В колонках играет - J.Brahms - "Violin Sonata №3" by D.Oistrakh&S.Richter

"Ужасные дети" (Enfants terribles, Les, 1950) Жана-Пьера Мельвиля и Жана Кокто

«Les Enfants terribles» Жана Кокто, вызывая немыслимое по силе отторжение, впитались в мое сознание построчно. Я люблю эту книгу. И я ее ненавижу. Отношение с ней подобны странным психопатическим моим отношениям с Эдгаром По, Артюром Рембо, Э.Т.А.Гофманом и Францем Кафкой. Любить их мне отчаянно не хотелось бы, но не любить не возможно. Я – Нарцисс, который и рад был бы оторвать взгляд от собственного отражения, но нет сил, да и желание перестать смотреть скорее выдуманное, искусственнее, чем обожание к изображению на водной глади. Только фото не мое, оно ломанное, вывернутое наизнанку....Выворачиваемое наизнанку в продолжении взгляда в омут. Как Флоренский объяснял перспективу икон находящимся по ту сторону образом Бога, всматривающегося вуайеристом в глаза молящихся, в лохмотья душ, наблюдая мельчайшие движения Психей их, так я бы объяснял появление этих текучих картинок, подернутых серебристо-лазурной пленкой, небесной «камерой обскуры» - темной комнаты, где нас, перевернутых, и наши тени пришпиливают к матовому стеклу или белой бумаге бабочками таинственные коллекционеры. И мы, проживая жизни в темных детских, лишь все отчетливее проявляемся на снимках неизвестных вуайеров. Металлического цвета негативы словно обсыпаны перемолотыми в сверкающую стружку зеркалами. Дымчато-серый цвет, серебристый, металлик... Неповторимый цвет серых плачущих глаз, бликующих в детской ночью в свете далеких фар. Недопроявленные карточки в верхнем ящике стола, в коробочке с "сокровищами" в темной комнате человека напротив, человека с киноаппаратом на той стороне улицы, настройщика душ по ту сторону рая, художника по свету, кого-то вроде графика, набрасывающего необходимые для фильма портреты лиц на улице.

И каждый взгляд в объектив волшебного омута – взгляд Нарцисса вуайеристу глаза-в-глаза. Как если бы красивая девушка, влюбленная в свое изображение, поднимала и опускала глаза, глядя на себя в зеркало. Опускала руку в пустую сумочку, глядя на себя в зеркало. Кивала самой себе, поворачивала голову уже обнаженной, вздергивая подбородок и словно по касательной снимая свое же собственное отражение аккуратно, скальпируя, сворачивая его в небольшую бобину кинопленки, складировала бы себя красавицей в определенной, отвечающей за данные день и час, ячейки памяти. Как если бы она даже корчила рожицы, показывала себе язык, целовала себя в зеркале, мастурбируя, не догадываясь о находящимся за амальгамой безупречно одетого молодого человека, безучастного к ее прелестям гомосексуалиста-денди, который позевывая бы переснимал каждый ее кинокадр для своего гербария коллекционера. Мадонна, сидящая в кресле, не позировала Рафаэлю, а позировала сама себе – и потому в ее глазах столько лукавства, игривости, искушенности. Ее взгляд теперь еще и взгляд пленницы, украденной и спрятанной на холсте, пленницы, пережившей тело. Освобожденная от порочного самообожания Мадонна не принадлежит себе отныне совершенно – она достояние всех и каждого, отдана на поругание. Девушка, любившая себя слишком сильно, утонула в зеркале-произведении искусства и стала шлюхой.

Нарциссизм и обратный ему вуайеризм нуждаются друг в друге. Магнетизм зеркального полотна притягивает красоту, спешащую насладиться собой, также, как нечто недоступное, но манящее, прекрасное, но далекое, заставляет художника взяться за кисть и выкрадывать, портретируя незнакомку в окне напротив, ее саму, целиком и полностью. Загородиться от всего лишнего, отказаться от друзей, погрузиться в вечную спячку, спрятавшись за ширмами в отголосками отбивающей марш декадентному одиночеству огромной зале. И замкнуться на любви к самому себе, к своему отражению. Силовое поле, возникающее в герметично закрытом пространстве взаимопритяжения двух канареек, вызывает к жизни инцест. Как живые памятники, облитые глянцевой черно-белой краской, брат и сестра играют в запрещенные игры во вневременном квадрате детской комнаты.

Их реакции экспрессивны, их движения экстатичны, их реплики эмоциональны. Они не элегантны, но склонны к экзальтации. Являя собой зеркальных жителей, они отторгнуты миром задолго до того, как узнают об этом. Если бы они уже не существовали в тексте, фосфорицируя пыльцой каждую прикоснувшуюся к ним фразу или кадр, можно было бы сказать, что они были рождены в кинематограф, минуя жизнь. Их позы неестественны, их поступки театральны - они говорят в камеру, они фальшивят, чувствуя себя в зазеркалье как зеркальная рыба Борхевского "Бестиария" в глубинах зеркала. Эти глубоководные создания почти не дышат. Они открывают рот для поцелуев, для ругани, для шепота и нежных слов, но текст их диалогов придуман, он вкладывается им в уста, он совершенно излишен. Их столкновения в воде зеркал, сфотографированные забавы ради Жаном Кокто, Анри Деке и Жаном-Пьером Мельвилем, резки и неприятны. Жесты и взгляды Элизабет и Поля вырезают из придуманного воздуха искусственного рая прихотливые лоскуты, картонные фигурки для полотен Матисса. Вырезают фигуры и разбивают - временно - зеркальную гладь кинематографической эмульсии на тысячи кусочков. Каждый из которых бережно помещается в коробку с "сокровищами" пронумерованным осколком - №24, "он обливает ее молоком", №754, "она пытается его загипнотизировать", №8951, "он видит Агату", №18951, "она ненавидит Агату". Аквариумные рыбки плавают в огромных дворцах, вдоль головокружительно высоких залов заплывая по изгибающимся девичьими коленками лестницам на вторые этажи.

Дух комнаты, хранитель аквариума, сторож дворца – поедающее красоту живых пространств Искусство. Искусство это зеркало, не отражающее, но поедающее реальность. Оно питается красотой. Металлический цвет детства – равнодушный скрежет закрывающейся наглухо и навсегда калитки. Детство – зеркало, отражающее настоящее, будущее и смерть как далекую невидимую точку, уже имеющую собственного двойника в искривленной детской комнате смеха, с пугающе ясной и чистой перспективой начинающегося безумия. Если сон поместить в театр, проецируя псов и кофейные ложечки в картонный реквизит, а небо представить вымазанной в голубое фанерой - это будет фотографический портрет детства. Герметичное безвоздушное облако, галерея мертвых рыб. Остаться в детстве – значит поцеловать зеркало. Вернуться в детство – нырнуть в зеркало, захлебнувшись распадающейся в полугнилое месиво бессмысленных картинок памятью. Соорудив убежище в убежище, заговоривая сам/сама с собой, он/она входит в собственную паранойю, в шизофрению, в сверкающую каплями пластикового дождя на бумажных листьях детскую, и если у тебя есть брат/сестра - ты заговариваешь с ними на незнакомом языке. Речью-reverse. Языке, слова которого падают в тебя, как в колодец с ледяной отравленной водой августовской ночью, из бескрайнего плещущего неразборчивым шепотом океана окаменелостей – чувств, воспоминаний, диалогов. Буквы наоборот, тональность сумрачная, не интонируя фразу ты перекусываешь ее посередине и глотаешь сказанное 15 лет назад, отныне безвкусное и неживое, но лишь выплевываешь хрипя отторгнутый жизнью в тебе окровавленный фарш из зеркального крошева.

Любовь к портретам, поиск невидимого совершенства, предназначенного только тебе. Инцест как влюбленность в отраженное "я". Отказ покидать ограниченный окружностью портрет Мадонны в кресле. Отказ любить кого бы то ни было еще, кроме... Разрешены игры в безводном бесконечном, там, где разверзается тишина, и куда спускается девушка с картины, устало закидывая младенцев-кукол на левый полуберег, обрывом Inferno падающего водопадами отражений. Если бы зеркала умели отдавать пространству заключенные в них отражения, обливая мир электрическими потоками черно-белой воды - вы могли бы представить эту кривизну переломанных в нескольких местах осей координат, составляющих удивительное время зеркала, время детства, время искусства, время кино. Каждую украденную в настоящем мире секунду оно, это время, взмахом ресниц делит на пару кадров, между которыми вдыхается затемнение. Или раскидывает их во времени, в пространстве так, что зеркала даже выставленные по определенному математическому принципу в ряд, не будут способны найти и соединить их воедино. Кино, как и Искусство вообще, как детство всех и каждого – и наконец, как память сама по себе – расщепляющее сознание озеро бесконечно-возможного. Перемолотые в пыльцу зеркальная река воспоминаний или в кокаиновый порошок поток кинокадров, удушают своей раздробленностью, дискретностью, рваной тканью, полотном, как будто бы целиком вышитой разрывами. Инцест – зеркало напротив зеркала, вуайерист фотографирует нарцисса, нарцисс позирует вуайеристу. Нарцисс всматривается в свое детство как в зеркало, находя себя забавным, красивым, достойным искусственного рая. Нарцисс мастурбирует на свое изображение, на свою судьбу, на свое прошлое. Нарцисс, всматривающийся в зеркальный мир детства, фактически педофил, насилующий образы прошлого на расстоянии, пренебрегая разорванным занавесом времени.

Для вуайера детские миры – зеркала для кинокамеры, снимающей светский раут в отражении, под углом, скрываясь. Вуайер – вор, выкрадывающей галерею мертвых портретов, вереницу восковых кукол, стопку винтажных фотокарточек. В герметичном мире детства можно бесконечно долго удаляться в глубину в поисках первичного изображения, закинутого в омут зеркала так далеко, как это возможно. Или скорее в поисках образа, выкинувшего весь мир целиком из глубин зеркал на поверхность картины в галереи Уффици. Того ныряльщика-вуайера, ловца жемчуга по ту сторону рая, с поверхности перламутровой сережки снимающего на киноаппарат порожденную им реальность. Зеркала – жилища Богов. Тайное убежище Бога – визуальные произведения искусства и детские воспоминания. Только трансцендентное может притягивать так, как манит нас детство. Боги, будучи всемогущими, способны представить человеческие воспоминания о детстве деревней дорогих особняков, где можно переждать грозу. Прожитое детство – пустой дом на краю дороги, и грех не воспользоваться им в стесненных обстоятельствах. Вспоминая детство, мы видим Бога, и нам грустно, что он так далеко от нас.... Как брат-вуайер щелкал бы затвором, нарциссически любуясь изображениями похожей на него спящей сестренки, платонически влюбленное в собственного близнеца некое божество видит наш мир собственным отражением. Нарциссизм это высшая проба платонического инцеста. Платонический инцест это высшая проба любви: извращенное и священное влечение к темной комнате, к сокровенной камере обскуре, к зеркалу-аквариуму с глубоководными созданиями, так похожими на тебя самого. С их детскими запрещенными играми в страсть, ревность, смерть, самоубийство. Впрочем, зеркала лучше занавешивать на ночь тканью: как и любое детство – это мир искусственных канареек, поющих манерные колыбельные, способных разбудить Рыбу, которая спит.

Это не рецензия на фильм, а текст им вдохновленный.