Люди падают как снопы, когда с высоты колодца в темно-синие воды вытанцовывают, закрывая глаза от неприятной тошноты, с разодранного хулиганами дерева вишнёвые цветы [которыми, как справедливо заметила Сэй Сёнагон когда-то, «притворился порхающий снежок в холодных небесах, и на один короткий миг повеяло весною»]. Но это дерево всю ночь трясут и трясут, бедное. И снега уже немерено. Наверное, так плачет красота – снегопадом. Мир стынет, задерживая на время дыхание, на чуть-чуть, на миг мерцания сто-миллионно-первой снежинки под ножками побежавшего впервые малыша. Огни города впаяны в платину воздуха бусинками. Выйди на улицу. Взмахни рукой нечаянно, не подумав о последствиях, и писанный невидимыми чернилами, неизвестного металла нитями нарисованный карамельный вечер даст трещину, хрустнет, разломится и повалится как закатившая глаза заигравшаяся девочка-актриса на праздничную сцену, ломая позвоночник. Иди, терпеливо поджидая, когда очередная декорация декабря отступит в сторону – цени чужой труд ремесленника, выдувающего красоту на секунду в беспечную бездну. Повернись не так – и хрустальной люстрой в бальной зале прекрасное ухнет на паркет вдребезги. Большим и указательным пальцем цепляя особо приглянувшуюся картинку дымчатого рассвета не забудь «повесить» ее на место. Украдешь вроде-бы-игрушечную ночную улочку, сделанную перфекционистом-мастером с моцартианской легкостью на заказ дурачку-графу (тебе, то есть), чтобы ты выдал эту работу в тексте за свою, а потом плати за грациозное воровство неделями угрызений совести. Поземка на дороге: машины едут словно против течения, и сам я, того и гляди, упаду от того, что неисчислимые Боги так накурили – дышать нечем! Снежные клубы святого сигаретного дыма.

И между машин трясется мифическая повозка. Возница бесстрашно всматривается в залепленные пухом-перьями из нарядов танцовщиц кордебалета театральные задники зимы. Но повозку все равно ведет из стороны в сторону: кому радость, кому скорбь и молчание. Кажется иной раз что случайно именно этот человечек, а не другой, видит сейчас не со свистом улетающую в никуда тьму с раскиданными на ней звездными медальончиками [«На память от Бога»], веселясь с друзьями, а лампы дневного света, ряд их целый в коридоре в реанимацию, скажем. Лампы мелькают и царапают стекленеющий взгляд алмазными резцами – и кажутся они ему или ей в последнюю минуту слепящими сигаретками light, которые еще предстояло выкурить в будущем, но не придется. Ряд этот сигаретный закидывается куда-то назад и ввысь, в глубину ее или его собственного колодца. И неприятно тошнит. С разодранного какими-то хулиганами человеческого деревца падает уже совсем-совсем печальный вишневый цвет. И это дерево врачи будут еще всю ночь трясти и трясти, бедное. Но снега в душе уже намело немерено. Наверное, так плачет красота – снегопадом. Тело стынет. Задерживает на время свое дыхание его/ее испуганное «я». На самую малость, на чуть-чуть, на миг мерцания серебряной ворсинки в варежке побежавшей малышки. Сколько не прислушивайся – больше ничего не слышно. Он или она выходят на улицу сами, там шаг их глушит вдруг рухнувшая на город метель. И куда не посмотри теперь – люди, домики – фигурки, сложенные из бумаги. Выброшенная на ветер коллекция искусного оригами. Дверь в небо сдернули с петель, припорошили снегом, превратили в бескрайнюю степь, в поле для жатвы. И люди падают как подрезанные снопы. Или как сигареты, поставленные фокуса ради друг на друга столбиками вертикально – от любого к ним шуточного прикосновения.

картинки: "Meiji Temple,1952", Werner Bischof; "Smoke Ring Blower, 1949", Howard Sochurek; Shiro Kasamatsu; и кадр из пронзительнейшего "Возницы"/"Korkarlen" (1921) Виктора Шёстрёма.