Я убрал бутылки и сел к столу. Бледный луч солнца, проникавший через
окно, освещал мои руки. Странное чувство испытываешь все-таки в день
рождения, даже если никакого значения не придаешь ему. Тридцать лет... Было
время, когда мне казалось, что я никак не доживу до двадцати, так хотелось
поскорее стать взрослым. А потом...
Я вытащил из ящика листок почтовой бумаги и стал вспоминать. Детство,
школа... Все это так далеко ушло, словно никогда и не было. Настоящая жизнь
началась только в 1916 году. Как раз тогда я стал новобранцем. Тощий,
долговязый, восемнадцатилетний, я падал и вскакивал под команду усатого
унтер-офицера на старой пашне за казармой. В один из первых вечеров моя мать
пришла в казарму навестить меня. Ей пришлось прождать целый час. Я
неправильно уложил ранец и в наказание должен был в свободное время чистить
уборную. Мать хотела помочь мне, но ей не разрешили. Она плакала, а я так
устал, что заснул, когда она сидела со мной.
1917 год. Фландрия. Мы с Мидендорфом купили в погребке бутылку красного
вина. Собирались покутить. Но не вышло. На рассвете англичане открыли
ураганный огонь. В полдень ранили Кестера. Майер и Петере были убиты перед
вечером. А к ночи, когда мы уже надеялись отдохнуть и откупорили бутылку,
началась газовая атака. Удушливые облака заползали в блиндажи. Правда, мы
вовремя надели противогазы. Но у Мидендорфа маска прорвалась. Когда он
заметил, было уже поздно. Пока он срывал ее и искал другую, он наглотался
газа, и его рвало кровью. Он умер на следующее утро; лицо было зеленым и
черным. А шея вся истерзана. Он пытался разорвать ее ногтями, чтобы глотнуть
воздух.
1918. Это было в госпитале. Двумя днями раньше прибыла новая партия
раненых. Тяжелые ранения. Повязки из бумажных бинтов. Стоны. Весь день то
въезжали, то выезжали длинные операционные тележки. Иногда они возвращались
пустыми. Рядом со мной лежал Иозеф Штоль. Ног у него уже не было, но он
этого еще не знал. Увидеть он не мог, потому что там, где должны были лежать
его ноги, торчал проволочный каркас, покрытый одеялом. Да он и не поверил
бы, потому что чувствовал боль в ногах. За ночь в нашей палате умерли двое.
Один умирал очень долго и трудно.
1919. Снова дома. Революция. Голод. С улицы все время слышится треск
пулеметов. Солдаты воюют против солдат. Товарищи против товарищей.
1920. Путч. Расстреляли Карла Брегера. Арестованы Кестер и Ленц. Моя
мать в больнице. Последняя стадия рака.
1921. Я припоминал. И не мог уже вспомнить. Этот год просто выпал из
памяти. В 1922-м я работал на строительстве дороги в Тюрингии. В 1923-м
заведовал рекламой на фабрике резиновых изделий. То было время инфляции. В
месяц я зарабатывал двести миллиардов марок. Деньги выдавали два раза в
день, и каждый раз делали на полчаса перерыв, чтобы сбегать в магазины и
успеть купить хоть что-нибудь до очередного объявления курса доллара, так
как после этого деньги снова наполовину обесценивались.
Что было потом? Что было в последующие годы? Я отложил карандаш. Не
имело смысла вспоминать дальше. Я уже и не помнил всего достаточно точно.
Слишком все перепуталось. В последний раз я праздновал день моего рождения в
кафе "Интернациональ". Там я целый год работал тапером. Потом опять встретил
Кестера и Ленца. И вот теперь я здесь, в "Аврема" -- в авторемонтной
мастерской Кестера и Књ. Под "и Књ" подразумевались Ленц и я, хотя
мастерская по существу принадлежала только Кестеру. Он был нашим школьным
товарищем, потом командиром нашей роты. Позже он стал летчиком, некоторое
время был студентом, затем гонщиком и, наконец, купил эту лавочку. Сперва к
нему присоединился Ленц, который до этого несколько лет шатался по Южной
Америке, а потом и я.
Я вытащил из кармана сигарету. Собственно говоря, я мог быть вполне
доволен. Жилось мне неплохо, я имел работу, был силен, вынослив и, как
говорится, находился в добром здравии; но все же лучше было не раздумывать
слишком много. Особенно наедине с собой. И по вечерам. Не то внезапно
возникало прошлое и таращило мертвые глаза. Но для таких случаев
существовала водка.

Ремарк. Три товарища