Журнал "Новый мир" 10 номер, 1988 год.
Велимир Хлебников "Председатель Чеки"
Пришел, смеется, берет дыму.
Приходит вновь, опять смеется.
Опять взял горку белых ружей для белооблачной пальбы.
Дает чертеж, как предкис внуками
Несут законы умных правил, многоугольники судьбы:
"Мне кажется, я склеен
Из Иисуса и Нерона,
Я оба сердца в себе знаю,
И две души я сознаю.
Приговорен я был к расстрелу
За то, что смертных приговоров
В моей работе не нашли.
Помошник смерти я плохой,
И подпись, понимаете, моя
Суровым росчерком чужие смерти не скрепляла,
Гвоздем для гроба не была.
Но я любил пугать своих питомцев на допросе,
Чтобы дрожали их глаза,
Я поданных до ужаса, бывало, доводил
Сухим отчетливым допросом.
Когда он мысленно с семьей прощался
И уж видал себя в гробу,
Я говорил отменно сухо:
"Гражданин, свободны вы и можете идти!.
И он, как заяц, отскочив, шепча невнятно, и мял губами,
Ко дверям пятится и с лестницы стремглав, себя не веря,
А там бегом и на извозчика в семью.
Мой отпуск запоздал на месяц,
Приходится лишь поздно вечером ходить!.
Молчит и синими глазами опять смеется и берет
С беспечным хозотом в глазах
Советских дымов горсть изрядную:
"До точки казни я не довожу,
Но всех духовно выкупаю в смерти
Духовной пыткою допроса.
Душ смерти, знаете, полезно принять для тела и души.
Да, быть распятым именем чеки
И на кресте повиснуть перед общественным судом
Я мог.
Смотрите, я когда-то тайны чисел изучал.
Я молод, мне лишь двадцать два, я обучался строить железные мосты.
Как правилен закон сынов и предков, стройней железного моста,
И как горит роскошная Москва:
Здесь сходятся углы, а здесь расходятся.
Смотрите",- говорил, глаза холодные на небо подымая.
Он жил вдвоем. Его жена была женой другого.
Казалося, со стен Помпей богиней весны красивокудрой.
Из гроба вышедши золы, сошла она.
И черные остриженные кудри
(Недавно она болела сыпняком)
И греческой весны глаза, и хрупкое утонченное тело,
Прозрачное, как воск, и пылкое лицо
Пленяли всех, лишь самые суровые
Ее сурово звали "шкура" или "потаскушка".
Она была женой сановника советского.
В покое общем жили мы, в пять окон.
По утрам я видел часто ласки нежные.
Они лежали на полу под черным овечьим тулупом, готовясь в путь.
Вдруг подымалось одеяло на полу,
И из него смотрела то черная, то голубая голова, чуть сонная.
Порой у милой девы на коленях он головой безумное лежал,
И на больного походила у юноши седая голова.
Она же кудри золотые юноши рукою нежно гладила, на воздухе сквозили,
Играя ими, перебирала бесконечно, смотря любовными и черными глазами.
И, слезы, сияя, стояли в ее гордых от страсти черных глазах.
Порой целовалися при всех крепко и нежно, громко,
Сливаясь головами,
И тогда он- голубой и черная - она, на день и ночь
И на две суток половины оба походили - единое кольцо.
"Сволочь ты моя, сволочь, сволочь ненаглядная",-
Целуя в белый лоб и легкую давая оплеуху, уходя,
Словами нежными она его ласкала,
Ероша нежно руками золотые перья на голове и лбу.
Он нежно, грустно улыбался и, голову понуривши, сидел.
Видал растущий ряд пощечин по обеим щекам,
И звонкий поцелуй, как точка пред уходом,
И его насмешливый и грустный бесконечный взгляд -
Два месяца назад он из-за нее стрелялся,
Чтоб доказать, что "не слабо", и пуля чуть задела сердце.
Он на волос от смерти был, золотокудрый.
Он кротко все терпел.
И потом на нас бросал взгляд умного презренья, загадочно-сухой и мертвый,
Но вечно и прекрасно голубой,
