Оксана. Оксана. Что я могу сказать про Оксану. Оксана - это слово, которое навсегда вытеснило из моего лексикона слово "любовь". Я уже никому никогда не скажу "люблю", потому что я любил только тебя и до сих пор, наверное, тебя люблю и, чёрт возьми, временами даже надеюсь, что тебя ещё не выдали замуж за "человека твоего круга" и если я наберусь ещё безбашенности снова сорваться с места, то сорвусь снова в Питер и найду тебя, а ты всё ещё ждёшь меня, потому что про такое, как у нас, нельзя сказать "было": оно есть, оно "всегда". Всё, что после, действительно было. А ты есть. Есть всегда. Боже мой, какая же ты дура, Оксана, что послушала свою маму, что не сломала дверь, когда Зойка заперла тебя в ванной, блядь, а я - что не дал тогда на платформе пизды твоему феодалу-папе. Оксана, я теперь толстый, у меня борода и мне двадцать шесть. Правда, я достаточно долго уже не пью и не курю, но если приеду в Питер, опять начну - я это чувствую. Всё. не хочу больше о тебе писать. Не хочу. Не хочу и всё. Всё! Я тебя хочу до сих пор. Мои руки до сих пор помнят всё твоё тело. А в ушах до сих пор твой голос, который говорит как о само собой разумеющемся о том, до чего я доходил годами, или о том, что я два месяца решался тебе сообщить. А как ты, не задумываясь и не рассуждая, шла за мной везде. За женатым наёмником-наркоманом, который почти нигде не живёт. Ну, понятно, я - я тогда всё время пьяный был и укуренный. Но ты-то как на всё это шла? Ты же трезвая была всегда. Оксаночка, милая, ты хоть понимала, как ты рисковала со мной? Ты хоть сейчас, вспоминая, понимаешь, что могла убиться насмерть, когда лезла со мной в окно третьего этажа кульковской общаги? А когда шарахалась со мной ночью по шпалам? Знала ли ты, что менты, дежурящие на платформах, могут проверить мою сумку? Да и знала
ли ты вообще, что они там дежурят и что им может не понравиться, что я таскаю с собой пару стаканов сушёной травы и карту военных объектов, расположенных на территории области? Ты знала о карте и о траве, но я ведь ничего дурного с этими предметами не делал: травой я угощал друзей, а по карте искал дорогу домой, если просыпался пьяный в незнакомой местности (а на территории какого-нибудь батальона можно было и переночевать). Господи, как же ты вообще могла жить со мной? Ты же была ангел! Ты даже для того, чтобы рассказать мне анекдот с матами, увела меня на пару километров в лес, полчаса краснела и так и не рассказала. А как ты краснела! Помнишь, как мы прятались от мороза в церкви у Дороги Жизни? Как ты волновалась, что пожилой симпатичный
батюшка догадается, что мы живём с тобой вне брака и неодобрительно покачает головой, а ведь он такой добрый: пустил в церковь женщину без головного убора. Всё. Не буду больше о тебе писать. не буду. НЕ БУДУ. Не буду. И так от тебя сердце болит. Да, я спал с Олюшкой. И вовсе она не уродина. И если таких генетических шедевров, как вы с Зойкой, вообще больше на свете нет, это не значит, что все остальные - уродины. Нет. Олюшка была очень хорошенькая. И я с ней спал. Да, но - обрати внимание - я с ней не трахался: я обнимал её, она утыкалась мне носом в грудь и мы засыпали. Иногда она плакала. Потому что ей было хуйово. Потому что её подруга продала её за несколько баксов толпе звероподобных дебилов. Потому что троих из этих дебилов потом зарезали по её просьбе. Потому что у неё пизда болела каждый раз, как к ней мужчина только рукой прикоснётся. Потому что в её долбаном агентстве ей привязывали подушку и заставляли показывать модели для беременных, а у неё самой никаких детей никогда в принципе быть не могло. Потому что просто ей, москвичке, в Питере было тоскливо. Она плакала. А я её слушал. Я её обнимал и молчал, а она говорила. Я её по голове гладил. Подумаешь, шли, держась за руки, к моей хибаре ночью и прыгали, как козлы... Твоя Зойка тебе это это рассказала, потому что просто ревновала тебя. И всё. Помнишь, как она сразу в штыки меня приняла, когда я появился только? Помнишь, как ей надо было работать именно в той комнате, где мы
сидели? А как эта сука тебя в ванной заперла, когда я под окном на флейте дудел? Она ж без ума от тебя была, она примириться не могла с тем, что у неё сестру отбирают. А сказала ли она тебе, что потом у меня прощения просила? Уже после всего? Когда сама в какого-то чувака втюрилась? А ведь я её придушить хотел, честное слово... Она тебя, видите ли, любит, фашистка херова, капитанская дочка... А вообще, я на неё не злюсь. Она
ведь правда тебя любит. А меня она, в отличие от тебя, не любит. А поэтому просто увидела сразу то, чего ты не увидела: оторванного маргинала, который не достоин Тебя, самой прекрасной, умной, чудесной, волшебной, талантливой девочки в мире. И, конечно, была права. Я козёл, а ты Богиня, чистое божество. Ты вышла замуж за какого-нибудь сына
знакомых твоих родителей. Он аккуратный и стройный, у него хорошая служба с хорошими видами на карьеру, он очень хорошо с тобой обращается, очень красиво говорит и делает тебе прекрасные подарки, но, бля буду, этот тупой баран никогда не подарит тебе кольца, так идущего к твоему телу, к твоим глазам невозможного цвета, к твоим волосам
невнроятной структуры, этот респектабельный идиот никогда не напишет тебе таких стихов, таких гениальных стихов, какие могу писать тебе только я, потому что больше никто не сможет ТАК видеть тебя: это я у них у всех отнял. Навсегда. Я ещё всплыву в твоей жизни. И не тоскливо-приятным воспоминанием былой любви. Хуй! Я всплыву весомо, грубо и зримо, я набью морду твоему респектабельному мужу, если он у тебя есть, и лягу у твоих ног. "Я Лауры пришёл искать в Мадриде..." Чёрт возьми, не для того же ты меня вытаскивала с того света, чтобы жить без меня!
Денис Яцутко, "Точка. Книга записей и примечаний"
Пойду спать уже, иначе расплачусь, а это не есть хорошо в данный момент.
