Он жил в моей стране, в моем городе, в моем доме. Им невозможно было не восхищаться. В нем было столько тепла, столько искренности и таланта. Он был необыкновенно красив, всю свою жизнь. Когда я узнала его, он уже был стар, но эти глаза не старели, нет. Женщины, и стар и млад, таяли от взглядов этих глаз, от такой искренней, от такой доброй улыбки. Он курил трубку и носил длинное черное пальто и казался сказочным гостем из какого-то другого времени. Клубы серо-белого дыма окутывали его, и сладковатый запах табака создавал ощущение уюта и спокойствия. Низкий и очень спокойный мужской голос, казалось, он никогда не говорил серьезно. Он был искрометным, он был ярким. Высокий, широкоплечий, его нельзя было не заметить. Мне кажется, я и теперь вижу его на заметенных снегом московских улицах, идущего широкими шагами навстречу ледяному ветру, придерживающего шляпу и размахивающего парой перчаток на ходу. Может, он обернется и улыбнется мне, может, помашет рукой и подмигнет. А я, как в детстве, помашу в ответ и крикну: "Куда же Вы? Куда?" А он, наверное, рассмеется всем своим существом, всей широкой грудью, так весело, словно за всех, за все человечество, и не ответит мне. Уйдет, а его жизнерадостный смех и хруст снега под его подошвами еще долго будут радовать и в то же время бесконечно печалить меня.
Я узнала о его смерти тогда...Когда я узнала о его смерти, я впервые горько плакала об уходе чужого мне человека.