***
Найти свое бельмо в контрастности зимы,
прийти в себя, и обнаружить чистый кафель,
плевать и мыть, плевать и мыть, плевать и мыть
и, заработав ревматизм, артрит и кашель,
простить себе – видать, другая широта,
ни за кого уже записочка не шлется,
не пишется. А в нижней части живота
поет незажимаемо, как перед взлетом.
И у витрины магазина "Nebesi"
водить носком по стеклам противоударным,
не собираясь бить, но ногу занести,
кошмара башмачок проверив на непарность,
на стойкость – брошенного в воду паучка.
А утром, в очереди за пасхальной пищей,
с целебным хохотком-хлопком себя почать
и разливать по жестяным стаканам нищих.
***
Горько. На исходе месяц сбора яблок.
До того ли в реставрированном мире,
состоящем из желаний задержаться,
сорванных с петель дверей и звона тока?
Плеск травы на стыках рельсов, бормотанье
пролетающих на север слитков пряжи,
голоса сквозь стекла, краску, скорость, через
выступающие на колесах капли.
Чем древеснее болезнь, тем крепче известь
обнимает ниже пояса. Все пуще
в каждом яблоке невыструганность досок,
глухо стукнут друг о друга – вот и старость:
раз в два года вдоль путей брести на месте,
здесь же сотнями ненужных разрождаться,
забывать их, помнить только вой кукушек
и, ошметками летящей пуповины
фаршируя до того уж пряный воздух
(до того уж пряный воздух, до того уж,
что серебряное масло в нем прогоркнет),
драть ветвями дивные кардиограммы
на вспотевших стеклах и настолько быстрых,
что мгновенно распрямляются кривые,
и пространство заполняется осями,
центробежными детьми на каруселях.
То ли поздно, то ли красота такая.
***
Смотри, как он истоптан явью,
как немощен. И смена простыней
услужливыми сыновьями –
что сцена в представлении. Стыд в ней
от частых повторений сходит
на нет и уступает высоте
регистров манящего хора.
Смотри, а он по-прежнему отец,
приказывает детям: "Встаньте…
…вот так вот проведете по глазам…" –
и что-то говорит про бантик,
который будто негде повязать,
о том, что дочерей не нажил,
и эта шутка, в общем, ничего.
Они стоят и ждут, когда же
чужое засмеется сквозь него.
***
До первого снега
кропила крапиву
твоя вода.
Замедленным бегом,
уютным рапидом
туда-сюда.
Поверхность стекла
в иероглифах странствий –
надежный тыл.
Кириллицей клацай,
вымарывай страх свой
до правоты.
Печаль причиняй,
врачеванием майся,
не отшатнись.
Псалмы отчитав,
все снимают гримасы
и смотрят вниз.
Хотят отыграться
у тех, кто не смертен,
а всё же мёртв.
И вроде – к награде,
пока не завертит
и не зажмёт.
И ты угасай –
только новая встанет
в ряду свечей.
Стежком по устам –
и откроются тайны
его вечерь.
Король вечеринок
готовится падать
промеж кулис.
Размыло чернила,
давай-ка на память:
Иисус, Улисс.
По улицам кружит,
ни капли не сделав,
твоя вода.
Увидевший глубже
земного свидетель
идет сюда.
***
…Неприступные орехи пополам разделены,
вылезают из прорехи сказки чётной стороны.
Спи. Обгладывает город механическая тля,
это место – чьё-то горло, чья-то тайная земля.
Здесь выращивают вишню, чтобы не было кости,
прислонишься, будет слышно, как неистово грустит,
как многоголосье крови затихает, и внутри
обречённо, по-коровьи, обрываются миры.
Жди. На доходящих письмах не ломают сургуча,
прячут, скармливают крысам, долго помнят и молчат.
Тут всего и разговоров, что о чётных номерах
(выступают на воротах на оградах, на дверях),
да о том, как по болотам бродит чёрная свинья
(там грибница Вавилона, Карфагена спорынья).
Густонаселённый нечет на обратной стороне,
части тела, части речи, но не дотянуться мне,
полнозвучнее стрекозы на поляне теменной,
полшажка из-под наркоза кто-то делает за мной.
Угадать бы, чьи подошвы не чисты и не мертвы,
кто ступает по подвздошной меж щебечущей листвы.
Не кем стать и не с чем слиться. И сорочьим злым пером
расставляет вереницы беспощадных номеров
на дверях да на воротах терпеливая сватья.
Если где-то нет кого-то, значит, кто-то где-то – я.
***
В россыпь сложных жизненных вопросов,
риторических, насущных и "ребром",
вклинится, бывает, недоносок
щедро опыленный серебром.
Только выйдешь к зеркалу в прихожей,
в ванной по пути открыв краны,
кто-то мимолетно непохожий
вычертит с обратной стороны:
"!?яух огокак" ("какого хуя?!").
И смолчишь в ответ – ведь иногда
сосуществованием втихую
удается что-то оправдать.
***
Равноденствие симметрично как две половинки любого нуля.
Ранний вечер. Тысяча девятьсот девяносто нелепый.
Мытье тарелок, приготовление к чуду, выглядящему как ебля.
Воспоминания детства о том, что тогда называлось "лепка".
Пластилин на столе. Слишком жарко – не вылепить скулы,
слабость в пальцах, потеет сгиб локтя, становится уязвимым.
Давно пора осознать: вы – вполне никудышный скульптор.
С тех пор как поняли, что вина не слишком выразима
признанием, образ – словом, равнодушие – гирьками на весах,
вы стали кем-то вроде хирурга, вечно требующего зажима
(доктора никогда не доверяют вкрадчивым словесам
пациентов, проходящих через их руки, или, вернее, мимо).
Одолевая всю очередь страждущих, вы медленно движетесь к той,
что не настолько податлива, дабы остаться на пальцах. Она будет с вами
лишь медленно срастающимися над прооперированной пустотой
третьими, девятыми и – если хватит терпения – сороковыми швами.
***
Когда удар так громок, что двоит
теченье ломкой дроби, я ряжусь
в льняной костюм для чтения твоих,
из тех, что знаю, к счастью, наизусть.
И, путая штанину с рукавом,
иду к тебе, как будто жизнь в письме,
потерянном в извечном круговом
"произнести успеть".
Успеть посметь
преподнести оглохшего раба
тебе на скользком блюдечке с чекой.
Стучит иерихонский барабан,
не заглушая больше ничего.
***
Сиротливо валяясь в исподнем,
среди тех, кто не может уйти,
я, не зная, как дальше, исполню
остановку в недолгом пути.
Вот она, настоящая сладость
и, распробовав вмиг, что есть сил
побреду к ней, и нет со мной сладу –
выноси, выноси, выноси.
Странно злы и нещадно трекляты,
чудно быс… или жадно остры,
захватившие дефибриллятор
пальцы рук медицинской сестры
наступают. И фокусов тщетных
пол-обоймы навзрыд перебрав
подгоняют, заслышав крещендо,
к самой хрупкой из всех переправ.
Зря сколочен тот мостик дощатый,
и пейзажи напрасно свежи.
Я туда не пойду, там прощают
даже то, что не смог совершить.
***
Отец семейства и статичная корова.
Десяток суетящихся слепней.
Прабабушка, нахмурив пра-пра-брови
становится отчетливей. За ней
лежит пустырь с трехлетнею щетиной,
и дальше неразборчиво. Назад.
Отец семейства со статичною скотиной,
и все, что нужно после показать.
В демилитаризованном
стиральным
мылом
френче
маячит дедушка, три года как больной.
Понадобится ретушь, ведь ему навстречу
выходит то, что засиделось за спиной.
И дядя-путешественник (чья рожа кочевая
не сочетается с размерами жены
с ее прощаньями, и бытием на сваях,
которые распухли и поражены
водой) с нераспакованным подарком
соседскому парнишке. Или своему.
А может быть, кому-нибудь подальше.
Прабабушка, пустырь –
и д а л ь ш е н и к ч е м у .
И девочка, прильнувшая к табличке
"Мать", понимает – цепенеть пора.
Всех снимет тот, кто выпускает птичку,
не расчехляя фотоаппарат.
***
Удержи меня за плечи, я исколотым помру –
ты же видишь, время мечет островерхую икру,
ты же помнишь – это сразу без ударов валит с ног,
как назначенные казни, по которым вышел срок
ожидания. И что-то (что мечтает стать числом)
не поддастся пересчету, затерявшись в безднах слов,
обернется прочной цепью из страховочных ремней,
и выплачивать проценты будет с каждым днем страшней:
одомашненная птица,
нерастраченная мать
станет нежно относиться,
станет шумно опекать
и целить коленки йодом,
и завязывать шнурки,
не колеблясь ни на йоту,
запрещая кувырки,
и вести рассказ про роды,
что не кончились добром,
заедая бутербродом
с островерхою икрой.
Подхвати меня подмышки – трудно выпорхнуть из тел –
мы выходим из-под крыши на секущую метель.
Видишь, подмывает рухнуть, и неверная нога…
…Ты веди меня под руки, но ничем не помогай.
