- В том-то все и дело! - радостно подхватил Гиллель. - Лечить всех подряд из одной ложки - это привилегия современных горе-эскулапов. Вопрошающий в духе получит тот ответ, который именно ему необходим, в противном случае сотворенный из праха земного человек никогда бы не встал на тернистую и опасную стезю реализации собственного Я, ибо, лишенный каких-либо духовных ориентиров, попросту не смог бы избрать единственный, ему одному предназначенный путь среди тысяч и тысяч других, не имеющих к нему отношения, а потому гибельных дорог. Надеюсь, вы не полагаете, что наши еврейские тексты написаны одними согласными лишь из праздной прихоти? Каждый должен сам найти те тайные гласные, которые откроют лишь ему одному предназначенный смысл, - да не закоснеет живой глагол в мертвую и бездушную догму
(179)

Мария-Августа никогда так близко не видала настоящего еврея. Она допрашивала с пугливым любопытством:
– Он убивает детей?
– Случается, только изредка, – успокаивал тайный советник Фихтель, – обычно он предпочитает знатных господ.
Нахмурив лоб, принцесса старалась себе представить, такими ли были евреи, распявшие Христа. Тайный советник поспешил ее уверить, что этот уж, во всяком случае, при сем не присутствовал.
Зюсс придерживался мудрой тактики: не навязывался принцессе и довольствовался тем, что на почтительном расстоянии пожирал ее пылкими взглядами выпуклых глаз. После оперы она пожелала, чтобы его представили ей. И была польщена его раболепной покорностью.
– Он совсем как все люди, – удивленно сказала она отцу.

Лион Фейхтвангер. Еврей Зюсс. (86)

Нигде не сказывается сохраняющее мир волшебство Майи, основной жизненный закон мечты, морока, самовнушения, что держит в плену все живое, - ярче, насмешливее, чем в любовной тоске, в таинственном вожделении одного существа другим, вожделении, которое является смыслом и примерным образцом всего, что продолжает свой род, всех соитий и всех соблазнов, всего, что влачит убогую жизнь и нуждается в прельстительном обмане для того, чтобы жить и впредь. (Обмененные головы, 427)

Он артист новейшей школы и, с точки зрения профессора, ведет себя на сцене крайне неестественно: принимает вычурно-танцевальные позы и надсадно воет.
Профессора истории этим не купишь, но Берт крепко подпал под влияние Герцля и даже стал подводить глаза, что не раз уже вызывало неприятные, но остававшиеся без последствий объяснения с отцом. С бесчувственностью юности к душевным терзаниям старших Берт заявляет, что все равно он будет подражать Герцлю в каждом его движении не только если изберет карьеру танцора, но даже и сделавшись кельнером в Каире. (Непорядок и раннее горе. с.79)

Громко болтая и наперебой выкладывая новости, каждый держит свой привычный курс: Байсер бежит к матери и взбирается к ней на колени, чтобы рассказать, сколько он скушал, и в доказательство предъявить тугой животик, а Лорхен – к «своему Абелю», совсем-совсем «ее» Абелю, как и она совсем-совсем «его» Лорхен, потому что девочка чует и, блаженно улыбаясь, впитывает в себя проникновенную и немного печальную, подобно всякому глубокому чувству, нежность, какою отец обволакивает свою девочку, и ту любовь, с какою он целует ее изящно вылепленную ручку или висок, где так мило и трогательно просвечивает голубоватая жилка.
(Непорядок и раннее горе. с.82-83)

Актер Герцль низенького роста и тщедушен, зато у него буйно растет борода, о чем свидетельствуют синеватые, густо запудренные щеки. Глаза у него очень большие, пламенные, невыразимо скорбные; к тому же он не только пудрится, но и не гнушается пускать в ход румяна: нежная розовость его щек, безусловно, искусственного происхождения.
«Странно, – думает профессор, – казалось бы, одно из двух: или скорбь, или румяна. Вместе взятое это говорит о душевном разладе. Можно ли румяниться от избытка скорби? Но, должно быть, в этом и заключается столь чуждый нам «духовный строй артиста», допускающий подобные противоречия, а возможно, и состоящий из таковых. Забавно, но все же надо быть с ним полюбезнее. Это вполне закономерно, на том стоят артисты».
– Не хотите ли кусочек лимона, господин придворный артист?
Придворных артистов давно уже нет, но господину Герцлю приятно, когда его так титулуют, хотя он поборник революционного искусства. Еще одно противоречие, отличающее его духовный строй! Профессор не ошибается, приписывая ему эту слабость, и льстит актеру, стремясь хоть сколько-нибудь искупить тайное отвращение к нарумяненным щекам.
– Премного благодарен, уважаемый господин профессор! – выпаливает Герцль так поспешно, что если бы не незаурядная техника речи, он бы, казалось, вывихнул себе язык. Он и вообще ведет себя в отношении хозяев, прежде всего хозяина дома, с величайшей, можно даже сказать, унизительно заискивающей почтительностью. Похоже, что его мучает совесть:.он не мог противостоять внутренней потребности нарумяниться, теперь же, мысленно ставя себя на место профессора, порицает себя за это и подчеркнутой скромностью хочет умилостивить и задобрить все остальное не нарумяненное человечество.
(Непорядок и раннее горе. с.94-95)

...

Разумеется, это не способствовало нравстсвенному возвышению Пипзама, а скорее полному и окончательному его падению. Ибо надо вам знать, что несчастье убивает в человеке его достоинство - о таких вещах каждому полезно иногда задуматься. Это уж какой-то жестокий неумолимый закон. И пусть даже человек твердит себе, что пострадал безвинно, все равно, он сам презирает себя за свое несчастье. А между презрением к себе и пороком существует губительная, роковая взаимосвязь - они кормятся друг другом, они подыгрывают друг другу, тут такое творится, что мороз по коэе дерет.

...

Томас Манн. Дорога на кладбище

С другой стороны, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, писатель столь
исконно и глубоко российский, что временные пертурбации на остроте его
творчества никак не сказываются, еще сто лет назад отметил: "Финны по
природе своей трезвенники, но попадая в Петербург, упиваются обычно до
совершенного освинения". Марина по филфаковской программе до Щедрина не
дошла, и к постижению классической мудрости возвысилась собственным
скромным опытом; что бесспорно делает ей честь, хотя и не ту, которой она
лишалась, приобретая этот опыт.

Михаил Веллер "Легенды Невского проспекта"

Она сделала маленький глоток и немного погодя еще один. Потом отдала
мне бокал. Я налил его до краев и выпил.
-- Ты не должен пить из одного бокала со мной, -- сказала Пат.
-- Этого еще недоставало! -- Я опять налил бокал до краев и выпил
единым духом.
Она покачала головой:
-- Ты не должен этого делать, Робби. И ты не должен больше меня
целовать. И вообще ты не должен так много бывать со мной. Ты не смеешь
заболеть.
-- А я буду тебя целовать, и мне наплевать на все, -- возразил я.
-- Нет, ты не должен. И ты больше не должен спать в моей постели.
-- Хорошо. Тогда спи ты в моей.
Она упрямо сжала губы:
-- Перестань, Робби. Ты должен жить еще очень долго. Я хочу, чтобы ты
был здоров и чтобы у тебя были дети и жена.
-- Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребенок и
моя жена.
Несколько минут она лежала молча.
-- Я очень хотела бы иметь от тебя ребенка, -- сказала она потом и
прислонилась липом к моему плечу. -- Раньше я этого никогда не хотела. Я
даже не могла себе этого представить. А теперь я часто об этом думаю. Хорошо
было бы хоть что-нибудь после себя оставить. Ребенок смотрел бы на тебя, и
ты бы иногда вспоминал обо мне. И тогда я опять была бы с тобой.
-- У нас еще будет ребенок, -- сказал я. -- Когда ты выздоровеешь. Я
очень хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Пат. Но это должна быть девочка,
которую мы назовем тоже Пат.
Она взяла у меня бокал и отпила глоток:
-- А может быть, оно и лучше, что у нас нет ребенка, милый. Пусть у
тебя ничего от меня не останется. Ты должен меня забыть. Когда же будешь
вспоминать, то вспоминай только о том, что нам было хорошо вместе, и больше
ни о чем. Того, что это уже кончилось, мы никогда не поймем. И ты не должен
быть печальным.
-- Меня печалит, когда ты так говоришь.
Некоторое время она смотрела на меня:
-- Знаешь, когда лежишь вот так, то о многом думаешь. И тогда многое,
что раньше было вовсе незаметным, кажется необычайным. И знаешь, чего я
теперь просто не могу понять? Что вот двое любят друг друга так, как мы, и
все-таки один умирает.
-- Молчи, -- сказал я. -- Всегда кто-нибудь умирает первым. Так всегда
бывает в жизни. Но нам еще до этого далеко.
-- Нужно, чтобы умирали только одинокие. Или когда ненавидят друг
друга. Но не тогда, когда любят.
Я заставил себя улыбнуться.
-- Да, Пат, -- сказал я и взял ее горячую руку. -- Если бы мы с тобой
создавали этот мир, он выглядел бы лучше, не правда ли?
Она кивнула:
-- Да, милый. Мы бы уж не допустили такого. Если б только знать, что
потом. Ты веришь, что потом еще что-нибудь есть? -- Да, -- ответил я. --
Жизнь так плохо устроена, что она не может на этом закончиться.
Она улыбнулась:
-- Что ж, и это довод. Но ты находишь, что и они плохо устроены?
Она показала на корзину желтых роз у ее кровати.
-- Вот то-то и оно, -- возразил я. -- Отдельные детали чудесны, но все
в целом -- совершенно бессмысленно. Так, будто наш мир создавал сумасшедший,
который, глядя на чудесное разнообразие жизни, не придумал ничего лучшего,
как уничтожать ее.
-- А потом создавать заново, -- сказала Пат.
-- В этом я тоже не вижу смысла, -- возразил я. -- Лучше от этого она
пока не стала.
-- Неправда, милый, -- сказала Пат. --С нами у него все-таки хорошо
получилось. Ведь лучшего даже не могло и быть. Только недолго, слишком
недолго.


Ремарк. Три товарища.

Я поглядел на деньги. Откуда он достал их? И так быстро... Я знал все
наши источники. И внезапно я сообразил. Я вспомнил любителя гонок
конфекционера Больвиса, как он жадно охлопывал нашего "Карла" в тот вечер у
бара, когда он проиграл пари, как он приговаривал: "Эту машину я куплю в
любое мгновенье"... Проклятье! Кестер продал "Карла". Вот откуда столько
денег сразу. "Карла", о котором он говорил, что охотнее потеряет руку, чем
эту машину. "Карла" у него больше не было. "Карл" был в толстых лапах
фабриканта костюмов, и Отто, который за километры на слух узнавал гул его
мотора, теперь услышит его в уличном шуме, словно вой брошенного пса.
Я спрятал письмо Кестера и маленький пакет с ампулами морфия.
Беспомощно стоял я у оконца почты. Охотнее всего я тотчас же отправил бы
деньги обратно. Но этого нельзя было делать. Они были необходимы нам. Я
разгладил банкноты, сунул их в карман и вышел. Проклятье! Теперь я буду
издалека обходить каждый автомобиль. Раньше автомобили были для нас
приятелями, но "Карл" был больше чем приятель. Он был боевым другом! "Карл"
-- призрак шоссе. Мы были неразлучны: "Карл" и Кестер, "Карл" и Ленц, "Карл"
и Пат. В бессильной ярости я топтался, стряхивая снег с ботинок. Ленц был
убит. "Карл" продан, а Пат? Невидящими глазами я смотрел в небо, в это серое
бесконечное небо сумасшедшего бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы
развлекаться.


Ремарк. Три товарища.

"- Ты не должна плакать, -- сказал я. -- Я так горжусь, что ты не
плакала весь день.
-- Да я и не плачу, -- проговорила она, покачав головой, я слезы текли
по ее тонкому лицу"


"-- Что ты наденешь? Серебряное платье?
-- Да, Робби. Серебряное платье, в котором ты нес меня по коридору.
-- А с кем ты идешь?
-- Ни с кем. Вечер будет в санатории. Внизу, в холле. Тут все знают
друг друга.
-- Тебе, должно быть, трудно сохранять мне верность, -- сказал я. --
Особенно в серебряном платье.
Она рассмеялась:
-- Только не в этом платье. У меня с ним связаны кое-какие
воспоминания.
-- У меня тоже. Я видел, какое оно производит впечатление. Впрочем, я
не так уж любопытен. Ты можешь мне изменить, только я не хочу об этом знать.
Потом, когда вернешься, будем считать, что это тебе приснилось, позабыто и
прошло.
-- Ах, Робби, -- проговорила она медленно и глухо. -- Не могу я тебе
изменить. Я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, какая здесь жизнь.
Сверкающая, прекрасная тюрьма. Стараюсь отвлечься как могу, вот и все.
Вспоминая твою комнату, я просто не знаю, что делать. Тогда я иду на вокзал
и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу в вагоны или делаю вид, будто
встречаю кого-то. Так мне кажется, что я ближе к тебе."

Ленц попытался что-то сказать, но Фердинанд уже продолжал снова:
-- Ты ведь знаешь, что я имею в виду: простую душу, еще не изъеденную
скепсисом и сверхинтеллигенгностью. Парцифаль был глуп. Будь он умен, он
никогда не завоевал бы кубок святого Грааля. Только глупец побеждает в
жизни, умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев
еще ничего начать. В трудные времена наивность -- это самое драгоценное
сокровище, это волшебный плащ, скрывающий те опасности, на которые умник
прямо наскакивает, как загипнотизированный. -- Он сделал глоток и посмотрел
на меня огромными глазами, которые, словно куски неба, светились на его
изборожденном морщинами лице. -- Никогда не старайся узнать слишком много,
Робби! Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знание делает человека свободным,
но несчастным. Выпьем лучше за наивность, за глупость и за все, что с нею
связано, -- за любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье; выпьем за
дивную глупость, за утраченный рай!

ремарк. Три товарища

Фердинанд Грау был художником. Однако он давно уже умер бы с голоду,
если бы не обрел своеобразной специализации. С фотографий умерших он писал
по заказу их скорбящих родственников на редкость верные портреты. Этим он
кормился и даже не плохо. Его пейзажи, которые действительно были
замечательны, никто не покупал. Все это обычно придавало его рассуждениям
несколько пессимистическую окраску.
-- На этот раз заказывал трактирщик, -- сказал он. -- Трактирщик, у
которого померла тетка, торговавшая уксусом и жирами. -- Его передернуло. --
Жутко!
-- Послушай, Фердинанд, -- вмешался Ленц. -- Ты не должен употреблять
таких резких выражений. Ведь тебя кормит одно из лучших человеческих
свойств: склонность к благоговению.
-- Чепуха, -- возразил Грау. -- Меня кормит сознание вины. Благоговение
к памяти умерших это не что иное, как сознание вины перед ними. Люди
стараются возместить то зло, которое они причинили покойникам при жизни. --
Он медленно провел рукой по разгоряченному лицу. -- Ты можешь себе
представить, сколько раз мой трактирщик желал своей тетке, чтобы она
подохла, -- зато теперь он заказывает ее портрет в самых нежных красках и
вешает его над диваном. Так ему больше по душе. Благоговение! Человек
вспоминает о своих скудных запасах доброты обычно когда уже слишком поздно.
И тогда он бывает очень растроган тем, каким благородным, оказывается, мог
бы он быть, и считает себя добродетельным. Добродетель, доброта,
благородство... -- Он отмахнулся своей огромной ручищей. -- Эти качества
всегда предпочитаешь находить у других, чтобы их же водить за нос.

Ремарк. Три товарища

Я убрал бутылки и сел к столу. Бледный луч солнца, проникавший через
окно, освещал мои руки. Странное чувство испытываешь все-таки в день
рождения, даже если никакого значения не придаешь ему. Тридцать лет... Было
время, когда мне казалось, что я никак не доживу до двадцати, так хотелось
поскорее стать взрослым. А потом...
Я вытащил из ящика листок почтовой бумаги и стал вспоминать. Детство,
школа... Все это так далеко ушло, словно никогда и не было. Настоящая жизнь
началась только в 1916 году. Как раз тогда я стал новобранцем. Тощий,
долговязый, восемнадцатилетний, я падал и вскакивал под команду усатого
унтер-офицера на старой пашне за казармой. В один из первых вечеров моя мать
пришла в казарму навестить меня. Ей пришлось прождать целый час. Я
неправильно уложил ранец и в наказание должен был в свободное время чистить
уборную. Мать хотела помочь мне, но ей не разрешили. Она плакала, а я так
устал, что заснул, когда она сидела со мной.
1917 год. Фландрия. Мы с Мидендорфом купили в погребке бутылку красного
вина. Собирались покутить. Но не вышло. На рассвете англичане открыли
ураганный огонь. В полдень ранили Кестера. Майер и Петере были убиты перед
вечером. А к ночи, когда мы уже надеялись отдохнуть и откупорили бутылку,
началась газовая атака. Удушливые облака заползали в блиндажи. Правда, мы
вовремя надели противогазы. Но у Мидендорфа маска прорвалась. Когда он
заметил, было уже поздно. Пока он срывал ее и искал другую, он наглотался
газа, и его рвало кровью. Он умер на следующее утро; лицо было зеленым и
черным. А шея вся истерзана. Он пытался разорвать ее ногтями, чтобы глотнуть
воздух.
1918. Это было в госпитале. Двумя днями раньше прибыла новая партия
раненых. Тяжелые ранения. Повязки из бумажных бинтов. Стоны. Весь день то
въезжали, то выезжали длинные операционные тележки. Иногда они возвращались
пустыми. Рядом со мной лежал Иозеф Штоль. Ног у него уже не было, но он
этого еще не знал. Увидеть он не мог, потому что там, где должны были лежать
его ноги, торчал проволочный каркас, покрытый одеялом. Да он и не поверил
бы, потому что чувствовал боль в ногах. За ночь в нашей палате умерли двое.
Один умирал очень долго и трудно.
1919. Снова дома. Революция. Голод. С улицы все время слышится треск
пулеметов. Солдаты воюют против солдат. Товарищи против товарищей.
1920. Путч. Расстреляли Карла Брегера. Арестованы Кестер и Ленц. Моя
мать в больнице. Последняя стадия рака.
1921. Я припоминал. И не мог уже вспомнить. Этот год просто выпал из
памяти. В 1922-м я работал на строительстве дороги в Тюрингии. В 1923-м
заведовал рекламой на фабрике резиновых изделий. То было время инфляции. В
месяц я зарабатывал двести миллиардов марок. Деньги выдавали два раза в
день, и каждый раз делали на полчаса перерыв, чтобы сбегать в магазины и
успеть купить хоть что-нибудь до очередного объявления курса доллара, так
как после этого деньги снова наполовину обесценивались.
Что было потом? Что было в последующие годы? Я отложил карандаш. Не
имело смысла вспоминать дальше. Я уже и не помнил всего достаточно точно.
Слишком все перепуталось. В последний раз я праздновал день моего рождения в
кафе "Интернациональ". Там я целый год работал тапером. Потом опять встретил
Кестера и Ленца. И вот теперь я здесь, в "Аврема" -- в авторемонтной
мастерской Кестера и Књ. Под "и Књ" подразумевались Ленц и я, хотя
мастерская по существу принадлежала только Кестеру. Он был нашим школьным
товарищем, потом командиром нашей роты. Позже он стал летчиком, некоторое
время был студентом, затем гонщиком и, наконец, купил эту лавочку. Сперва к
нему присоединился Ленц, который до этого несколько лет шатался по Южной
Америке, а потом и я.
Я вытащил из кармана сигарету. Собственно говоря, я мог быть вполне
доволен. Жилось мне неплохо, я имел работу, был силен, вынослив и, как
говорится, находился в добром здравии; но все же лучше было не раздумывать
слишком много. Особенно наедине с собой. И по вечерам. Не то внезапно
возникало прошлое и таращило мертвые глаза. Но для таких случаев
существовала водка.

Ремарк. Три товарища

Мы прошли через передний двор. Покинутый всеми астролог стоял у карт звездного неба.
- Угодно господам получить гороскоп? - крикнул он. - Или узнать будущее по линиям рук?
- Давай рассказывай, - сказал Готтфрид и протянул ему руку.
Астролог недолго, но внимательно рассматривал ее.
- У вас порок сердца, - заявил он категорически. - Ваши чувства развиты сильно, линия разума очень коротка. Зато вы музыкальны. Вы любите помечтать, но как супруг многого не стоите. И все же я вижу здесь троих детей. Вы дипломат по натуре, склонны к скрытности и доживете до восьмидесяти лет.
- Правильно, - сказал Готтфрид. - Моя фройляйн мамаша говорила всегда: кто зол, тот проживет долго. Мораль - это выдумка человечества, но не вывод из жизненного опыта.
Он дал астрологу деньги, и мы пошли дальше. Улица была пуста. Черная кошка перебежала нам дорогу. Ленц показал на нее рукой:
- Теперь, собственно, полагается поворачивать обратно.
- Ничего, - сказал я. - Раньше мы видели белую. Одна нейтрализует другую.
Мы продолжали идти. Несколько человек шли нам навстречу по другой стороне. Это были четыре молодых парня. Один из них был в новых кожаных крагах светло-желтого оттенка, остальные в сапогах военного образца. Они остановились и уставились на нас.
- Вот он! - вдруг крикнул парень в крагах и побежал через улицу к нам. Раздались два выстрела, парень отскочил в сторону, и вся четверка пустилась со всех ног наутек. Я увидел, как Кестер рванулся было за ними, но тут же как-то странно повернулся, издал дикий, сдавленный крик и, выбросив вперед руки, пытался подхватить Ленца, тяжело грохнувшегося на брусчатку.
На секунду мне показалось, что Ленц просто упал; потом я увидел кровь. Кестер распахнул пиджак Ленца и разодрал на нем рубашку.
Кровь хлестала сильной струей. Я прижал носовой платок к ране.
- Побудь здесь, я пригоню машину, - бросил Кестер и побежал.
- Готтфрид, ты слышишь меня? - сказал я.
Его лицо посерело. Глаза были полузакрыты. Веки не шевелились. Поддерживая одной рукой его голову, другой я крепко прижимал платок к ране. Я стоял возле него на коленях, стараясь уловить хоть вздох или хрип; но не слышал ничего, вокруг была полная тишина, бесконечная улица, бесконечные ряды домов, бесконечная ночь, - я слышал только, как на камни лилась кровь, и знал, что с ним такое не раз уже могло случиться, но теперь я не верил, что это правда.
Кестер примчался на полном газу. Он откинул спинку левого сидения. Мы осторожно подняли Готтфрида и уложили его. Я вскочил в машину, и Кестер пустился во весь опор к ближайшему пункту скорой помощи. Здесь он осторожно затормозил:
- Посмотри, есть ли там врач. Иначе придется ехать дальше.
Я вбежал в помещение. Меня встретил санитар.
- Есть у вас врач?
- Да. Вы привезли кого-нибудь?
- Да. Пойдемте со мной! Возьмите носилки, Мы положили Готтфрида на носилки и внесли его. Врач с закатанными рукавами уже ждал нас. Мы поставили носилки на стол. Врач опустил лампу, приблизив ее к ране:
- Что это?
- Огнестрельное ранение.
Он взял комок ваты, вытер кровь, пощупал пульс, выслушал сердце и выпрямился:
- Ничего нельзя сделать.
Кестер не сводил с него глаз:
- Но ведь пуля прошла совсем сбоку. Ведь это не может быть опасно!
- Тут две пули! - сказал врач.
Он снова вытер кровь. Мы наклонились, и ниже раны, из которой сильно шла кровь, увидели другую - маленькое темное отверстие около сердца.
- Он, видимо, умер почти мгновенно, - сказал врач. Кестер выпрямился. Он посмотрел на Готтфрида. Врач затампонировал рапы и заклеил их полосками пластыря.
- Хотите умыться? - спросил он меня.
- Нет, - сказал я.
Теперь лицо Готтфрида пожелтело и запало. Рот чуть искривился, глаза были полузакрыты, - один чуть плотнее другого. Он смотрел на нас. Он непрерывно смотрел на нас.
- Как это случилось? - спросил врач.
Никто не ответил. Готтфрид смотрел на нас. Он неотрывно смотрел на нас.
- Его можно оставить здесь, - сказал врач.
Кестер пошевелился.
- Нет, - возразил он. - Мы его заберем!
- Нельзя, - сказал врач. - Мы должны позвонить в полицию. И в уголовный розыск. Надо сразу же предпринять все, чтобы найти преступника.
- Преступника? - Кестер посмотрел на врача непопимающим взглядом. Потом он сказал: - Хорошо, я поеду за полицией.
- Можете позвонить. Тогда они прибудут скорее..
Кестер медленно покачал головой:
- Нет. Я поеду.
Он вышел, и я услышал, как заработал мотор "Карла". Врач подвинул мне стул:
- Не хотите пока посидеть?
- Благодарю, - сказал я и не сел. Яркий свет все еще падал на окровавленную грудь Готтфрида. Врач подпял лампу повыше.
- Как это случилось? - спросил он снова.
- Не знаю. Видимо, его приняли за другого.
- Он был на фронте? - спросил врач.
Я кивнул. - Видно по шрамам, - сказал он. - И по простреленной руке. Он был несколько раз ранен.
- Да. Четыре раза.
- Какая подлость, - сказал санитар. - Вшивые молокососы. Тогда они еще небось в пеленках лежали.
Я ничего не ответил. Готтфрид смотрел на меня. Смотрел, не отрывая глаз.


Ремарк. Три товарища.

Еще ничего не потеряно. Человека теряешь только когда он умирает.
с.740

Пока человек не сдается, он сильнее своей судьбы.
с. 762

– Гомада… – произнес кто-то за моей спиной.

Я обернулась. Это был один из «моих» пенсионеров, Владимир Петрович, старый геолог, профессор, задумчивый и тихий человек. Довольно часто я видела из окна кухни, как он гуляет в одиночестве, вглядываясь под ноги.

– Любуетесь Иерусалимом, – сказал он. – Я тоже люблю постоять здесь вечером. Знаете, ведь здесь стоял когда-то Бунин, Иван Алексеевич… Да-да, перечитайте его записки паломника. Стоял здесь, на одиноком пустынном холме… очень у него здорово про это написано. Про тоску, которая охватывает сердце на этом месте… Но, однако, вообразите себе эту местность столетие назад – мрак, запустение, одни только козы да бедуины… А сейчас вон сколько огней!

Миндалевидные лампы фонарей, загорающихся в сумерках, похожи – давно я заметила – на мандаринные дольки, которые в детстве, на елке во Дворце железнодорожника, я выуживала из бумажного пакета с намалеванным на нем синим Дедом Морозом и такими же разлапистыми ветвями елей и бережно клала на язык, всасывая кисловатый божественный нектар.

– Владимир Петрович, а что за слово вы до этого произнесли?

– Гомада? Есть такое геологическое понятие – горячие камни, – пояснил он. – Все великие цивилизации возникли на горячих камнях. Греция, Рим, Вавилон, Иудея. А уж три великие религии прожарены на сковородке Иудейской пустыни до запекшейся взаимной ненависти…

И он кивнул туда, где огненные соты Иерусалима истекали янтарным медом огней.

Дина Рубина "Ангел конвойный"

А через полчаса меня отыскал непотребно уже пьяный Вячик. Он говорил
мне "ты", боролся со словом "пространство" и, не в силах совладать с этим
трудным словом, бросал начатое, как жонглер, упустивший одну из восьми
кеглей, и начинал номер сначала.
- А как ты мыслишь художссно... посра... просра... просраста фильма? -
серьезно допытывался он, зажав меня в узком пространстве между сервировочным
столиком и торшером, держа в правой руке свою рюмку, а левой пытаясь всучить
мне другую. - У тебя там в ссы... ссынарии... я просра... поср...
простарства не вижу...

Дина Рубина "Камера наезжает"

"Могу рассказать — как это делается. Из одной-двух внешних черточек лепится фигура (тут главное стекой тщительно соскрести лишнее), и одной-двумя характерными фразочками в нее вдыхается жизнь. Этот фокус-покус я воспроизвожу уже много лет, и как любой фокусник, конечно же, не открою публике последнего и главного секрета. Но, спрашиваю я вас, при чем тут прототип — живой, реальный, не слишком интересный человек?"

Источник:
1. Дина Рубина "Камера наезжает" // "Вид из окна съемной квартиры"
2. http://www.dinarubina.com/interview/nizhestanislova.html

Предупреждаю тебя - это путь нелегкий для смертной. Но он не будет
долог, ибо только молодые, полные сил женщины могут выдержать его.
- А дальше? Смерть?
- Если осчастливят тебя боги умереть еще молодой. Но если нет, то ты
повернешься к миру другим лицом женщины - воспитательницы, учительницы
детей, сеятельницы тех искорок светлого в детских душах, что потом могут
стать факелами. Где бы ты ни была и что бы с тобой ни случилось, помни, ты
- носительница облика Великой Богини. Роняя свое достоинство, ты унижаешь
всех женщин - и Матерей, и Муз, даешь торжествовать темным силам души,
особенно мужской, вместо того чтобы побеждать их. Ты - воительница.
Поэтому никогда не падай перед мужчиной. Не позволяй силе Эроса делать
противное тебе, разрешать унижающие тебя поступки. Лучше Антэрос, чем
такая любовь!
Читать далее...

- Да, у нас женские и мужские боги не разошлись далеко, и в этом
счастье эллинов, на вечную зависть всем другим народам. В Элладе женщинам
открыт мир, и потому они не так отличаются невежеством, как у других
народов, и дети их не вырастают дикарями. Тех, кто во всей красоте
позирует художникам и скульпторам, у нас не убивают, а прославляют,
считая, что отдать красоту людям не менее почетно, чем мастеру перенести
ее на фреску или в мрамор. Эллины поняли силу Эроса и важность поэзии для
воспитания чувств. Мы не сумели сделать так, чтобы женщины сочетали все
свои качества в одном лице, но, по крайней мере, создали два вида женщин,
в двух ее важнейших обликах: хозяйки дома и гетеры-подруги.

Читать далее...

Бородатый поэт сказал, что делосский философ запретил узнавать его
имя. Это великий мудрец, хотя известен лишь тем, кто познал учение
орфиков, пифагорейцев и гимнософистов. Несколько лет он жил на западе
Ливийской пустыни, где обнаружил опустелые развалившиеся древнекритские
святилища. Именно оттуда прошел сквозь все эллинские страны культ тройной
богини Гекаты, змеи-богини Крита и Ливии. Ее прекрасные
жрицы-обольстительницы, или Ламии, в Элладе стали страшными демонами ночи.
Демоном сделалась и богиня-сова, превратившаяся у обитателей Сирии в Лилит
- первую жену первого человека. Сирийская лунная богиня тоже изображалась
с телом змеи, а в Египте иногда с львиной головой. Нейт, в сущности, та же
трехликая змея - богиня Ливии. Главная богиня Аттики - Афина Мудрость -
родилась на берегах озера Тритон в Ливии, как тройная змея-богиня. Повсюду
в древних религиях главной является тройственная богиня Любви, отсюда три
Музы, три Нимфы. В поздних мифах она обязательно побеждается
мужчиной-богом или героем, вроде Персея.
Делосец говорит, что богини и боги древних религий, переходя к новым
народам, всегда превращаются в злых демонов. Надо опорочить прежнее, чтобы
утвердить новое. Таковы, к сожалению, люди...
Великая Богиня-Мать, или Ана, соединяющая в себе лики Мудрости, Любви
и Плодородия, повернулась ныне к людям другой стороной: стала богиней Зла,
Разрушения, Смерти. Но память чувства сильнее всего, древние верования
постоянно всплывают наверх из-под спуда новых. Образы Аны разделились,
стали богинями Эллады: Ур-Ана - Афродита, Ди-Ана - Артемис, Ат-Ана -
Афина. Лунная богиня Артемис, самая древняя из всех, сохранила свой
тройной облик и стала Гекатой, богиней злых чар, ночного наваждения,
водительницей демонов ночи, а ее брат Аполлон Убийца стал светлым богом
солнца и врачевания...
<...>
Читать далее...

- Ты сказала, твой отец - знаменитый философ? Достаточно ли он
знаменит, чтобы быть известным Элладе, и не только в Стовратых Фивах?
- Бывших некогда Фивах, - горько сказала Гесиона, - но
Астиоха-философа знает Эллада. Как поэта, может быть, и нет. Ты не слыхала
о нем, госпожа?
- Не слыхала. Но я не знаток, оставим это. Вот что придумала я... - И
Таис рассказала Гесионе свой план, заставив фиванку задрожать от
нетерпения.
Читать далее...

Томас Манн Смерть в Венеции

Несколько дней спустя Густав фон Ашенбах, чувствуя себя нездоровым,
вышел из отеля в более поздний утренний час, чем обычно. Он пытался
побороть приступы дурноты, лишь отчасти носившие физический характер,
которые сопровождались непрерывно нараставшим страхом, ощущением
безнадежности и безысходности, распространявшимся и на внешний мир или
ограничивавшимся им самим, - в этом он был не в состоянии разобраться. В
холле он заметил целую груду багажа, приготовленного к отправке, спросил у
швейцара, кто это уезжает, и в ответ услышал аристократическую польскую
фамилию, втайне ему уже давно знакомую. При этом известии черты его
осунувшегося лица не изменили своего выражения, он только на секунду
поднял голову, словно мимоходом узнав что-то, что не следует знать, да еще
спросил: "Когда?" Ему отвечали: "После второго завтрака". Он кивнул и
отправился к морю.

Читать далее...

ПризнаЈмся, мы не в состоянии дать однозначное определение изделий, по
которым мы называем эту эпоху, то есть "фельетонов". Похоже, что они, как
особо любимая часть материалов периодической печати, производились
миллионами штук, составляли главную пищу любознательных читателей, сообщали
или, вернее, "болтали" о тысячах разных предметов, и похоже, что наиболее
умные фельетонисты часто потешались над собственным трудом, во всяком
случае, Цигенхальс признается, что ему попадалось множество таких работ,
которые он, поскольку иначе они были бы совершенно непонятны, склонен
толковать как самовысмеивание их авторов. Вполне возможно, что в этих
произведенных промышленным способом статьях таится масса иронии и
самоиронии, для понимания которой надо сперва найти ключ. Поставщики этой
чепухи частью принадлежали к редакциям газет, частью были "свободными"
литераторами, порой даже слыли писателями-художниками, но очень многие из
них принадлежали, кажется, и к ученому сословию, были даже известными
преподавателями высшей школы. Излюбленным содержанием таких сочинений были
анекдоты из жизни знаменитых мужчин и женщин и их переписка, озаглавлены они
бывали, например, "Фридрих Ницше и дамская мода шестидесятых-семидесятых
годов XIX века", или "Любимые блюда композитора Россини", или "Роль болонки
в жизни великих куртизанок" и тому подобным образом. Популярны были также
исторические экскурсы на темы, злободневные для разговоров людей
состоятельных, например: "Мечта об искусственном золоте в ходе веков" или
"Попытки химико-физического воздействия на метеорологические условия" и
сотни подобных вещей. Читая приводимые Цигенхальсом заголовки такого чтива,
мы поражаемся не столько тому, что находились люди, ежедневно его
проглатывавшие, сколько тому, что авторы с именем, положением и хорошим
образованием помогали "обслуживать" этот гигантский спрос на ничтожную
занимательность, -- "обслуживать", пользуясь характерным словцом той поры,
обозначавшим, кстати сказать, и тогдашнее отношение человека к машине.
Временами особенно популярны бывали опросы известных людей по актуальным
проблемам, опросы, которым Цигенхальс посвящает отдельную главу и при
которых, например, маститых химиков или виртуозов фортепианной игры
заставляли высказываться о политике, любимых актеров, танцовщиков,
гимнастов, летчиков или даже поэтов -- о преимуществах и недостатках
холостой жизни, о предполагаемых причинах финансовых кризисов и так далее.
Важно было только связать известное имя с актуальной в данный миг темой;
примеры, порой поразительнейшие, есть у Цигенхальса, он приводит их сотни.
Наверно, повторяем, во всей этой деятельности присутствовала добрая доля
иронии, возможно, то была даже демоническая ирония, ирония отчаяния, нам
очень трудно судить об этом; но широкие массы, видимо очень любившие чтение,
принимали все эти странные вещи, несомненно, с доверчивой серьезностью.
Меняла ли знаменитая картина владельца, продавалась ли с молотка ценная
рукопись, сгорал ли старинный замок, оказывался ли отпрыск древнего рода
замешанным в каком-нибудь скандале -- из тысяч фельетонов читатели не только
узнавали об этих фактах, но в тот же или на следующий день получали и уйму
анекдотического, исторического, психологического, эротического и всякого
прочего материала по данному поводу; над любым происшествием разливалось
море писанины, и доставка, сортировка и изложение всех этих сведений
непременно носили печать наспех и безответственно изготовленного товара
широкого потребления. Впрочем, к фельетону относились, нам кажется, и
кое-какие игры, к которым привлекалась сама читающая публика и благодаря
которым ее пресыщенность научной материей активизировалась, об этом
говорится в длинном примечании Цигенхальса по поводу удивительной темы
"Кроссворд". Тысячи людей, в большинстве своем выполнявших тяжелую работу и
живших тяжелой жизнью, склонялись в свободные часы над квадратами и крестами
из букв, заполняя пробелы по определенным правилам. Поостережемся видеть
только комичную или сумасшедшую сторону этого занятия и воздержимся от
насмешек над ним. Те люди с их детскими головоломками и образовательными
статьями вовсе не были ни простодушными младенцами, ни легкомысленными
феаками, нет, они жили в постоянном страхе среди политических, экономических
и моральных волнений и потрясений, вели ужасные войны, в том числе
гражданские, и образовательные их игры были не просто бессмысленным
ребячеством, а отвечали глубокой потребности закрыть глаза и убежать от
нерешенных проблем и страшных предчувствий гибели в как можно более
безобидный фиктивный мир. Они терпеливо учились водить автомобиль, играть в
трудные карточные игры и мечтательно погружались в решение кроссвордов --
ибо были почти беззащитны перед смертью, перед страхом, перед болью, перед
голодом, не получая уже ни утешения у церкви, ни наставительной помощи духа.
Читая столько статей и слушая столько докладов, они не давали себе ни
времени, ни труда закалиться от малодушия и побороть в себе страх смерти,
они жили дрожа и не верили в завтрашний день.

(Г. Гессе "Игра в бисер")

Положения этого китайца довольно ясно указывают нам истоки и подлинный,
почти забытый смысл всякой музыки. Подобно пляске, да и любому искусству,
музыка была в доисторические времена волшебством, одним из древних и
законных средств магии. Коренясь в ритме (хлопанье в ладоши, топот, рубка
леса, ранние стадии барабанного боя), она была мощным и испытанным средством
одинаково "настроить" множество людей, дать одинаковый такт их дыханию,
биению сердца и состоянию духа, вдохновить их на мольбу вечным силам, на
танец, на состязание, на военный поход, на священнодействие. И эта
изначальная, чистая и первобытно-могучая сущность сохранялась в музыке
гораздо дольше, чем в других искусствах, достаточно вспомнить многочисленные
высказывания историков и поэтов о музыке, от греков до "Новеллы" Гёте. На
практике ни маршевый шаг, ни танец никогда не теряли своего значения... Но
вернемся к главной теме!

(Герман Гессе "Игра в бисер")

Положения китайца в комменте:)

Из туманной путаницы этих идей возникает кощунственная мысль, от какой Тереза не может избавиться: Любовь, которая соединяет ее с Карениным, лучше, чем та, что существует между нею и Томашем. Лучше, отнюдь не больше. Тереза не хочет обвинять ни Томаша, ни себя, не хочет утверждать, что они могли бы любить друг друга больше. Скорее, ей кажется, человеческие пары созданы так, что их любовь a priori худшего сорта, чем может быть (по крайней мере в ее лучших примерах) любовь между человеком и собакой, это, вероятно, не запланированное Создателем чудачество в человеческой истории. Такая любовь бескорыстна: Тереза от Каренина ничего не хочет. Даже ответной любви от него не требует. Она никогда не задавалась вопросами, которые мучат человеческие пары: он любит меня? любил ли он кого-нибудь больше меня? он больше меня любит, чем я его? Возможно, все эти вопросы, которые обращают к любви, измеряют ее, изучают, проверяют, допытывают, чуть ли не в зачатке и убивают ее. Возможно, мы не способны любить именно потому, что жаждем быть любимыми, то есть хотим чего-то (любви) от другого, вместо того чтобы отдавать ему себя без всякой корысти, довольствуясь лишь его присутствием. И вот что: Тереза приняла Каренина таким, каким он был, она не хотела переделывать его по своему подобию, она наперед согласилась с его собачьим миром, она не пыталась отнять его у него, не ревновала его к каким-то тайным уловкам. Она воспитывала его не для того, чтобы переделать (как муж хочет переделать жену, а жена - мужа), а лишь для того, чтобы обучить его элементарному языку, который позволил бы им понимать друг друга и вместе жить. И еще одно: любовь к собаке - чувство добровольное, никто не принуждает Терезу любить Каренина. (Она снова думает о матери и сожалеет обо всем, что произошло между ними: будь мать одной из незнакомых женщин в деревне, ее веселая грубость, возможно, казалась бы ей симпатичной! Ах, была бы мать чужой женщиной! С детства Тереза стыдилась того, что мать оккупировала черты ее лица и конфисковала ее "я". Но самое худшее, что извечный приказ "люби отца и мать!" принудил ее согласиться с этой оккупацией и эту агрессию называть любовью! Мать неповинна в том, что Тереза разошлась с ней. Она разошлась с ней не потому, что мать была такой, какой была, а потому, что была матерью.) Но самое главное: Ни один человек не может принести другому дар идиллии. Это под силу только животному, благо оно не было изгнано из Рая. Любовь между человеком и собакой - идиллическая любовь. В ней нет конфликтов, душераздирающих сцен, в ней нет развития. Каренин окружил Терезу и Томаша своей жизнью, основанной на повторении, и ожидал от них того же.

(Милан Кундера "Невыносимая легкость бытия")

Итак, идет Тереза дальше со своими телочками, что трутся друг о друга боками, и думает о том, какие это премилые животные. Спокойные, бесхитростные, подчас ребячливо веселые, они похожи на толстых пятидесятилетних баб, которые делают вид, что им четырнадцать. Нет ничего трогательнее, чем коровы, когда они играют. Тереза смотрит на них с симпатией и говорит себе (эта мысль уже в течение двух лет неотступно к ней возвращается), что человечество паразитирует на коровах, как солитер на человеке: оно присосалось к их вымени, слово пиявки. Человек - паразит коровы, так бы определил человека в своем учебнике зоологии нечеловек. Конечно, это определение мы можем считать простой шуткой и принять его со снисходительной улыбкой. Но когда Тереза серьезно задумывается над ним, почва уходит у нее из-под ног: ее мысли становятся опасными и отдаляют ее от человечества. Уже в "Бытии" сказано, что Бог дал человеку власть над животными, но мы можем понять это и так, что Он лишь вверил их его попечению. Человек был не собственником планеты, а всего только ее управителем, которому однажды придется отвечать за свое управление. Декарт сделал решительный шаг вперед: он понимает человека как "господина и хозяина природы". Но явно есть некая глубокая зависимость между этим шагом и тем фактом, что именно он окончательно отказал животным в душе: человек - господин и хозяин, тогда как животное, по утверждению Декарта, не более чем автомат, оживленная машина, "machina animata". Если животное стонет, это не стон, а скрип плохо работающего механизма. Когда колесо телеги скрипит, это не значит, что телега страдает, а значит, что она просто не смазана. Точно так мы должны воспринимать и плач животного и не огорчаться из-за собаки, когда в виварии ее заживо потрошат. Телочки пасутся на лугу, Тереза сидит на пеньке, а Каренин жмется к ней, положив голову на ее колени. И Тереза вспоминает, как однажды, лет десять назад, она прочла в газете коротенькое (в две строчки) сообщение о том, что в одном русском городе перестреляли всех собак. Это сообщение, неприметное и на вид незначительное, заставило ее впервые содрогнуться перед этой слишком большой соседней страной. Это сообщение было предвестием всего, что пришло потом. В первые годы после русского вторжения еще нельзя было говорить о терроре. Поскольку практически весь народ противостоял оккупационному режиму, русским должно было среди чехов найти какие-то исключения и продвинуть их к власти. Но где искать таких людей, когда вера в коммунизм и любовь к России были мертвы? Искали среди тех, кто жаждал за что-то мстить жизни. Их агрессивность нужно было взращивать, объединять и удерживать в боевой готовности. И поначалу - направить на цель временную. Такой целью оказались животные. Газеты стали тогда печатать целые циклы статей и организовывать письма читателей. В них требовали, например, истребить в городах голубей. И голуби таки были истреблены. Но главный удар был направлен против собак. Люди еще не пришли в себя после катастрофы .оккупации, а газеты, радио и телевидение уже не грубили ни о чем другом, кроме как о собаках: они пакостят тротуары и парки и тем угрожают здоровью детей, проку от них никакого, а кормить изволь... Такой начался психоз, что Тереза стала тревожиться, как бы науськанный сброд не отыгрался па Каренине. Накопленная (и на животных отточенная) злоба лишь позже ударила по своей истинной цели: по людям. Пошли увольнения с работы, аресты, судебные процессы. Животные наконец смогли вздохнуть с облегчением. Тереза все время гладит Каренина по голове, тихо покоящейся на ее коленях. И про себя говорит, пожалуй, так: Нет никакой заслуги в том, чтобы хорошо относиться к другому человеку. Тереза должна быть порядочной по отношению к односельчанам, а иначе она не могла бы и жить в деревне. И даже к Томашу она обязана относиться любовно, потому как Томаш ей нужен. Нам никогда не удастся установить с полной уверенностью, насколько наше отношение к другим людям является результатом наших чувств - любви, неприязни, добросердечности или злобы - и насколько оно предопределено равновесием сил между нами и ими. Истинная доброта человека во всей ее чистоте и свободе может проявиться лишь по отношению к тому, кто не обладает никакой силой. Подлинное нравственное испытание человечества, то наиглавнейшее испытание (спрятанное так глубоко, что ускользает от нашего взора) коренится в его отношении к тем, кто отдан ему во власть: к животным. И здесь человек терпит полный крах, настолько полный, что именно из него вытекают и все остальные. Одна из телок приблизилась к Терезе, остановилась и долго смотрела на нее большими коричневыми глазами. Тереза знала ее и называла Марке-той. Тереза с радостью дала бы имена всем своим телкам, но не могла. Их было слишком много. Когда-то давно, а точнее, сорок лет назад у всех коров в этой деревне были имена. (А поскольку имя есть знак души, могу сказать, что, вопреки Декарту, душа у них была.) Но потом деревни превратили в большие кооперативные фабрики, и коровы проживали уже всю свою жизнь на двух метрах коровника. С тех пор у них нет имен, и они стали "machinae animatae". Мир согласился с Декартом. У меня все время перед глазами Тереза: она сидит на пеньке, гладит Каренина по голове и думает о крахе человечества. В эту минуту вспоминается мне другая картина. Ницше выходит из своего отеля в Турине и видит перед собой лошадь и кучера, который бьет ее кнутом. Ницше приближается к лошади, на глазах у кучера обнимает ее за шею и плачет. Это произошло в 1889 году, когда Ницше тоже был уже далек от мира людей. Иными словами: как раз тогда проявился его душевный недуг. Но именно поэтому, мне думается, его жест носит далеко идущий смысл. Ницше пришел попросить у лошади прощения за Декарта. Его помешательство (то есть разлад с человечеством) началось в ту самую минуту, когда он заплакал над лошадью. И это тот Ницше, которого я люблю так же, как люблю Терезу, па чьих коленях покоится голова смертельно больного пса. Я вижу их рядом: оба сходят с дороги, по которой человечество, "господин и хозяин природы", маршем шествует вперед.

(Милан Кундера "Невыносимая легкость бытия")

Покуда люди еще молоды и музыкальная композиция их жизни звучит всего
лишь первыми тактами, они могут писать ее вместе и обмениваться мотивами
(так, как Томаш и Сабина обменялись мотивом котелка), но когда они
встречаются в более зрелом возрасте, их музыкальная композиция в основном
завершена, и каждое слово, каждый предмет в композиции одного и другого
означают нечто различное.

(Милан Кундера. Невыносимая легкость бытия)

Возможно ли, что он перед ней так пасует? У него же нет к тому ни
малейшего основания! В самом деле, не он, а она была первой, кто вскоре
после их знакомства стал движителем их эротической связи; он был красивый
мужчина; он был в зените научной карьеры; он внушал даже страх коллегам
своим высокомерием и упрямством, которые проявлял в специальных дискуссиях.
Так отчего же всякий день он тревожится, что любовница уйдет от него?
Я могу дать этому лишь единственное толкование: любовь для него была не
продолжением его общественной жизни, а ее противоположным полюсом. Для него
она означала мечту отдаться любимой женщине безоговорочно. Тот, кто сдается
на милость другого, как солдат в плен, должен наперед отбросить любое
оружие. А если у него нет никакой защиты против удара, ему трудно удержаться
хотя бы от того, чтобы не спрашивать, когда обрушится этот удар. Вот почему
можно сказать: для Франца любовь означала постоянное ожидание удара.

(Милан Кундера. Невыносимая оегкость бытия)

Тереза сидела, съежившись в уголке купе, тяжелый чемодан над головой,
Каренин жался у ног. Она думала о поваре из ресторана, в котором работала,
когда жила с матерью. Он пользовался любым случаем, чтобы шлепнуть ее по
заду, и всякий раз на людях предлагал ей с ним переспать. Странно было, что
сейчас она думала именно о нем. Он был для нее поистине олицетворением того,
что внушало ей омерзение. Но теперь она думала только о том, как найдет его
и скажет: "Ты говорил, что хочешь со мной переспать. Вот я".
Она мечтала сделать нечто такое, что перечеркнуло бы дорогу назад. Она
мечтала грубо изничтожить прошлое своих последних семи лет. Это было
головокружение. Одурманивающая, непреодолимая тяга к падению.
Мы могли бы назвать головокружение опьянением слабостью. Человек
осознает свою слабость и старается не противиться, а, напротив, поддаться
ей. Опьяненный своей слабостью, он хочет быть еще слабее, он хочет упасть
посреди площади, передо всеми, хочет быть внизу и еще ниже, чем внизу.

(Милан Кундера. Невыносимая легкость бытия)

ПИСАТЕЛЬ. Да здесь то сбудется, что натуре своей соответствует, сути! О которой ты понятия не имеешь, а она в тебе сидит и всю жизнь тобой управляет! Ничего ты, Кожаный Чулок, не понял. Дикобраза не алчность одолела. Да он по этой луже на коленях ползал, брата вымаливал. А получил кучу денег, и ничего иного получить не мог. Потому что Дикобразу - дикобразово! А совесть, душевные муки - это все придумано, от головы. Понял он все это и повесился. Не пойду я в твою Комнату! Не хочу дрянь, которая у меня накопилась, никому на голову выливать. Даже на твою. А потом, как Дикобраз, в петлю лезть. Лучше уж я в своем вонючем писательском особняке сопьюсь тихо и мирно. Нет, Большой Змей, паршиво ты в людях разбираешься, если таких, как я, в Зону водишь.