, неверующий в Тебя, коленопреклоненно: УБЕЙ НАС ВСЕХ, мы ОМЕРЗИТЕЛЬНЫ!

Everything in its right place. Выезжаю из этого города брошенный. Дорога золотой дугой выгибается как сука под кобелем. Улыбкой бляди. Деревья кладбищенской оградой за грязным автобусным стеклом. Все так, как надо. Все на своих местах, брат. Все так, как надо, да. Всегда это сладостное «да, да». Everything in its right place. Все так, как надо, да, все слишком о’кей. [Как горячо внутри – это кипит молитва]. В глазах мириады картинок. Гребанный калейдоскоп: горе, мертвые, смех, улыбки, фанаты, хохот, сигареты, дым, и ты у гроба, и носовой платок, и не фига не выплаканные слезы. Словно бляди хоронят Бога. Бляди хоронят Бога. Осенний «золотой укол». С размаху в висок. Дави на шприц. Дай мне забыться. В церквях разгул, засада, черти. Бесы танцуют менуэт в убогих храмах. Everything OK, браза. Мутные окна-стразы. Рассвет за рассветом – сумрак. Она, эта сука, стояла у гроба отца и плакала, беззвучно и невидимо. В платке. Ей, кстати, очень даже шел платок-косынка. Упеките ее в монастырь куда-нибудь в глушь леса, чтобы я ее больше не видел. Ей больше идет платок на голове, невыплаканные слезы и горе у гроба отца, чем развеселое блядство, чтобы забыться. Она не хочет впадать в кому, браза. Она не хочет больше впадать в кому. Погоревала, мол, и хватит. Харэ, друзья, мы будем веселиться! Сука во время течки, звонки на завтрак, обед и ужин. Сигарета за сигаретой. Смехом в телефонную трубку «да! да!» - такое ее кокетство, такие ответы.

блевать, перламутровые образа, Из-Под, выключите все, пых-пых, любви и смерти

В колонках играет - The Velvet Underground – " The Murder Mystery" /"Femme Fatale"


Ты только не убивай себя, девочка – скоро будет красиво.
Скоро, вот уже совсем скоро, скоро будет очень красиво.
С дерева будут падать в ритме три четверти листья [вальсируя]
Дождь, отбивая им каплями такт, просыплется с неба
Героиновой крошкой…Ты моя крошка! Джаст литтл бэби.
Это моя тебе колыбельная. Мой сонный реквием. Viennas Waltz.
Песня-молитва. Грезы и бред. В полудреме гляжу в окно:
Перевернутые бензоколонки тонут в лужах, неоновый свет пробивается со дна болот,
Дорога-дорога-дорога….[А я так к тебе и не приехал на Новый год.]
Туман стелится саваном, бросаясь своими облаками под колеса авто.

/Так я буду вечно возвращаться к девочке, которой больше нет./

В колонках играет - Tom Waits - "Opening Montage: Tom's Piano Intro / Once Upon A Town / The Wages Of Lov

 

В колонках играет - Dave Brubeck – «Forty Days»


Она не приглашает в свой мир и не отталкивает, эта красивая, вдруг исчезнувшая из бара на мгновение, она засывает в себя, погружает туда: в темноту потерянности. Хватаясь в последний миг за свет, за реальность бара, за реальность сигареты, за друзей, ища в их болтовне защиты, испуганно касаясь взглядом, то и дело, окружающих. Она щелкает зажигалкой, и, обжигая палец, держит его на огоньке доли секунды, потом одергивая руку в каком-то отрешенном состоянии полусна. Она говорит… Да, ее спросили, и что-то в ней, еще не совсем уснувшее, способно отвечать, как компьютерная программа по заученным алгоритмам. Связное, сухое, понятное. Окружающие теряют к ней интерес на всю ту же гребанную минуту, потому что они боятся спрыгнуть со своих поездов и попасть под рельсы интровертного покачивания головой – самоуглубленной попытки укусить реальность за живое: достать суку. И в эти минуты, часы, дни, недели она словно падает с вышки в воду и неторопливо проплывает сквозь толщу времени. Медленно-медленно закрывает и открывает глаза. Руки блуждают по столу и безвольно падают вдоль тела, больно, наверное, ударяясь, обо что-то. Она пытается встряхнуться, волосы вспыхивают остаточным мерцающим огнем в воздухе бара и падают, паутинка за паутинкой на голые плечи. В эти минуты говорит не она, говорит что-то за ней, в ней, из-под нее. Говорит силуэтом, движениями, голосом, нелепой мимикой, неправильным носом, детской попыткой спрятаться прямо сейчас за стойкой бара, может, под столом, выбежать на улицу и скрыться в толпе forever, потеряться, но только закрыться ото всей этой заброшенности, променять ее на бегство: перманентную попытку вздохнуть дым и выдохнуть чистый воздух. Кажется, что на картинку из бара наложили кадр из другого фильма. Она выбивается из окружающего мирка. Она рвет пленку. Весь бар коллапсирует в одну только покачивающуюся сигарету на зубах, белую, смятую. Черно-белое изображение на цветном.

Нэт Кинг Коул/дурацкие блики/золотой укол/убить Мингуса/разбитая красота

В колонках играет - Jeff Buckley - "Dream Brother"

[work in progress. take one]  

Смотри, как эхо смерти бьет отголосками прошлого, когда прогуливаешься рядом с городским кладбищем. В них, в городских кладбищах, страшного ничего нет, они такие привычные, почти игрушечные. Рядом грохочут авто, им не до вас, господа мертвые. Для жителей дома напротив за столько-то лет вы примелькались, надгробные плиты. И стали частью пейзажа. Вроде пьяных рож у магазина, заедающих пустоту водкой опустившихся мужичков, счастливых и небритых. «Как сорняки» (с). Всякий раз слишком четкий рисунок повсюду. Прозрачный воздух, мерцающее изображение ТВ-картинок, совершенная последовательность кадров на ночных и пьяных вусмерть улицах. Эффектный монтаж. Внутрикадровый. Знаете, как у Орсона Уэллса. В глубину бесконечной улицы, в старый Лос-Анджелес, в мир полумертвых Мэрилин. Мир подает мне знаки, швыряя ворохом символов, совпадений и странных случайностей….Вокруг меня умирают люди, а я не могу ничего с этим поделать. Забавляясь прекрасным от безысходности. Как котенок убитой мышью. Красиво. Красиво и больно. Я посылаю эти слова SMSками каждому, кто готов и хотел бы их слышать. Хэй, говорю я, вот они, ключи от мира, вот он, двоичный код. Шифр мирозданья, гребанного когда, а когда и в самом деле прекрасного. Красиво и больно. Ничего больше. Никогда больше. Nevermore. Когда очень больно, тогда и только тогда невероятно красиво, и все слишком похоже на то, что кто-то когда-то поставил это кино. Я видел, как тетя моя, потерявшая недавно мужа, осторожно шла по деревенскому кладбищу. Так…не спеша. Она, поражавшая прежде бойкостью, жизнерадостностью и скоростью, с какой могла переделать сотни дел, эта деревенская женщина, переступала через траву очень тихо. Отточено размеренным шагом, но в то же время чуть заметно подволакивая ноги за собой. Как котенок, которому перебили тело дубовой дверью. Нечаянно. Но со всего размаху.

love-error/FIN/красиво и больно/Даша

В колонках играет - Coldplay - "Fix you"

В колонках играет - Leonard Cohen - "Waiting For The Miracle"

Вот сейчас, в этот момент, в самую эту секунду вы проноситесь на всех скоростях на трансконтинентальном экспрессе с чашечкой кофе в правой руке и «Times» в левой. Или скачете на взмыленной лошади по пустыне, в ваших бурдюках нет ни вина, ни воды. Остался последний финик. В эту минуту вы спите, склонив голову на бок, почти уронив ее на плечо испуганной и пытающейся отшатнуться от вас спутницы, рейс «Miami, FL to Puerto Plata, Dominican Republic», «American Airlines». Вы в воображении этих людей: в содержимом их памяти. Никогда не задумывались над тем: скольких людей по жизни встречали? Скольких встретили уже к настоящему времени? Миллион человечков, девочек и мальчиков, мужчин и женщин, семейных пар, молодоженов, вдов и стариков? И кого из них вы запомнили? А ведь кто-то почему либо запомнил вас. Надолго. На пару дней, месяцев, лет, а некто, быть может, запомнил вас навсегда. Некоторым вы запали в душу так глубоко, что будете сидеть там практически до скончания дней их, пока в последнюю минуту мгновенным кинематографическим стрекотом не промелькнут важные и не очень события коротких жизней перед потускневшими глазами. В этом сжатом до предела сгустке жизни вы почему-то сыграете если не главную, то важную эпизодическую роль. Вас помнят… Вы только вдумайтесь в эти два слова: «_вас_помнят_». Вы их не помните, не заметили в свое время, не увидели, не поставили на них отметку «важное», и даже не сняли фотоаппаратом подсознательного, чтобы выпустить джинна из бутылки, как и они, в предсмертных судорогах. А вас почему-то запомнили.
про кражу ваших личных короткометражек

В колонках играет - Tord Gustavsen Trio - "The Ground"

В колонках играет - Freddie Mercury - "Exercises In Free Love"

Мне поднимает настроение Фредди Меркьюри. Я не фанат «Queen». У меня нет ни одного их номерного альбома. «Queen» 1970-х прошел мимо меня стороной. Восьмидесятые я не люблю. Диско не переношу на дух. Но это не важно. А важно то, что Меркьюри поднимает мне настроение. Голосом, сделанным на небесах. Made In Heaven. Песнями. Безбашенностью. Пофигизмом каким-то своим. Ни клипами, пышными, чудными, ни гитарными запилами Мэя в поддержку, ни шоуменством на сцене, ни румынским концертом….

Диск в магнитолу. Выбираем «Love Me Like There's No Tomorrow - 1985 Extended». Песенку именно эту. Ни в коем случае не вариант с сольника «Mr. Bad Guy». Увеличиваем громкость плавно. Неторопливо кладем пульт справа. Наливаем себе что-нибудь? Подумаем… Виски, коньяк, водку, пиво, чай, кофе? Кофе. Где кресло? Куда подевалось чертово кресло? Вот оно мягкое кресло – а-а-а-а-а, клавишные, голос молодого Фредди, СПИД еще не взял его за жабры, СПИД еще безумно далеко. Или совсем близко? Впрочем, это не важно. Завтра, обо всем подумаем завтра. Завтра будут разговоры, публика встанет на уши, музмир перевернется в гробу, кто-то даже крякнет от удовольствия. Но это завтра, завтра, все случится завтра. Пока же здесь и сейчас. Прекрасные «здесь и сейчас». Семидесятые, восьмидесятые… Мне нравится, черт его возьми, что он брал от жизни все. Жил на всю катушку «сегодня», которое, к сожалению, стало уже далеким-далеким «вчера». Настолько далеким, что клавиши, недавно совсем вызывавшие радость и смех, кажутся нам такими печальными. Бар, или нет – лучше салун. На исходе лета. Вечер. В углу звучит расстроенное пианино. По пыльным клавишам изо всех сил кто-то барабанит, потому что «громко» это значит «хорошо». В салуне никого давно уже нет. Да и мы забрели сюда по чистой случайности. Ошиблись, знаете ли, улицей, городом, страной и временем… Да, вот оно что. Мы ошиблись временем, попали не в тот поток. И теперь вынуждены выслушивать расстроенное пианино. Чем же оно так расстроено? Пусть кто-нибудь даст ответ, чем. Что страшнее всего? Услышать инструментальный вариант этой песни. Печально слушать инструменталки осиротевших когда-то песен. Когда нет уже тех, кто их пел. Что-то налетело, потому что, и выкрало голос, лицо,  движения, мимику, дыхание певца. На сцене нет никого, да и нет уже той самой сцены. Никто не будет хрипеть, тянуть «no tomorrow», проговаривая быстро слова, не будет грустно петь, но все-таки петь, пусть грустно, но петь!

Love me like there's no tomorrow
Hold me in your arms, tell me you mean it
This is our last goodbye and very soon it will be over
But today just love me like there's no tomorrow

В колонках играет - Johann Sebastian Bach - "Ave Maria" (piano)

Пишет тебе Лапа Растяпа.
Здраррвствруррйрй, зрарстуй, драрстуй, драстуй, драстуй, дорогая...

В колонках играет - Frederic Chopin - "Nocturne, Larghetto, no.1 in B flat minor" / "Piano Sonata no.2"

В разбитых блюдцах озёр отражаются солнечные брызги. Великая степь Поднебесной медленно вползает в небеса. Она там скоро будет вся. Клубком свернувшись спать глубоким сном до первых петухов. Математически неисчислимый мир. Ноющий гул, музыкальный, до боли знакомый….Дыхание степи. Мелодия пустых пространств. Что-то большее, чем ты или я, колеблет траву и смазывает на горизонте краски. Здесь обретают дочери отцов. Дожди идут тут только по заказу. Давай, мол, дождь, и льет как из ведра. Ты вся промокла, девочка моя. И я промок, привет, родная….Здравствуй, папа. Почему ты умер…рано…так…Получилось…так…так...надо. Эхо глотает окончанья слов и путает их смыслы. Степной паранормальный мир. Мир схлопнутых пространств. Микс отголосков и голосов: получилось надо папа здравствуй дочка умер папа так привет промок моя девочка промокла вся папа получилось надо дождь давай….Многоголосье на полуслове замирает. Падая в объятья тишины.

На сегодняшний день балдею от зеленого цвета. Считаю его самым сексуальным цветом на свете, на земле, во Вселенной. Без дураков. И очень красивым. Зеленый - это абсолютная женственность. Любовь. Нежность. Полномочный представитель прекрасного.

Синий цвет на втором месте. Синий просто очень люблю. От темных оттенков до небесно-голубого. Синий это скорее эйфория от жизни. Аромат влюбленности, девственная чистота и наивность. Синий = свобода. Поцелуй. Семейная такая любовь. Спокойная.

А красный это память. Красный я любил всегда. Сексуальным его не считаю.  Он представляет метафизику. Даже не так. Он слишком паранормален, поэтому и ничего не представляет. Просто он есть. Красный. Необыкновенно-самодостаточный цвет, чтобы олицетворять что-либо.

Но зеленый... Зеленый тихо обожаю.

В колонках играет - Paul Anka - "Diana"

Я влюблён в этот мир. И его доброту. Неожиданную. Такую «вдруг» и «нечаянно». Я его ненавижу – но это все от того, что слишком люблю. Как же он бесит меня иногда. Но бесят так только те, кого очень любишь.

 

В колонках играет - Bob Dylan – «Queen Jane Approximately»

Красота – один из видов Гения, она еще выше Гения, ибо не требует понимания. Она – одно из великих явлений окружающего нас мира, как солнечный свет, или весна, или отражение в темных водах серебряного щита луны. Красота неоспорима. Она имеет высшее право на власть и делает царями тех, кто ею обладает. Вы улыбаетесь? О, когда вы ее утратите, вы не будете улыбаться... Один из блестящих парадоксов английского эстета и денди, брошенных им, как иногда кажется, в пылу полемики с самим собой: «Не Искусство подражает Жизни, а Жизнь подражает Искусству». Только углубившись в проблему: кого считать истинной красавицей, а кого нет –  понимаешь, насколько же верен этот, кажущийся на первый взгляд лишь игрой слов, афоризм. Чтобы если не решить эстетическую шахматную задачу, то хотя бы отсечь ходы, неизбежно ведущие нас к патовой ситуации или мату, надену на себя мантию Беспристрастного и Объективного Судьи. Не беспокойтесь, назначать претенденток на пьедестал я не стану. (А кого назначил по недомыслию раньше – на форумах или в ЖЖ –сгоняю с вершины). Зато пресеку попытки взойти туда тем, кому не судьба. Сразу скажу: почти всех современных киноактрис можно отправлять на доработку в мастерскую небесного художника. Явно неудачные этюды. Мазня не мазня, но не шедевры. Ничего особенного в этом нет. В конце концов, все ошибаются. А, как говаривал Ван Гог, ошибка Господа Бога – ошибка Великого Мастера.
я все ещё мизантроп

В колонках играет - The Doors – «Queen of the Highway»

В колонках играет - Aphex Twin – «Kesson Daslef»/Radiohead – «Motion Picture Soundtreck"

Посткоитальное равнодушие. Покой. Любовь: post scriptum. Вокруг война, а я храню нейтралитет. Ко всему безразличен. К прошлому. К будущему. Невероятная усталость – лень смеяться. Сигарета застревает на зубах. Поникшая и умирающая….Погасшая. Пепел некрасиво крошится на пол. Глаза распахнуты навстречу ночи. Блестят, наверное, в свете окон. Память исполняет всё тот же танец. Механик поставил бы новую ленту. Но фильмы похожи. Последние киносеансы – повторные. Плёнка заправлена, бобина крутится….Звёзды на экране еще целуются. Но зрителей в зале давно нет.

Когда любовь только зарождается, не трудно заметить ее разгон. Затем скорость понемногу снижается. И в момент «сваливания крыла» – в разлуке – вы одиноки, но всё же счастливы. Животворящее одиночество. Настоящее. Неподдельные чувства узников. Добровольных. В подводной крепости. Прогулки по морскому дну за руку. Сообща преодолевая сопротивление. Как в нарочно замедленном фильме про «Наутилус». Вы сами на плёнке. Вы - киноиллюзия. Счастливы несвободой. Заключенные комфортных камер. Несмотря на расстояния, встречаете рассвет одновременно. Как по сценарию. 

Прыжок в бездну впадины очарователен – одиночество брошеного….«Я не один» = «Она меня оставила». На оголённых чувствах коротит временами нежностью. Порой бьёт даже током. Иногда до смерти. С конца любви должны пройти ещё месяцы, прежде чем одиночество – влажное, живое, захватывающее – высохнет. Врастёт крыльями в твоё тело. В кожу перьями. Крепость разрушит до основания. Вытолкнув на поверхность пробкой. Выбросив на пустынный берег. Отлив. Океан оставляет остров, тебя на песке и голые камни. Одиночество высыхает просто. Не доставляя ни боли, ни кайфа. Post-любовь. Которая даже не снится. Апатия. Зевота. Любопытства ради обходишь цветущие прежде сады. Пруд искусственный. С заводными птицами. Одиночество, и то – из пластика. Для очередного чувства готовые декорации. Запускайте сюда съемочную группу. Пусть поставят фильм про новую любовь:

[Камера! Мотор! Action!

В колонках играет - Morphine - "The Night"

P.S. До 29-го числа, пока в сети, в себе и в состоянии - я чего-нибудь, быть может, еще и напишу.

"Однако это канун. Пусть достанутся нам все импульсы силы и настоящая нежность. А на заре, вооруженные пылким терпеньем, мы войдем в города, сверкающие великолепьем." :)

В колонках играет - Janis Joplin - "Little Girl Blue"

В колонках играет - Chick Webb With Ella Fitzgerald - "Moon Ray"
Настроение сейчас - -

Слова – самый удобный строительный материал на свете. Из них можно построить что угодно. Любой дом. Любое чувство. Любую жизнь. Квартиру со множеством комнат. Дымоход. Санта-Клауса с кучей подарков. Детей, облепивших кресла и диван. Любящую жену. Красивую. Умную. Талантливую. Нестареющую. Вечную. Нет, лучше вечно любящую. Очень удобно строить домики слов разной степени комфортности. Тексты. А потом в них прятаться. Исчезая навсегда. Застревая в дымоходе. Теряться на чердаках. Замерзать в сугробах. Отфутболить рождественскую сказку так, что в ней камня на камне не останется. Угробить святочный рассказ мрачным финалом. Поставив после всех красивых сладких слов траурную жирную точку. Или многоточие. Если ты постмодернист.

Слова – материал настолько удобный, что залепит любую щель в любом треснувшем семейном очаге. Раздуют огонь заново. Подгребут дровишек. Расшевелят поленья. Слова… Из слов можно строить замки. Шикарнейшие замки с прекрасной дворней и отличными гостиными. Слово что волшебная палочка. Взмахнул – и королева падает перед тобой ниц. Слова это твои личные ангелы. Слова очень гламурны. Они могут «замылить» страшный разлом в чьих-то чувствах. Задрать люки. Залатать дыру. Закрасить грязное место так, чтобы никакое «кентервильское привидение» больше не донимало. Заклеить его. Обоями. Дорогими и красивыми.

о словах-убийцах, легких словах, слова-призраках и др.

В колонках играет - jazz



Остапа понесло...

В колонках играет - Artie Shaw - "Gloomy Sunday"
Настроение сейчас - +5

 

немного о Шоу и много обо мне

В колонках играет - Ludwig Van Beethoven - "String Quartet", Op.130, "Cavatina"
Настроение сейчас - нулевое

об изнасилованных словах и десакрализации красоты

В колонках играет - Bob Dylan - "Sad eyed lady of the lowlands"
Настроение сейчас - -10

Пару недель назад с двоюродной сестрой читал ее письма брату. Точнее, она читала. Иногда проговаривая что-то интересное вслух. Свои же письма она давно сожгла. Перечитав некоторые по нескольку раз, чтобы запомнить. На вопрос – зачем - я так и не получил ответа. Сожгла, и все тут. Но ее письма до сих пор остались в тех домах, куда она их отправляла. Она очень любила писать письма. Есть такие люди, которые очень любят писать письма. Они рассказывают в них о мелких неприятностях и маленьких радостях. Всякие интересности о быте. Иногда перескакивая с одного события на другое. Часто повторяясь. Тщательно, исключительно подробно и дотошно описывая ерундовый день, пробегая галопом день более знаменательный или даже судьбоносный.

Есть в этом что-то от волшебства. Какое-то чудо. Когда читаешь старые письма. Не старые в смысле 19 века или известной личности. Это другое. А старые – 5-6 летней давности. И твоей младшей, тогда еще 14-15-летней сестренки. Кто там говорил про тошноту? Не Сартр ли? У детей не бывает никакой тошноты. Они описывают самый настоящий тошнотворный день как если бы это был канун Рождества или свадьбы. Они, дети, в десяти абзацах и сотнях строчек на нескольких тетрадных листах пишут, как им тоскливо, как им весело, как им хорошо и как им плохо.

Вот и сестра писала моему брату. О школе, об одноклассниках, о родителях и бабушке, о первой сигарете и первой любви, о ссорах и праздниках… В каждой строчке восторг и упоение, какие у иного поэта и не встречаются-то почти. И всегда в конце приписка: «очень жду ответа, люблю, целую, брат, пиши» и прочее… А брат писал редко. Он вообще не любитель писать письма. Есть ведь и такие люди, которые ну не любят писать письма. Потом она перестала писать брату. И так получилось, что не виделись они с последней встречи 5 лет. А встретились, и больше ничего общего между ними уже не было. Чужими стали друг другу. А раньше всегда были вместе. Всегда рядом. Друзья, стало быть, навеки…Век только оказался не долог. Ну да, впрочем, это в порядке вещей.

о порядке вещей

В колонках играет - Tom Waits - "The Piano Has Been Drinking (Not Me)"
Настроение сейчас - +2

В бетонной стенке соседской болтовни поднадоевший хворост давно уже проговорил дыру. Включаю звук. В бетховенских квартетах зияет брешь. Своими снами тщетно стараюсь залатать ее. Меня в нее несет. Давно уж перестали бегать мимо минуты и часы цыганскою толпой. Миг времени пустынен. Разнонаправлен. Вязок. В раз постаревшими детьми секунды тянутся проглоченною нитью из нутра.

Перебираю себя как струны лютни. Пытаясь извлечь из множеств меня населяющих душ мелодичные звуки. Отрываясь от тела. Перебежки от дерева к дереву. Перекур у скалы. Под потоком кислотных дождей похоронного цвета зонты вырастают грибами атомных взрывов. Я люблю свою смерть на расстоянии. Как эстет страстью пламенной пылает к военному сраженью на мечах. Ах как это прекрасно: средние века и кодекс рыцарский… На самом деле кровь, грязь, вскрики в агонии, вонь трупов, предательство друзей и пошлость королев.