Фицджеральд потом создал еще ряд замечательных эссе (см. его «Крушение», к примеру, или феерические «Отзвуки века джаза») и даже попытался написать последнюю книгу. Изо всех своих гениальных, но, увы, разрушенных безумием любимой Зельды и своим собственным - таким родным - пьянством, сил (но ведь было, должно было быть что-то еще…). «Любовь последнего магната». Производственный роман о киностудиях 30-х. И, конечно, о любви. Сегодня я почти ничего не читаю. Не люблю занудных. Не люблю скуку. Не люблю рафинированную интеллектуальность. Зато очень люблю, когда пишут красиво, и про любовь. Думаете, таких книг полно? Как бы не так, как бы не так, наивные мои…Вот Фицджеральд умел писать красиво, и очень даже про любовь. Так, что после прочтения этого вот места: «она положила руки ему на плечи и поцеловала его, потом еще и еще; ее лицо становилось огромным каждый раз, когда приближалось к его лицу», нельзя - мне лично - ну нельзя, не велит небо забыться, против память, против сам Господь Бог, чтобы я забывал ее глаза, другие голоса, другие комнаты… А ведь проза ФСФ способна магнитом притягивать твое личное прошлое. Прошлое искрит, окутывается странным флёром, и растворяется в легкой дымке… И ты помнишь, ага, очень даже помнишь «ее лицо становилось»… Shit! (Молодая жена писателя - Зельда Сэйр)

 Цитата из "Ночь нежна": «Голос ее совсем упал, ушел внутрь, распирая грудь под натянувшимся лифом платья. Она была теперь так близко, что он невольно напряг руку, чтобы поддержать ее, и сейчас же ее губы, все ее тело откликнулось на это движение. Все расчеты, соображения были теперь ни к чему - как если бы Дик изготовил в лаборатории нерастворимый состав, где атомы спаяны накрепко и навсегда; можно вылить все вон, но разложить на ингредиенты уже нельзя. Он держал ее, вдыхал ее, а она клонилась и клонилась к нему, не узнавая сама себя, вся поглощенная и наполненная своей любовью, умиротворенная и в то же время торжествующая; и Дику казалось, что он уже и не существует вовсе, разве только как отражение в ее влажных глазах.  - Черт возьми, - выдохнул он. - А вас приятно целовать. Это была попытка заслониться словами, но Николь уже почувствовала свою власть и тешилась ею; с неожиданным кокетством она отпрянула в сторону, и он словно повис в пустоте, как днем, когда фуникулер остановился на полдороге. Пусть, пусть, - кружилось у нее в голове, - это ему за то, что был бессердечен, мучил меня; но сейчас уже все прекрасно, ах, как прекрасно! Я победила, он мой. Теперь по правилам игры полагалось убежать прочь, но для нее все это было так ново, так чудесно, что она медлила, желая насладиться до конца». (Обложка майского номера  журнала  "Hearst's International" 1923 года: "Скотт и Зельда Фицджеральд)

 Знаете, что о нем писал Хэм? «Его  талант  был  таким  же естественным, как узор из пыльцы на крыльях бабочки. Одно время он понимал это не больше, чем бабочка, и не заметил, как узор стерся и поблек. Позднее он понял, что крылья его повреждены, и  понял, как  они  устроены,  и  научится думать, но летать больше не мог, потому что любовь к полетам исчезла, а в памяти осталось только, как легко ему леталось когда-то...» А еще к месту вспомнить Кафку: «Все дают боги, бесчисленные, своим любимцам, все сполна: все радости, бесчисленные, все боли, бесчисленные, все сполна...». Кому можно пожелать его судьбы? Она слишком романная. Излишне кинематографична, чтобы оказаться правдой. И тем не менее, очень страшная в своем стенографичном реализме. Счастье, успех, слава, деньги, кутежи, красавица рядом, города, Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йорк…Говорят, он был одним из самых высокооплачиваемых авторов гламурных журналов, вот ведь…И безумие, и неуспех, и пьянство…И преждевременное забвение. И неуспех. И неуспех. И неуспех…И смерть. В Голливуде. Кино, дайте мне хорошее кино про Ф. Скотта Фицджеральда, а потом можно больше ничего не смотреть. Увидеть хорошее кино про Фицджеральда - и умереть.

Он слишком красиво писал, слишком красиво. Так нельзя. Эта его красота - как яд. Выливалась в реальность, заражала жизнь странной болезнью. «Живи красиво, лети, лети, ну лети же!» «Красота как яд»…. Хм. Вообще, я коллекционирую красоту. Я в ней не очень хорошо разбираюсь, но в баночках с ярлычками (аллюзия на «По эту сторону рая», «апорт», «апорт»…) ее, красоты, уже много, всякой-разной. А вот «красоты как яда» еще не было. Когда я читал Фицджеральда, меня всегда отталкивало от этой красоты. Я не понимал, почему. Я был влюблен. Я и сейчас влюблен. Но мои чувства уже подернуты, к сожалению, опытом. В них нет невинности 17-летнего паренька, который, закрывшись ото всех, прочитывал фразу «изумрудные глаза трагедии», отчего случалась остановка сердца. Временная, но-таки остановка. Опыт, опыт говорит мне, что это яд. Красота текстов Фицджеральда, которого я все равно – люблю, люблю, люблю, люблю… - это отрава. Она разливается по вашим сосудам, и повергает в оцепенение. Не мудрено, что красота, выписанная этим гением, отравила собственную же его судьбу. Слишком свежая краска очень ядовита. А уж красота…Красота, сука, красота! Её пары убийственны. Фицджеральд писал слишком красиво, именно это его и сгубило. Оставьте легенды про склонность к пьянству, безумие жены и прочие романтические факты биографии выполнять роль рюшечек к тайне. Тайна в чернилах, которыми писал Фицджеральд. В ленте его печатной машинки. Гофман или По обязательно придумали бы, что в чернила был влит яд, а машинную ленту поставлял безумец-ученый с соседней улочки. Но все слишком просто. Все слишком просто и страшно. Красота – самый страшный яд на свете. Она божественна, волшебна, добра, да, все это тысячу раз «да» (у меня много баночек с разными ярлычками, и я знаю, о чем говорю; как, к примеру, Набоков разбирался в бабочках). Но все-таки убийственна.  (Справа Зельда Сэйр, танцовщица)

А я все равно ее люблю. Красоту. Ага. Все равно. Сейчас вброшу в этот текст цитату из Овидия, и закончим на этом. Любите Фицджеральда. Он, черт возьми, заслужил вашу любовь. Он всяко заслужил вашу и чью бы-то ни было любовь. Потому что писал, подлец, слишком красиво для нашего века. Не в этой жизни и не в этих комнатах такой красоте цвести и пахнуть. Наши голоса уже если чего и слишком - то «истлели». Наши голоса превратились в шепот. В вой. В стоны. В невнятное бормотанье. Как же, блин, замечательно, что в 20 веке случились Фицджеральд и Капоте. Они умели - говорить. И делали это красиво...

 «То, что дает красоту, само по себе некрасиво».