Это было осенью 20.. года. К ней домой, в небольшую уютную комнатку на …надцатом этаже приходил настройщик. Он бренчал еще на пороге ключами, весело узнавал, как у нее дела. Она разливала чай в чашки. Они садились в комнате, где стояло годами нетронутое фортепьяно. И он настраивал ее. Подбирая всегда нужные слова, сочиняя сказки, походя, шутя чистил все у нее внутри, прибирал, заводил сердце и душу, перебирал колесики, сдувал пыль со струн, заворачивал колки до нужного тона. Сейчас, говорил он наконец, устало разгибаясь и хрустя косточками, ты звучишь хорошо. Ты замечательно красивая гамма. Он приходил так каждый год и приносил с собою настоящую осень. Ей казалось, это он заводит ее, осеннюю красавицу, и она, осень, танцовщицей скоро бегала по этажам прибранного мира, включала матовый свет, сбивала с деревьев старые листья и по мановению рук волшебницы листья падали в правильной хореографии, рисуя в застывшем воздухе прихотливые узоры. Осень заносила в окна домов свой рыжий огонь – и была и в ее доме тоже, точно приникала к стеклам и дышала сквозь них холодным огнем, от чего вспыхивали камины и правильно, в «нужной темперации» грустили и радовались люди. Осень царила над миром. Осенью каждый человек становился хорошо-темперированным клавиром. На каждом можно было играть гаммы, прелюдии и сонаты. Ни единой неправильной ноты. И говорил настройщик, дымя трубкой, прощаясь, это есть хорошо. Она помнила его сильный акцент, и пыталась подражать ему, впрочем, безуспешно. Настройщик по секрету сказал ей, что осень приносят сто тысяч слонов, и потом миллионы нубийцев спешно собирают каркасы – и столько же разных артистов, жонглеров и фокусников участвуют в передвижном карнавале. Феерия красок и огней, и музыка. О, эта музыка! той, настоящей осени, цитры и лиры, скрипки и валторны, фортепьяно с ускольщающим за горизонт рядом разноцветных клавиш, по которым стучали и стучали пальчики, выписывая неизвестные чарующие этюды…
 
Никто не знал, что она кукла. Самая настоящая, с большими-пребольшими, как у куклы, глазами. Когда она хлопала ресницами, быстро-быстро, словно попавшая и немогущая вылететь наружу, туда, в теплый сентябрь, еще летняя бабочка, люди любили ее. Она была лучшая девочка на свете. Лучше всех играла гаммы, лучшая в классе, лучшая на танцполе. И лучшая в любви. Она всегда была чьей-то музой, потому что, говорили поэты и художники, она была «естественной». Ее естественность нельзя было не заметить, так красиво и спокойно она курила, отпускала острые словечки, или гордо поворачивалась намереваясь уйти. Умела поддержать разговор. Была, что называется, душой компании. Лишь иногда, под вечер, когда особенно печально садилось солнце, она уходила в себя, и ни одна веселая хлопушка, ни одна смешная история, ни один новый вальс не могли ее увлечь. Она – и тоже лучше всех – умела любить. Много лет после старый-старый генерал говаривал (но ему, конечно, мало кто верил), что «эта женщина никогда никого не доводила до сумасбродства, до безумия самоубийства, при этом была до чрезвычайности хороша – настоящая муза!». И, разумеется, прибавлял, что самое ее очарование было – в естественности, с какой она отводила пошлые ухаживания и намеки, и расходилась по-дружски «даже с начинающими поэтами, горячими головами». Непринужденность, легкость, грация, и величественное спокойствие. С нее рисовали портреты, ей сочиняли поэмы, она вдохновляла на бушующие симфонии. Ее блеск очаровывал, но никогда не зачаровывал – взмахом платка или постукиванием о пепельницу сигареты она могла ошеломить проходящего мимо витрины кафе мечтателя, и стать для него одной, тайной, на один вечер, музой. И люди были благодарный ей – за ее красоту. За ее доброту. За любовь. За ее музыкальную естественность.

Ее пресловутая естественность была плодом долгих часов работы настройщика. Дорогая, вы так себя погубите, сердито бурчал он, прислушиваясь к работе сердца, и меняя струны. Она весело сидела в кресле, болтая ногами, пока он настраивал, и качала головой вздыхая, что ничего не может поделать с собой. Вы так меня настраиваете, что я не помню себя от счастья еще несколько месяцев после. Дерзко и нежно влюбляя в себя, зацеловывая осень насмерть и опрокидывая ее навзничь. Я не могу иначе, я муза осени, я та, что им всем очень-очень нужна. Да, сейчас вы звучите хорошо, поднимался настройщик укоризненно прищуриваясь. Каждому нужен настройщик, сообщал он. Без настройщиков что была бы за жизнь. Душа в тенетах, мысли в разброс, сердце стучит неважно, движения невпопад, и вот уже падают танцовщицы, откладывают в ярости свои перья поэты, мамы ненавидят своих дочерей. Да-да, каждому, завтра я посмотрю ваш верхний регистр, меня смущает там одна нота. Берегите себя. Только у него были от нее ключи. У него были ключи от настоящей осени, целая связка, что вызывало ее любопытство и ревность к другим таким как она. Осень для богов что заводная игрушка, которую надо заводить с двух сторон, продолжал он. Завели наверху, но еще не идет. Жужжит, сверкает, ворчит, но не трогается с места. Осень еще мертва. Ярмарка без никого. Карнавал со стонущими деревянными балками, без зрителей и без артистов. Невеселая детская карусель – не то чтобы совсем без детей, но без детского смеха. Часы с запропавшей кукушкой. Вот-вот, и фигурки должны пойти танцевать и плясать, отбивая ее приход, заводная вязальщица стукать спицами, солдаты маршировать, вальсирующие по часовых дел мастером выверенному танцевальному рисунку вальсировать, игрушечный король подбрасывать на ходу своим пузом. Но осень еще стоит, осени требуется еще один поворот винта. В твоей маленькой комнате, в глубине тебя, где ты вечно раскладываешь свои пасьянсы. Скучая и раздражаясь. Ждешь и надеешься, что кто-то придет и настроит тебя. Но осень не открывается всем и каждому, ее необходимо заслужить. Для нее необходим нужный тон, верный тон, не манерно, но изящно сыгранная гамма. Настроенная, хрустально-чистая душа, и сердца – правильная мелодия.

дерзко и нежно, шлейф музыкальных духов, фальшивая осень, настройтелюбитеменя, семь оборотов, рыжая кошка

Не спать две ночи толком, на третью заснуть без задних ног пораньше, и проснуться в два часа утра от шума за окном. То ветер в шутку листья теребит, в крону зарываясь как влюбленный в пряди волос любимой. Не даст мне спать. Там за окном хотят, чтобы я увидел их, наконец, услышал, узнал. Хотят понравиться. Там за окном темно, не горят фонари почему-то, но от того совсем не тоскливо, не страшно – одной ночной полифонии достаточно, чтобы задержав дыхание стоять у открытого окна с полуулыбкой. Они тебя разбудили, они требуют властно и трепетно, чтобы ты на них посмотрел, послушал, как начинающих актеров и актрис – оценил. Они устроили представление, но некому было восхищаться им. Движения еле заметны. Ветви слушаются ветра нехотя, лениво, невольно, сонно и недовольно покачиваясь. В шуме можно расслышать тихие голоса, песенки, фортепьянные пьески, смешки и всхлипывания. Сигаретный дым приятно обжигает горло. В груди горячо-горячо, и слишком чувствуешь, как размеренно и важно бьется сердце. Уже скоро слышишь только свое дыхание, мир просто качается в колыбели, дерево легко кланяется в сторону, у дерева от нежного июньского ветерка кружится голова. Нет никаких мыслей, чувств, себя не слышишь. Край ветки тремя-четырьмя пробившимися листочками даже не бьется, а ласково дотрагивается до тебя гипнотизируя. Ветер касается холодом шелка твоего живота. Вот тогда-то он и приходит. Покой, ошибочно принимаемый за счастье. 

Не ты уже смотришь в тех, кто за окном, а они на тебя. Ты временно не существуешь. Отключаются один за другим все органы чувств, ты превращаешься в простой листок бумаги. Сначала в голове роятся воспоминания – вот толстые зеленые шторы в детской комнате, когда ты ворочался с боку на бок, пережидая время обязательного послеполуденного сна, уже готовясь бежать с друзьями в лес перед самым закатом, и неожиданно для себя засыпал; вот окна совсем без штор, ветерок треплет старенькую занавеску, братья рассыпались на ветках черемухи, все перемазавшись, на жарком подоконнике ты, свесив ноги, ешь с сахаром черный хлеб, бабушка позади тебя зовет к столу, ты оборачиваешься; вот ночью донимает луна, то спишь, то снова она будит, и сны мешаются между собой, а лунный свет ерошит лучами волосы, нет, это мама. Не время воспоминаний, и все они, потолкавшись на авансцене, куда-то пропадают. Не ты стоишь сейчас у окна и забываешься. Не ты закрываешь невыспанные глаза. То мир нарисовал тебя, вдохнул цвета и шум и сделал твою душу. Чтобы было кому играть в огромном театре под открытом небом, чтобы было перед кем им там за окном танцевать и наигрывать вальсы. Они играли одни, как дети на летней веранде, но им стало скучно, им захотелось зрителей в первом ряду. Таких, что умеют быть благодарными. Таких, что плачут и смеются в финалах актов, что вытирают слезы рукавом не стыдясь, что после поклона актеров желают броситься на сцену и обнимать, обнимать, обнимать, бежать потом на городские улицы кричать, как все они прекрасны, но нету сил. Сидишь, оглушенный эмоциями, все потянулись к выходу, а ты чего-то ждешь, ты ждешь, когда снова поднимут занавес, и будет премьера, и разыграют снова представление. Но скоро понимаешь – его больше не будет. А значит, ты больше не нужен им, и перестанешь быть, как до премьеры тебя, суматошного, не было. 

тихо наигрывая в ночи сначала вальс и ноктюрн, а потом колыбельную

Жизнь - проявление негатива недописанной сказки. Ни времени, ни пространства. Лишь медленное погружение в фотографию слой за слоем. Незаметное нам падение - взмахнув руками тонем в густом многоцветном янтаре. Цепляясь за близких, работу, любовь и 'необходимости' погружаемся в лихорадочное оцепенение. Идешь на дно фотографии и смотришь в небо - туда, за карточку, в поисках, в поисках, в поисках... неизвестно чего. Стреляешь глазами по сторонам. Любуясь и ненавидя. Все глубже в толщу снимка, туда, откуда никакая перламутровая некогда в детстве поверхность уже не видна. Жадный до впечатлений и наслаждений теребишь себя образами, заглядывая - оглядываясь назад, на дно, вниз - за следующий слой-горизонт: что там? Приласкай, неизвестное, я жажду хищной красоты, мелочного, чтобы можно было потрогать, милосердия. Нервной, задыхающейся от нежности, доброты. Глоток за глотком, лакаешь и страждешь любви и любви и любви и понимания - захлебываясь в случайных воспоминаниях, в пряной и обжигающей жидкости, пьянящей и кутающей сознание в ватные одеяла душного паралича, посткоитального судорожного забытья, предваряющего пожиненную бессонницу. Дуреешь как от горячего волшебного снадобья, качаешь бессознательно головой, и хочешь еще. Не закрывать глаза - видеть новое! В пестрых фотографических водах линовать взглядами страницы собственного бытия, резать реальность на шелковые простыни и тонкие сладкие ломтики мармелада. Подниматься из вод не хочется. Вспоминать запрещаешь себе. И все заметнее проявляются приносимые подводными течениями события завтрашних дней - мистические феномены. Мгновения жизни твоей, будущего и прошлого, уже кем-то отснятые и изначально присутствующие на фотобумаге, дают знать о себе сновидениями и странными совпадениями. Изображение целиком видит только она - та, кто по ту сторону фотоокна, девочка в комнате с фотографиями.

«Неизвестный венецианец» (Anonimo veneziano, 1970) Энрико Мариа Салерно
 
Бездонное вонючее и прекрасное чрево города, в который смотрятся герои как в озеро по осени, подобно волшебной линзе, настоящее преображающей в прошлое. В хрупкую птицу из тонкого стекла, летящую высоко-высоко по небу, пикирующую вниз с белых смеющихся облаков коршуном вниз, на грязные старинные площади. Захватывает дух, и рука сама тянется прикрыть рот, в бесшумном крике ужаса стоишь и смотришь: ведь разобьется же, всенепременно на осколки! Вдребезги. Слишком красивое. Слишком хрупкое, туманное, ускользающее. Слишком-слишком не человеческое. Пастельные тона, глазурь, матовая дымчатость или молчаливая бесстрастная прозрачность голландских полотен. Вот, что такое прошлое на экранах пыльных мониторов. На подмостках забытых театров, в ямах оркестров шумят и гремят литавры из далеких годов-десятилетий. Симфония не слышна, но дирижер без устали машет руками. Яростно, страстно, силясь нагнать эту хрупкую птицу, когда-то в особом раздражении и торжестве упавшую камнем вниз. Ноты сыпятся камешками, драгоценностями, как в волшебных сказках, на лету обращающиеся в осколки дешевой керамики. Не собрать, не поймать, не скопить снова, не вдохнуть жизнь в выпорхнувшую когда-то сотнями мелодий в венецианскую публику, друзей и знакомцев, любовную кантату. Не вернуть музыку обратно в нотные тетради. Не сыграть заново, перекрашивая последние года, прожитые впустую. В тишине. В смешном гордом молчании. В одиночестве развлекающего зрителей остротами Пьеро. Пьеро умело меняет ежедневно маски, небрежно повязывая шарф маэстро. Кидаясь в жизнь, сдерживая гнев и слезы.

Разбитое стекло. Омут. Чаша. Куда глядяться бывшие любовники. Все ноты, которые они играли, и которые не успели спеть, все, ведь буквально все - посыпались хлопьями фресок, бутонами цветов, которым не суждено было раскрыться на рассветах. Ворохом засохших некрасивых лепестков на дно глубокой старой вазы. Прошлое, о, прошлое – как жерло потухшего вулкана, глубина которого неизмерима. Подняться на такую высоту и заглянуть туда, глубоко-глубоко вниз вместе, взявшись за руки, любовь моя… Стоять, напевая баховские священные мотеты или фальшиво тянуть гениальную арию, в ожидании, что потухший вулкан оживет. Что он даст знать о себе! Но он молчит. Чудовище, прекрасное и притягательное чудовище, этот вулкан. Манит и пугает своими тайнами. Всегда кажется, что прошлое не разгадано тобой еще до конца. Что ты упустил что-то очень-очень важное. Что фреска осыпалась, и главные ее персонажи и ключевые детали остались в «мертвой зоне» твоего бегающего восторженного взгляда, взгляда влюбленного чудака, дурака, романтического безумца! – Оставшееся «самое важное» на периферии зрения, мутировало вдруг, преобразилось, фреска в памяти собирается подетально, и вот, смотри, читай меня, говорит прошлое-книга, читай, не перелистывая скучные описания, читай, несчастный все то, что ты пропустил, упустил. Декодируй исчезнувшую в пыли времени потускневшую красоту по ее теням. Стоять у жерла вулкана, взявшись за руки, и, конечно, шагнуть в пропасть. Нет смысла жить уже – прошлое украло у тебя душу. Прошлое – Сатана, играющий в классики демон, забрал твою любовь, твое вдохновение, твой талант. Шагнуть туда вместе, ибо не жить вам вместе уже, и вместе, может быть, хотя бы суждено умереть – так написано в Книгах.

терра инкогнита любовников, отпечаток ножки Джульетты, канаты облаков, они хоронят любовь, нифмы осени, Пруст, Страстная Пятница

Когда ярко светит солнце, я всегда закрываю глаза, нежу веки свои в его сладких лучах. На оборотных экранах век солнце становится веретеном, бешено крутящимся вокруг оси, и краешком буравя глаза, завертывая всю небесную синь в меня. Лезвием срезая куски, ошметки голубого тела, бросая их на самое дно глазного моего яблока. Я открываю на минуту глаза. Небо уже не свежевыкрашенный свод в новом храме, а потускневшие облупившиеся фрески старого, краски хлопьями отрываются и порхают в вышине, падая там и сям на снегу. Снег тоже не свежий, он старый, гнилой, обмякший словно. Снег мхом порос. Или снежные равнины покрылись плесенью за давностию лет. А, может, в эти смурные февральские дни заболели лишаем. Но только на заплесневелый снег нет сил смотреть, и я опускаю снова набрякшие за две бессонные ночи веки, в надежде увидеть веретено, но там уже нет ничего, там другое кино, оно смущает меня, и вот-вот покатятся слезы, если бы не разучился я плакать. Там (представляете да?), там карамельки, белые сладкие продолговатые пилюли божества, Его таблетки, тыкаются в мои зеркала – я слышу звон стукающихся о поверхность глаз карамелек, слышу хруст образующихся трещинок, через которые они и проваливаются в глубину, проедая сосуды, в крови бурлят, достигают сердца…Ох, если бы сердце было еще молодым, здоровым, а не тем сморщенным губчатым телом, каким оно дрябло покачивается над диафрагмой сейчас. Карамельки в отчаянии бьются о сердца края, но все что может оно – дребезжать в ответ, дребезжать, волноваться, дергаться желеобразно, от него исходят какие-то волны старого радиоэфира, все голоса, крики и шёпоты угасших чувств. Я холоден, бесстрастный самурай. Безбоязненно открываю глаза, мне не надо таблеток, поднимаю взгляд к небу, спасибо, я пью всегда несладкий чай и кофе без сахара, забирай карамельки. И те, послушные зову, вереницей взлетают – нет, падают – в синь. Слышен тихий печальный звон далеко в вышине: так карамельки бьются теперь уже о небесную твердь – она лишь грустно вздыхает («еще один отказался»). Карамелек не видно на свету, но, кажется, я слышу перезвон их, возвращающихся обратно вхолостую. Вдруг понимаю, почему снег старый, мертвый, с плесенью: снегопад не идет больше, он уходит. Он уходит, не долетая до сугробов, и снежинки очень уж хорошо видны, некрасиво кувыркающиеся, сталкиваясь с карамельками, летящими вместе с ними туда же. Снег возвращается в небеса. Ожившее вдруг мое сердце весь день не на месте, кто его тронул, зачем, оно мирно спало, клубком свернувшись в проруби души, а теперь звенит неспокойно, и мне до самого вечера не по себе. Звон падающих «детскими слезками» в небеса карамелек все громче. На закате, когда небо похоже на зеркальную серебряно-малахитово-агатовую рифленую крышу покосившегося дома, они точно роятся над ней, проливаясь дождем, и карамельный звон уж очень громок и нестерпим. Грохот, он оглушает меня, я хотел бы спрятаться, убежать, закрыть уши, но, вместо этого, достаю видеокамеру и убиваю красоту, снимая ее, всю драгоценную крышу, поливаемую белым огнем, от края до края, заглушая, тем самым, кажется, шум в ушах. Пальцы замерзают сразу же. Беленькие, гладкие, холодные – они как карамельки без обертки на ветру. Облизанные и обсохшие.

птица не может подняться, под лед спящих глаз, гномы на рассвете, эльфийские пляски теней, пепел

«…Cynthia is from her silken curtains peeping
So scantly, that it seems her bridal night,
And she her half-discover’d revels keeping…»

John Keats, «Sonnet I. To my Brother George»

Прозрачной стеллой, женским изваянием вырастает в комнате вырубленный из мраморных гор на морском берегу сновидений лунный свет. Скульптурной композицией, уходящей плитами в бесконечное. Белой лунной гранитной крошкой выщерблены стены. Новорожденный месяц истолчен в ведьминой ступе до драгоценных косточек, в бриллиантовую пыль, и ею так роскошно посыпан потолок, что сыпется оттуда…. Лунные косточки скрипят под ногами,

"Клетки-темные комнаты" спросонья - вагоны без крыш, где черное небо зимнее навеки, и снег пухом валит который уже час, и кажется, что это звезды пускаются в пляс, сходят с ума, «золотыми ножками» в красных башмачках вычерчивая менуэты и пошлые вальсы – позабыв про благодатную скромность свою и молодость и тишь былых времен, описанную Гейне. Как камера панорамирует сверху бальную залу в кинофильмах, так руки закинув за голову лежишь, любуясь пируэтами царственных пар на небе. Там целый город не спит, устраивая майскими ночами фестивали, праздники, фейерверки. Стреляют из пушек в театрализованных представлениях и ранят печальные глаза твои, полосуя крохотными па радужную оболочку, исподтишка – о, как она хочет понравиться! Смотри, смотри! – кометы пересекают небо касательными к сфере, стеклышками калейдоскопа в движении к новым картинкам – благодарная публика воздает должное лучшим танцовщицам букетами цветов, кидая их восторженно на сцену. Но те, не долетев, конечно – уж больно далеко – охапками растрепанными слетаются к твоей скульптуре лунной камелии, сгибая в благоговении шеи и спины так, что ломаются стебли.

единственная в тунике, фарфоровое вино, окно в дамскую, неизвестная кроха

Свет фонарей-проекторов, снежным фликером пытающихся добросить кино до экранов. Кадры которого раз за разом не долетают до них – те, пьяные, вечно удаляются, прогибаясь, вдавливаясь в мягкие стенки-подушечки горизонта диафрагмами. И снежное кино, остывая, тяжелея, засыпает картинками одинокую мерзлую аллею. Устало падает пепельным хворостом, хлопьями с цепенеющими в них романтическими мирами. Кинокартинки, кинематографические искры, бессильные, не долетая до адресата, целуют землю. Снег, этот упавший свет, нечаянно убитое кино, берешь его в ладони, и оно стонет, оплакивая утраченное чудо – молью траченную оперную сцену для мадемуазели ночи, еще вчера щеголявшей в новеньких нарядах, шелках и бархате. Зима как слепая баба, гордая горная девушка с пустыми глазницами, белыми, страшными, смотрит в твои живые глаза. Ощупывая душу прислушиваясь: «О чем думаешь, кого обманываешь, за что ненавидишь?» – ей интересно. Слепая вуайеристка не подглядывает, а подслушивает тайные мерзости, сомнамбулические очаровательные секретики, сухой кашель чахоточной, нисходящую мелодию последних речей возлюбленной, еще не знающей, что завтра будет кормить своей беленькой ручкой прожорливых червей – но музыка тела, адажио, анданте её жестов, неслышных шажков и аллегретто смеха осведомляют о дате и часе финального «я бы хотела пожить ещё!» надменную надзирательницу за такими интимными событиями с более чем посекундной точностью заранее. О, у неё-то прекрасный слух. 

Раз-два-три, зима танцуя, играет с нами, как в кошки-мышки – в эротические салочки. Касаясь кончика носа – чтобы ты вспомнила, как я любил тебя, как ты любила меня, и как зима безумно была в нас обоих влюблена. Вспомнила и мысленно закружилась в танце, поднимая высоченными мраморными обелисками снежную пыль. Чтобы в единоличный дворец твой с бальной залой ворвалось само Солнце, прижав дебелое тело свое к тебе, красивой и….Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, шутливо постукиваю в грудь твою глухим басом любовных строчек, щелкающих в тишине музыкально, вибрации пуская по кровеносным сосудам твоим, забавная детская ворожба будет посильнее всамделишного колдовства: стенки вен покрываются инеем, оконными разводами по всему вымерзающему изнутри телу и Снежная Королева просыпается в тебе напоследок всепоглощающим счастьем леденящего восторга. Раз-два-три, раз-два-три....Зима, красивая зверюга с пустыми, словно выеденными кем-то глазницами, меломанкой с тонким вкусом вслушивается в твои живые глаза-произведения искусства. Смотрит. Заглядывает. И свет божественный, сначала обжигающий жаром лба умирающей, сладкий как запах смерти, остывает немедленно, и пугающе-холодный рвется теперь из каждой снежинки наружу – холодный как кожа мертвеца. Как электрическое освещение с высокой частотой пульсации.

украденная зима, прекрасные пробелы, аборт на пятом, кофе

…первую…

Бывает, ночное небо подернуто дымкой, его заволакивает высокими облаками, и все, что на нем – еле видно, как через запотевшее стекло. И Луна похожа на старый фонарь на улице, когда дома тепло-тепло, а любимая женщина, к примеру, кладет тебе нежно ладонь на плечо – так легко, невесомо, точно это плечо твое намагничено ее ладонью и хочет коснуться руки еще и еще, приподнимаясь навстречу ей. На размытый, подтекающий свет его, когда стекла, увы, побледнели, скрыв зимние уличные сценки, с достоинством им освещаемые, от глаз, и в довершение всего на глаза навернулись слезы горячими каплями. Как будто бы кто-то вздохнул от счастья вдруг навалившегося, или от несчастья (не важно ведь), и поднебесное окно в раз запотело от выдоха. Так хочется встать на подоконник, дотянувшись до белесого неба, и протереть ладонью его, слева направо и справа налево, оставив свежие чернеющие росчерки на нем, словно сдирая кожу. Чтобы в бесформенную рваную рану-прорубь Луна уронила чистую и яркую себя – в твои такие же глаза, и чтобы я услышал этот звонкий плеск дождя, подставив ладони собрать нечаянно выплеснувшуюся половинку Луны и слезы до капли.

...целует вторая...

Одиночество – омерзительно-эстетское сожаление об утрате никогда не существовавшего. Вздыхать по иллюзии. Тосковать по мертвой фантазии, как по живой, еще недавно бегавшей кошке, сегодня гниющей на задворках рассыпавшейся от неосторожно сказанного про себя слова империи; несколько раз отраженной в коридоре кривых зеркал Фата Моргане до полной ее потери себя, до самоуверения в том, что было. И что утрачено. И что надо найти. И найти невозможно. Возвращаться в старое лето, в обветшалый дом, к овдовевшему прошлому. И снимать призраков на цифру. Переворачивая видеокамеру – запоминать зеркало вверх ногами, зеркало, что видело все – и поцелуи, и наслаждение, и смерть ее отца, навалившуюся на нее веселую и смявшую молодость как нелепый бумажный фонарик. Зеркало висит у потолка, и, засняв цвета на подоконнике, заоконный ранний туман, воздушные нездешние занавески - совершеннейший эклер, такие сладкие в дыхании, целующие то и дело объектив, лезущие в глаза, в рот так, что приходится отбиваться от них свободной левой – по диагонали, по касательной, снимать на память комнату, воспоминания о которой приникли к коврам, вжались в тишину, звуки музыки заснули на коврах мелодиями, картинки обесцветились в сепию и попрятались по углам. Память грозно напоминает о себе следами впечатавшихся в стены рисунков, сценами ссор, детских обид, похорон и свадеб. Тонкие легкие тени недавних месяцев. Густые плотные – десятилетней давности далеких-далеких дней. Не разберешь, запутаешься. Кружево памятных событий. Мелодиями магнитофонных лент, записанных и перезаписанных, прошлое становится похоже на многоголосое чудище: голоса мертвых, живых, любовные стоны, разговоры на повышенных тонах. Интершум нескольких поколений сразу. Зеркало как старая-старая камера, которая четверть века снимала всю ее жизнь с момента рождения до наших с нею недетских игр. Негатив на негативе, фотографией по фотографии, наложение кадров. Жизнь впиталась тенями, красивыми сценами в стены. Так зима рисует ледяные узоры на окнах, превращая прозрачную слюду в украшенное завитушками, африканскими растениями панно. Тени падали 25 лет гигантскими лилиями и лианами, и теперь они оживают, стекая по потолку и коврам, из темноты плещется волнами память, занавесками своими щекоча лицо мое, любовно целуя. Приходится свободной рукой отбиваться от них. Но только как будто. Нарочито. А они все равно целуют тебя, лезут в глаза, в горло, затопляя разрушенную империю порнографических чувств чистой радостью, кинолентами событий увивая тело – ядовитым плющом. Жарко от любви или ненависти в комнате, и все воспоминания с обрезанными крыльями тянутся ко мне обрубками, восстанавливая себя построчно. Самогенерация канувших в небытие дней.

голубая Жюстина, пьяный клоун, блядь-Беатриче, вверх тормашками, золотой век детства

Солнце бьется головой о края домов больно, набивая синяки себе, кровоподтеки – закатами, солнце тошнит, оно кружит по миру беспорядочно, забегая нечаянно в темные улочки, теряясь за новостройками, сморщилось за зиму, превратившись в белый кружок проектора, который вбивает в мой город свое кино. Солнечный алебастровый шарик висит криво и низко недовыкрученной из патрона лампочкой. Небеса вроде разбитых стекол в подъезде напротив – такие же грязные. Солнце мутит как последнего пьяницу, заблевывает светом все вокруг. Белой точкой в окошке киномеханика вспыхивает и затухает теням на пленке послушное, заливая пустоши светом потусторонних короткометражек. Солнечный синемаскоп: сжатое по горизонтали широкоэкранная картинка моего города вереницей лестничных пролетов разворачивается перед тобой.

В звенящей тишине дневных улиц оно из мастерской своей-маяка вслушивается в атональный ксилофонный перестук с перебоями -

... это ты плачешь. Мелодично, чуть слышно, слезы в подушку пряча. Но солнце, о чем-то догадываясь, и то в ярости. Взбешено оно, носится по миру, стараясь выскользнуть мячиком из тупиковых улочек, с ума сходя, ничего не видя, ничего не помня, тебя ища, крича или говоря вполголоса, шепота его напряжение раскидывает платиновую сеть замерзших рек, замыкая их, к чертям коротя. Взбешено солнце, расстаравшись для меня сегодня: тебе больно – и режет светило теплое тело свое о металлические края корявых крыш. Воет среди бела дня, в собачий полдень поднимаясь как можно выше и кидаясь к ночи ближе за горизонт, падая и разбиваясь насмерть. Солнце голубых кровей, вены вскрывая аристократом в отчаянии, катится в неизвестное по городам и весям, головой своей непокрытой вскидывая-вглядываясь во все четыре стороны. Там, здесь перегаром дыша на проспекты, смертельно белое, затерялось между двух точек где-то на картах, навигационных, по Меркатору...

И только там, на улиц знакомых пересечении остановилось, пригвоздив тебя жаром невыносимым/сказочным больную к кровати, растворив на цвета и оттенки радуги – ко мне мысленно перенеся –  акведуком, улыбкой в горах серпантиновой, музыкой ска.

фламенко, Восточные Ворота, палец к губам, лесной орех, крысы

Пальцы замерзают, барабаня по клавишам. Окно открыто нараспашку. Холод. Сирена иглой с красной ниткой, змейкой, строчкой по ткани музыкальной режет слух, лаская его. Кино и музыка как уходящие в пустыню плоскости, разделяющие мой трехмерный мир на ломанные многоугольники. Магия/волшебство, помноженные на мороз, сковавший грудь, так что дрожишь, дыша, и дышишь, содрогаясь. Тревога обнаженной до звуков песни возведена в степень сирены «Скорой», что, разметав в беспамятстве маячки, выкинув их в зимнюю ночь, скрывается за углом. Вон там, на крыше высоченного дома стоит человек в пальто [это я], задрав голову вверх. Едва заметно шевелит губами при свете Луны в полупрозрачном воздухе. Не говорит, перебирая ими в исступлении. А складывает в поцелуе. Раз, и еще раз. Целуя ночное небо, черное сегодня, как никогда. Касается глаз его/ее[?] слегка, и нежно проводя по шершавой, а кое-где непостижимо гладкой коже. Небо пульсирует как живое. Небо дышит в лицо его. Небо ему отвечает всеми своими огнями, мириадами глаз всматриваясь в темные зрачки полу безумца. Это контакт. Коммуникация «я-небо». Общение с Богами. Оно хрипит, скулит и дышит. Дрожит на холоде. Странный кожный покров его/ее прерывисто подается в ответ на поцелуи: сначала нехотя, как девственница в первую ночь любви, потом все ближе, чаще, за рывком рывок, губы к губам, сливаясь. Ему/ей страшно и любопытно целоваться «вот так». Волны побежали по небесам с востока на запад, складками, как на простынях, сбившихся и чуть проглаженных рукой. От нежного покусывания – к звериному бесстыдству. Густое, вязкое, тягучее, расплавленный металл, ночное небо, издав утробный гул, свист, шепот, перекатывается из стороны света в другую. Влажное, как сгущенный океан чернил. Взволнованное минутой, непонимающее, сама оскорбленная невинность, девочка, которую заставили наслаждаться поцелуем поневоле… Ворочается теперь с боку на бок, лобик сморщен, уголки губ нервно подрагивают [как у тебя тогда]. Небо толком еще не разобралось в своих чувствах. Ему/ей кажется неприличным удовольствие от соития двух «я» посредством губ….Но таким увлекающим, ввергающим из страстного удушья в дерганное – кусочками, воздушными комочками – выдыхание, в расслабленное растекание от горизонта до горизонта сплюснутым куполом.

вода, камень, мальчишка, сама невинность, кошка, между ног

Посткоитальное

Прыжок в бездну впадины очарователен – одиночество брошеного….«Я не один» = «Она меня оставила». На оголённых чувствах коротит временами нежностью. Порой бьёт даже током. Иногда до смерти. С конца любви должны пройти ещё месяцы, прежде чем одиночество – влажное, живое, захватывающее – высохнет. Врастёт крыльями в твоё тело. В кожу перьями. Крепость разрушит до основания. Вытолкнув на поверхность пробкой. Выбросив на пустынный берег. Отлив. Океан оставляет остров, тебя на песке и голые камни. Одиночество высыхает просто. Не доставляя ни боли, ни кайфа. Post-любовь. Которая даже не снится. Апатия. Зевота. Любопытства ради обходишь цветущие прежде сады. Пруд искусственный. С заводными птицами. Одиночество, и то – из пластика. Для очередного чувства готовые декорации. Запускайте сюда съемочную группу. Пусть поставят фильм про новую любовь:

[Камера! Мотор! Action!

В колонках играет - Гендель - "Passacaglia"/ Крейслер - "Посвящение Пуньяни"

Зимней ночью, хрупкой и снежной, мы слушаем старую-старую песню. Улицы тонут под тоннами хлопьев. Которые небо без устали щедрой хозяйкой бросает снова и снова. В воздух. В блюзовых нотках скрипа и хруста слышится что-то очень знакомое. Из прошлого тянется ленточкой память. Грустно. В груди становится мигом пусто. Чу! Кажется, исчезает сердце…. Ворота распахнуты настежь в вечность. Туда и падают мои Алисы. Спящие. С рукодельем. Девочки.

«В груди заныло». «Засосало под ложечкой». Страх. Восхищение. Ужас. Влюбленность. Нюансы чувств - орнамент сеточки. Снежинками по которым в пропасть летят стремительно мои Алисы. Из жизни простой и ясной – в вязкую глубину волшебного мира. В сказку. Мысли в разброс. Комьями снежными, каплями – падают. Снегопад образов, как он прекрасен! Алису можно схватить любую. А рассмотрев и погладив нежно - отпустить на волю. Падать снова. Пока не растает. От раздумий. Становится холодно. Алисы роняют свое рукоделье. И, обнаженные, прозрачно-призрачные, дружно поёживаются.

Достигнув дна они - стайками, группками, по двое, по трое, по одиночке, такие милые в своей грациозности - просыпаются. А рассыпаясь и разбегаясь - сверкая, мерцая отовсюду точками - играют во мне в свои игры. В салочки. «В каждом из нас вечный ребенок - девочка, которая так никогда и не вырастет»…. Фраза, проговорённая шёпотом. Заговорённая.  Заклинание. Невпопад в тишине беззвёздной взлетевшее из разговоров Алис ни о чём. Смешных и детских. Снегопад множит картины, слова и образы. Калейдоскопом даруя несвязное. Аккордом, под конец распадающимся на тональности. Высыхающим в ноты и в атомы их. В т-с-с-с! Т-ш-ш-ш…. Проигрыватель выключили. Осторожно сняли иглу. Пластинку убрали на полку. Высокую. Не достать. Допевать эту песню приходится нам без музыки. Не хором. Нестройно. Но красиво. По возможности. А потом – спать….

Город девочки. Стоящей одиноко в его центре. От холода родную бьет озноб. Платье моментально леденеет. Распущенные волосы ее проглатываются голодным небом. Снег, улицы, машины, фонари рассыпаны гирляндой в круг любимой. Я – на периферии. Захожусь в истошном лае. Бездомным псом. Психованным. С зубов, блестящих в свете звезд, капля за каплей падает слюна. Шерсть клочьями свисает. От ужаса перед потерей чувства оживают все мертвецы. Все призрачные грезы. Их легион! Магнитом манит прошлое. В любовь, в ее истоки, сегодня уже дохлые. По трупам…

Город стремительной воронкой засасывает в Нее. Он самопожирается любовью. Дома соскальзывают с моих глаз в ничто. В последних собачьих попытках вскарабкаться по «Лунному хайвею» и оглянуться в Ее поисках – сдираю лапы в кровь. Два выстрела в упор. Предсмертный кашель пса бьет в уши. Стенания и стоны. Сирены, хохот пьяных и шум авто. Пули прошили сердце. Швейной машинкой «Зингер», легким галопом-стрекотом. Строчка за строчкой. Голосом… Нежным знакомым голосом. Голосом прежде любящей. - Она ставит клеймо на сердце. Осторожно. Ей тоже больно. Необходим нашатырь. Красивые глаза несут печаль. Для тяжелобольных. Для безнадежных. В последний раз увидеть красоту, услышать смех, почувствовать во вдруг немеющем от холода и страха теле живительную боль. Предсмертную. И после сдохнуть.

В колонках играет - Bob Dylan - "Stuck inside of Mobile with the Memphis blues again"

Волшебное, безумное, смешное. Что обволакивает вдруг, всего и сразу. И кажется, что навсегда. Ты замолкаешь… И вслушиваешься. И вникаешь. В тот голос старика, который - «бла-бла-бла» - рассказывает энную историю. Мы падали с тобою в эту пропасть. Раскинув в эйфории наши руки. И головы от счастья запрокинув. Под шепот шин и шорох занавесок два человечка телефонами в руках сплетали кружево. Редкое, нежное, тонкое. Странного чувства. Слишком свежий ноябрь. Слишком настежь открыты окна! Пустота. И сквозняк в безнадежно мало доверчивом сердце… Хрупкость чья не измерима. Разве только слепотой и верой в поэтичность мира муз.

В колонках играет - Bob Dylan - "Spirit On The Water"

Моя муза вчера умерла. Теперь она как старое кино хранится где-то далеко в подвалах. Спящей царевной. Мертвой принцессой. Бабочкой редкой в чьей-то коллекции. Фотографической карточкой, намертво впаянной в воображение. В память. Пыльцой феи-крестной, рассыпанной нечаянно дрожащими руками по хранилищу. Верните мне волшебную палочку, фея! Мне больно, мне хочется плакать! Взмахнув, я вернул бы себя и девочку свою обратно в начало. Подарив обоим наши чувства… Мои руки перелистывают старый фолиант. Разрывая страницы прошлого. Разрезая его края. В тупом самозабвении бумагой яростно вскрывая свои вены. «Она звалась Татьяной»… Так бесишься, оказывается, когда вдруг отбирают сказку.

Бродишь сказочной ночью по зимнему лесу кругами. Там, где сотня деревьев сбилась от страха в стаю. Сплетаясь ветвями. Ласково прижимаясь друг к другу. Видишь бревен лавины - их завороженные танцы. С картой звездного неба сверяясь шагаешь в пропасть. Взлетаешь в бездну. Этой волшебной ночью так тянет покрасоваться! Застывая небрежно в небесном куполе точкой. Звездой нечаянной. Бледной.

Снег. Этот мелко-колотый лёд без мартини. Холодный и белый как мел. Как толченые кости родных мертвецов. Со старого кладбища. За деревянным мостом. Пытаюсь нарисовать тебя ими во вдруг наступающих сумерках. На грифельной доске ночного неба. Не получается. Кости крошатся! И я замираю в тоске.

Моя игла с полей рифленых ледяных пластинок снимает в это время тишину. Эталонный «кул» мертвой любви. Джаз, доведенный зимней спячкой до отчаяния. Трель телефонного звонка на лоскуты рвёт ночь. Ее голос сбивчив и не строен. В беспорядке оправданий тихо тает. Драгоценным крошится дождем. Растворяя в звуках фальши наше чувство. В блеске сколотого льда - печаль. Стена. Ледяное страшное молчание. Об которое твое «Прости меня» расшибается в итоге насмерть. Россыпью убитой красоты безнадежно падая на землю. Бисером и ржавыми цепями. Ускользая в прошлое змеей….В анемии замирает солнце. Элегантно. Камерно. И больно. Диалоги с богом. В полночь. Ровно.

Вспорхнув на середину танцпола бабочкой. Уставшей болтать своими тяжелыми крыльями. Томным и сонным взглядом повела беседу с небесно-голубым цветом софитов: танец бархата, пыльцы и Эроса. В пыльной взвеси мои частицы по диагонали убиты светом. Идеальным кругом свернула тело она свое вокруг оси. Ночным пеньюаром. Легким. Воздушным. Цвета индиго. Взлетая в высь, извиваясь вьюгой. Концерт для скрипки. Квартет в миноре. Из нот вороха. Забытых, утерянных. Стаями, гроздьями, каркая черными с нотного стана святыми плевочками – заполняют пустое пространство они холодного зала мелодией. Ради роскоши их появления лично открыл хрустальную клетку музыки. Выпустив на свободу торжество прекрасного одиночества: «Реквием». Для себя одного. В ускользающем ритме три четверти… Наблюдая прерывистую траекторию ее танца. Дискретный вальс умирающей. Одинокий. С самой собой. Красота эгоизма. Музыка гордости. Кармен любви. Под потолком сознания у огонька чуть тлеющего бьются другие бабочки. Шорох истертых в полете крыльев. Поедают подруг они в слепой ярости своих ошеломляющих танцев. В этот жар белый и ужас влетает муза. В последнем порнографическом своем па достигая апогея пошлости и любовной нежности. Фаталистическое саморазоблачение, дающее Богу ни с чем не сравнимый перформанс: эстетизм суицидов. Пронзительно-ломанный вздох и финал после смачного скерцо. Вой скрипки отбиваемый эхом о мрамор пошатнувшихся пьяных колонн. Я слышу, как трепещет от жара точка Его на волнующем конусе пламени старой свечи. Как софиты со скрипом транслируют тела агонию – в страстном перебирании бархатных лапок своих девочкабабочка вползает ко мне на колени… Внезапная тишина. Прерываемая только сбившимся нашим дыханием. И мелодичным скольжением пальцев моих по ее прекрасному телу.

В колонках играет - Тео Монк
Настроение сейчас - -

Сумерки сварены нынче вкрутую
Густые как кофе. Двери закрыты все на засов
Осторожно, перемкнуло вечность
И в венах сегодня ночью бьется разбуженный ею ток

Прогулка мимо лесного массива
Помадой в глазах огоньки: сигналы готовности
Фея любви поначалу тоже очень красива
Пока не раздвинет ноги, забыв про условности
Сигаретный дым перемалывает воздух в протухший фарш
В угаре стаскиваются трусы, танцуем лежа на грязной траве
Расстроенное пианино фальшиво играет какой-то марш
Небо шатается, рвется в клочья
За черным саваном алеет солнце
За поцелуями просто похоть
Звезды от хохота выпав в осадок
Плавят рассвет…
Красоту плавят…

Шум. Центр комнаты. Меня шатает
Я не могу удержать на руках ее тело
Слова выпадают из рук. Мысли тают
Любовь блюет под серенады одинокого серафима
Поэзия пожирает саму себя, все свои гимны
Им нет места в мире, где любовь, как зонтик
Всегда можно повесить на гвоздик
Такой вот ублюдочно-замкнутый круг:
Никогда вместе, всегда возле…

Бью по сердцу - молчит, сука
Пытался достучаться до него: нет ответа
Мое - не бьется, ее - вприпрыжку
В разнобой наши жизни. В закрытой клетке
Изучаю Святой Катехизис Инцеста:
«Правила поведения с двоюродной сестрой в постели»
Дни простынями липнут к вспотевшему телу
Тело, тело…настоебало тело!!!

В душе (ударение на первом слоге)
Опускаюсь без сил на холодный кафель
Рыдаю в голос, зеркальным боем
Мой плач сочится в мои же уши
Стихи еще не так депрессивны, как все является на самом деле
«Грустно», «тоска», «скучаю»…– слова
В которых поэты прошлого сожрали все тело
Обхожусь без них. Дуэль без шпаги и пистолета
Печь ни черта не топится (отсырели от слез дрова)
Вот оно, 21-го века холодное лето
Девочка моя, мне так паршиво!
Какое странное слово: «девочка»…

Тема сегодняшнего урока - насилие:
Решаем линейное уравнение поперечного среза твоего тела
Настали ночи длинных ножей
От высасывающего из моего тела все соки бессилия
В смертельном ужасе девичьих глаз
Будем методично и лихорадочно
Отыскивать истину…………….

Слова кончаются.
Иссохла мысль.
Язык колоколом бьет в набат.
И лезет в горло за новой порцией.
Дешевых текстов.
Заткнуть дыру.
От секса музы моей.
С кем попало.
Дар продается на каждом углу.
Печаль и взгляд поверх лабиринта отдам бесплатно.
В качестве бонуса.
Устал я от музы.
И она от меня устала.
С этого дня спим отдельно.
Нас обоих эта непонятная ситуация в конец заебала…
310806

В колонках играет - звуки машин за окном
Настроение сейчас - +16

Позолоченный шар, выкатываясь из ниоткуда, своим разбегом разбивая синь, деревьев зелень, пьяных от разбавленных вином вечерних сумерек, вымарывает блеском желтизны. Охапки листьев вбрасывая в пламя оранжево-алеющих костров, он катится неторопливо к озеру. В нем растекаясь с нежностью вновь полюбившей женщины серебряным трехмесячным пятном.

Увлечь тебя в осенние… Завлечь тебя в осеннее… И на тебя осеннюю навлечь… Я в уличных прогулках, отдающих в ночное небо стрекотом перебивающих друг друга птичьих перекличек, вижу знаки. Потусторонние кивки влюбленному в прекрасные миры - от полномочных представителей их. Качаясь асфальтовые ленточки, из позолотевшей лужицы напившись совершенства и захмелев от этого, меня сбивают с толку. Иду, куда не знаю. И кто, кого, когда, где, как поцеловал – я тут же забываю. У миллионного, оплывшего старинным воском денежных потоков города хватает еще сил стать океаном. Невнятно истолкованы пути. Координаты эвклидовых миров под залп из падающих звезд опутывают сверху до низу меня безвременьем. Мой каждый шаг проваливается в пустое… Нет, не в пустое… Глаза волшебных уличных дорожных фонарей высвечивают жидкое пространство, куда я вместо пыльных бетонных блоков ступаю, разбрызгивая черную густую ночную кровь. Кровь осени ночной… Ночи осенней… Плыву, в два счета наглотавшись поцелуев от фей, потерянный ребенок. Увлечь тебя в осенние магические дни. Завлечь тебя в осеннее, щемящей грустью полное и радостью от чаяний влюбленных, настроение. И на тебя осеннюю навлечь себя осеннего. Давно уже пропитанного золотом волшебниц и отданного в рабство осенних меланхолий навсегда.

В колонках играет - Бетховен - "Струнный квартет", Op.95

Гул слышится межоблачных, межзвездных столкновений. Мы за столом. Два человека прошлого. Мальчик и девочка. И две скамьи. Две сигареты. Смятые пачки. Дым. Две чашки кофе. Остывшие. Ленивое молчание друзей. Бывших врагов. Ныне любовников. Брат и сестра. Вся моя нежность – ей. За доброту. Я зачарован небом. Зарницы отражением кидают блеск своих мгновений в ее глаза. Цвет карий, сложносочиненный. Небесная лазурь вскипевших утр, помноженная на любовь. Красно-коричневая кровь. Вне расовая чистота ее лица. Дух замирает, вставая на дыбы перед ее печалью. Я сочиняю гаммы, ноктюрн в честь странных чувств. Страдания…. Когда ей будет больно, во мне произойдет разлом. На часть меня, взметнувшего всего себя супротив неба, и часть, смиренно павшую в попытке прикоснуться к Земле. В сминающих палитру радуг разреженных полу объятьях мне чудится: я слышу голос. Он мне знаком. Еще не потушили сигареты. Еще удушливых колец дымок не полностью рассеян. Еще не все пролаял пес, вспылив хвостом. Еще холодный предрассветный сумрак. Гномы стелют постель себе, зевая всем отрядом. Грань. Линия алмазным резаком прошлась вдоль вены мира. Распотрошив судеб каналы. Цветов едва заметные оттенки смешались. Ее финал теперь мое начало. Мой первенец – ее любимый сын. Ее младенец – дочь моя. В кофейных чашках слышатся стенанья. Эльфийских плясок тени, древние напевы синематографом стрекочут на столе. Она пугается, хотя не из пугливых. Ленивым взмахом левого запястья выбрасываю сигарету. Кофе допито. Мы идем вдвоем. Домой. Вдогонку изо всех своих неистощимых детских сил нас хлещет новорожденный луч. В волшебных волосах ее запуталась вся магия больного мира, все прошлое, природное, Большое. Зевающие сонные наяды рассветною росой нас окропили. Мы много выкурили в эту ночь. Мы много выпили. Но мы еще не все прожили. Неопытный, смурной и неуклюжий гном пытается закрыть в Иное дверь. Десятки в помощь рук… И…занавес.

В колонках играет - Бетховен - "Струнный квартет", Op.130

Беспощадное время. Стреляет крыльями любви и ненависти. Заставляя вздрогнуть от неожиданного выпада. Поморщиться от боли и в мазохистской неге думать о былом. Ностальгический ветер извлекает внутренности из окопов быта и, встряхивает медленным воспоминанием покадровых деньков. Точка за точкой. Минута за минутой. День за днем. В самой дальней канаве времени великие жрецы стелют туман раннего детства с забытыми уже обидами и страхами. В ушах от ее криков звон. Девочке страшно одиноко. Взрыв боли. Тоска. И, тело раскачав, она приподнялась до балки. Горизонтальной. Качели из живого тела. Скрип веревок словно всхлип уключин в лодке, направившей свое большое тело в глубь прудика. В болото. В ноль. Туда, откуда шепот долетает в воображении расточенным абзацем грустных фраз.