Грудь сдавило. Неспокойно. Мелодии перекидываю в твой город аккорд за аккордом. Если ты их, сладких, не слышишь – значит, просто тишиной рядом встал, охраняя влюбленным молчанием. Через солнце кадры доброго мира от начала начал кинолентой света из моего в твой город хлещут волнами, пенясь у океанского берега с твоим телом и брызгами серебра застилая-ослепляя твои глаза. Ты ослепнешь, оглохнешь от моего тепла, растаешь, дышать не сможешь, двигаться – музыке чувств внимая. Солнце же разобьет себя вдребезги, выбивая чечетку, фламенко каблучками танцуя на асфальте у твоего окна. Блики пошли по соседним стенам, стеклам, по небу, бесконечными тире с точками веселя тебя смешными историями, жизнь вселяя, исцеляя немедленно. Мне все равно, что с тобой станет – только не умирай, не болей, не делай себе больно, не продавай себя дешево, да и не продавай вообще. Стань мраморной стеллой, разбитой где-нибудь в Риме при Цезаре. Затеряйся, исчезни, притворись для всех, что тебя больше нет нигде и никогда не было. Что ты выдумка, сон-во-сне, 8-я нота, «замечательный степной предел».

Твои слезы солнце – личный мой верный и полномочный посол, телохранитель – высушит, стерет, согреет, выпарит. Боль успокоит и обласкает заплаканное лицо. Вручил ему кипу бумаг – бешенную ноту протеста: я и мои королевы не желаем, чтобы тебе было плохо. В этой связи отправляем в твои края лучшую фрейлину наших самых волшебных фей. Сим повелеваю открыть Восточные Ворота Второго Императорского дворца и впустить, наконец, Весну. Та проскользнет пестрой лентой во внутренние покои. И выйдет чуть позже в любой момент, когда будет готова. Осталось совсем немного. Осталось совсем чуть-чуть, и можно ей начинать охоту. Забираясь на самое высокое здание в городе снайперски-избирательно стирать с лица земли тоску. Ядовито цедя сквозь зубы, прицеливаясь и попадая дьявольски-точно в виски/сердца детей и взрослых: «Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю…».

Я видел весну вчера, выходя из дому и поскользнувшись на ровном месте. Стояла в полушубке и темно-зеленой шапочке. Челку черных, как вороново крыло, волос на ветру перышками теребил ветер. Улыбалась, подняв указательный палец к губам и чуть опустив голову. Как будто вспомнив что-то и, наплевав на окружающее, остановившись посреди улицы. Погрузившись в себя, задумчиво, ничего и никого не замечая. Но даже в ту минуту сознавая, впрочем, что сводит людей с ума – слишком красивая.

Солнце взмывает ракетой вверх [как нерасколотый Щелкунчиком гордый лесной орех в лапах Короля крыс, что разбежались по закоулкам, горе мое в тишине гробовой хороня] и снега охапки в лицо со всего размаху кидает, маленьким ребенком со мной играет, искренне улыбаясь… Часом спустя, когда терпеть нет мочи, луна забивает серебряные гвоздики в тишину моей ночи. Не рыпайся, мол, сиди тихо. Где-то рассыпанное на бесконечное число бликов спит солнце – нельзя будить его своими криками….«Танечка, все ещё, чёрт возьми, любимая ты у меня, почему все так невозможно у нас, странно, невообразимо, дико?!» И к тем же улыбающимся губам вновь прикасается палец:

«Тихо!»

Картинки: The Library of Congress(с); "Phantasie", 1930, Frantisek Drtikol (с) - via vintagephoto; "Distortion", André Kertész (с) - via vintagephoto; "Spring Opening" и "L'Amour (The Four Emotions) ", Erte (c).