Рот Йозеф КЕЭ, том 7, кол. 404–406 РОТ Йозеф (Roth, Joseph; 1894, возле Брод, Галиция, – 1939, Париж), австрийский писатель и журналист. Биографические данные о Роте, основанные на его собственных рассказах, скудны и не вполне надежны. Рота воспитывала мать-еврейка. Отец его (по некоторым сведениям австриец, чиновник или офицер) еще до рождения сына заболел психически и не жил с семьей. После окончания средней школы во Львове Рот изучал немецкую историю и литературу в Венском университете (1914–16). В 1916 г. поступил добровольцем в австрийскую армию, стал офицером, попал в плен к русским (достоверность этих сведений оспаривается). Демобилизован в 1918 г. В 1919 г. начал журналистскую работу для венской газеты «Нойе таг». В 1920 г. переехал в Берлин, где сотрудничал в нескольких левых и либеральных газетах, стал одним из ведущих публицистов своего времени и приобрел славу блестящего стилиста. В 1925–28 гг. Рот писал для газеты «Франкфуртер цайтунг», много путешествовал по Европе, постоянно жил в отелях. Ранние статьи Рота отражают его социалистические симпатии; они содержат острую критику общественного строя Веймарской республики и германского милитаризма. С этими статьями тематически связан первый роман Рота «Сплетенная сеть» (1923 г., газета «Арбайтерцайтунг»; отдельное издание 1967 г.). В романе выведен тип отчаявшегося мелкого буржуа, которого мечты о власти влекут в лагерь крайней реакции. Романы Рота «Отель Савой» (1924 г.; русский перевод 1925 г.) и «Бунт» (1924 г.; в русском переводе «Мятеж», 1925 г.) повествуют о судьбах вернувшихся домой участников Первой мировой войны, которые пытаются найти свое место в изменившемся мире, утратившем традиционные ценности и породившем новые формы несправедливости. Острое чувство бесприютности пронизывает и роман «Бегство без конца» (1927). Фальшивый оптимизм военного и послевоенного времени разоблачается в романе «Циппер и его отец» (1927 г.; в русском переводе «Циппер и сын», 1929 г.). О бедах, выпавших на долю военного поколения, повествует и роман «Справа и слева» (1929). В 1926 г. Рот в качестве корреспондента «Франкфуртер цайтунг» посетил Советскую Россию. Свои впечатления от поездки Рот изложил в серии статей (17 частей), где советская действительность подвергнута критической оценке. Отказавшись от идеалов социализма, Рот обратился к консерватизму христианско-гуманистического толка. Эта новая ориентация отразилась уже в написанном между 1927 г. и 1929 г., но опубликованном лишь посмертно фрагменте романа «Немой пророк» (1966), в котором выражено предчувствие наступления эпохи сталинского тоталитаризма. В большом эссе «Евреи в странствиях» (1927) Рот с глубокой симпатией и пониманием говорит о судьбе еврейства Восточной Европы. Широкую известность Роту принес роман «Иов» (1930) — современная аналогия библейскому рассказу и одновременно реалистическое повествование о трагической судьбе евреев Восточной Европы во время и после Первой мировой войны, легенда о благочестии простого человека, галицийского меламеда, об утрате и новом обретении им веры в справедливость Бога. В своем самом известном романе «Марш Радецкого» (1932) Рот описал историю нескольких поколений австрийской офицерской семьи славянского происхождения. Роман пронизан ностальгией по временам Австро-Венгерской империи. В наднациональном имперском идеале Рот усматривал противоядие разрушительному немецкому национализму. Роман «Могила капуцинов» (1938) — продолжение романа «Марш Радецкого» — доведен до момента захвата Австрии гитлеровской Германией. После прихода нацистов к власти в Германии (1933) Рот эмигрировал в Париж, где провел остаток жизни в нужде, особенно после его разлуки с психически больной женой. В состоянии депрессии Рот злоупотреблял алкоголем, усматривая в этом медленное самоубийство. Рот беспощадно разоблачал нацизм, выступая за восстановление Габсбургской монархии в тщетной надежде, что она сможет предотвратить грозящий аншлюс. В произведениях этого периода ощущается влияние русского психологического романа. В романах «Тарабас. Гость на этой земле» (1934), «Исповедь убийцы» (1936), «Ложный вес» (1937), образы которых почерпнуты из той славянской пограничной среды, которую Рот знал с детства, заметно растущее внимание автора к религиозным темам вины, раскаяния и прощения. Христианские мотивы звучат в лирической повести о триумфальном возвращении и конечном поражении Наполеона I «Баллада о Ста днях» (1936) и особенно — в своеобразном рассказе-автопортрете «Легенда о святом пьянице» (1939). В последнем своем романе «История тысяча второй ночи» (1939) Рот с печальной иронией изобразил моральные пороки любимой им старой Вены. Подчеркивая свою верность австрийским традициям, Рот всячески афишировал свой католицизм, хотя достоверно неизвестно, был ли он крещен. Умер Рот в больнице для бедных и был похоронен по католическому обряду, хотя эта церемония была объявлена «предположительной» ввиду отсутствия свидетельств о его крещении и конфирмации. Ранние романы Рота тяготеют к документальной прозе течения «новая вещественность» в немецкой литературе; позднее Рот испытал влияние венских импрессионистов (Г. фон Гофмансталь, А. Шницлер). Возрождение интереса к творчеству Рота связано с публикацией его произведений Г. Кестеном («Сочинения», тт. 1–3, 1956; «Письма 1911–1939», 1970), принесшей Роту запоздалую славу одного из выдающихся австрийских писателей. Исследователи отмечают в личности Рота сочетание сознания своего еврейского происхождения (от которого Рот никогда не отрекался) с преклонением перед ушедшей в прошлое Австро-Венгерской империей, в которой бездомный и гонимый еврей пытался найти утраченную родину

 

http://www.eleven.co.il/article/13591

Я́хве (Йа́хве, Я́гве) — вероятное произношение личного имени Бога в Ветхом Завете (Танахе)^[1] (также встречается распространённое в религиозной литературе написание Иего́ва). Буквенным обозначением этого древнееврейского имени является тетраграмматон (ивр. י-ה-ו-ה‎).

Содержание [убрать] 1 Произношение имени 2 Иудаизм 3 Христианство 3.1 Свидетели Иеговы 4 Яхве в западносемитской мифологии 4.1 Супруга Яхве 4.2 Соответствия с другими божествами 5 Примечания 6 Литература 7 Ссылки 8 См. также

[править] Произношение имени

Основная статья: Тетраграмматон

Произнесение имени Бога в иудаизме и христианстве табуировано, что, в частности, основывается на библейской заповеди «Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно»  (Исх.20:7), поэтому истинное (тайное) произношение имени знал только первосвященник Иерусалимского храма, в молитвах используется обращение Адонай (ивр. אדני‎, «Господь», «Владыка», «Вседержитель»), в быту — А-шем (ивр. השם‎, «Имя»). В 70 году н. э. Иерусалимский храм был разрушен римлянами.

Поскольку в древней письменности иврита не обозначаются гласные, а огласовка тетраграмматона заимствована из молитвенного обращения Адонай, то истинное произношение имени Бога остаётся предметом гипотез, достоверно известны лишь буквы Йод-Хей-Вав-Хей (ивр. יהוה‎, в латинской транскрипции YHWH).

Электронная еврейская энциклопедия также считает произношение Яхве наиболее корректным^[2].

Самаритяне сохраняют произношение Yahwe или Yahwa до настоящего времени^[3].

Произношение Yahweh с вариантами Yahwoh, Yehwoh реконструируется также по независимым древнесемитским источникам^[4].

Наиболее вероятна связь имени с глаголом hyh (ивр. היה‎; «быть» или «жить»); тем самым оно допускает значение: «Он есть», «Он есть (Бог) живой» или «Он даёт жизнь»; предлагались и другие интерпретации, например «роняющий молнии и дождь» или «бог говорящий»^[5].

В современном русском языке принято произношение с ударением на первый слог, но для древнееврейского языка типичным является ударение на последний слог, то есть Яхве́^[6].

Словарь Брокгауза и Ефрона, и другие словари сообщают, что правильнее произносить русское написание «Иегова» как Его́ва (ср. иена (е́на)). По старым правилам буква «и» в начале слов перед гласными употреблялась вместо нынешней «й». Написание слова осталось старым, а произношение было забыто (в связи с десятилетиями официального атеизма). ^[7]

Читать далее...

Жиры Подсолнечное, кукурузное, соевое, оливковое, хлопковое масло. Применение всех остальных жиров следует ограничить. Масло или мягкие сорта маргарина, на которых написано: "Высокое содержание полинасыщенных жиров". Сливочное масло, мясной жир, свиное сало, внутреннее сало, пальмовое масло, кокосовое масло, искусственно насыщенные твердые жиры, в том числе кулинарное или растительное масло, маргарины.

Мясо Курица, индейка, телятина, кролик, дичь, яичные белки. Постная говядина, бекон, ветчина, свинина, баранина, фарш, котлеты, печень, 1-3 яйца в неделю. Видимый жир мяса, баранья грудинка, жирная свинина с брюшной части, колбаса салями, паштет, яйца, утка, гусь.

Молочные продукты Снятое молоко, нежирные сыры, творог, нежирная простокваша. Полуснятое молоко, сыры средней жирности. Цельное молоко, сгущеное молоко, сметана, жирные сыры, жирная простокваша, жирный кефир.

Рыба Вся белая рыба: треска, пикша, камбала; жирная рыба: сельдь, макрель, сардина, тунец, лосось. Рыба, поджаренная в растительном масле, моллюски. Икра рыб.

Фрукты и овощи Все свежие и замороженные овощи. Горошек, фасоль, кукуруза, все виды бобовых. Картофель, сваренный без кожуры или в мундире. По возможности все есть с кожурой: свежие фрукты, консервированные фрукты без сахара, сухофрукты. Грецкие орехи, каштаны. Картофель, поджаренный на растительном полинасыщенном жире, фрукты в сиропе, засахаренные фрукты, миндальные орехи. Картофель, поджаренный на животном жире.

Злаки Мука грубого помола, хлеб из этой муки, блюда из овса, кукурузы, риса. Белая мука, белый хлеб, сладкие каши, несладкое печенье, кексы. Хлеб высшего качества, булки, пирожные, кондитерские изделия.

Готовые продукты Нежирные пудинги, желе, нежирные соусы. Торты, кондитерские изделия, пудинги, печенье и соусы, изготовленные на мягком ненасыщенном маргарине или масле. Домашняя закуска на полиненасыщенном жире. Торты, сладкие пудинги. Печенье, изготовленное на насыщенных жирах, масляные и сметанные соусы, пудинги. Сильно зажаренные закуски. Мороженое.

Напитки Чай, некрепкий кофе, минеральная вода, напитки без сахара, неосветленный фруктовый сок, бульоны домашние, вегетарианские супы, пиво с пониженным содержанием алкоголя. Сладкие напитки, нежирный шоколад, иногда супы в пакетах, мясные супы, спиртное. Крепкий кофе, жирные напитки, шоколад, суп-пюре на жирных бульонах.

Прочие продукты Травы, специи, импортная горчица, перец, уксусный соус, нежирные приправы с нежирной простоквашей. Мясные и рыбные паштеты, низкокалорийная сметана или майонез для салатов, готовый соевый соус. Обычная сметана для салатов, майонез или другие жирные приправы.

Лион Фейхтвангер

Впервые статья опубликована в журнале «Freie Deutsche Buhne» № 1 за 1929 год.

На русском языке не публиковалась.

Лион Фейхтвангер ко многим своим произведениям писал предисловия или послесловия, иногда небольшие, в страничку, иногда объемом в 5-8 страниц. Он часто возвращался к своим произведениям, писал о них через много лет после того как они увидели свет. Важность подобного обращения писателя к читателю очевидна, ее невозможно переоценить. Автор, длительное время работавший над темой, не может не поделиться с читателем размышлениями об этапах своей работы, рассказать о силах, заставивших его заняться ею, о трудностях, которые он встретил при этом, о том, как он преодолевал эти трудности. Не только автор, но и «соавтор», переводчик очень сильно тянется к этому жанру. Известна горькая мысль Б.Л. Пастернака. В письме Б. Зайцеву от 26 мая 1959 года он писал: «Я послал Вашей дочери “Фауста”. Вот с каким сожалением и болью сопряжены у меня работы этого года. Ни разу не позволили мне предпослать этим работам предисловие. А может быть только для этого я переводил Гете и Шекспира. Что-то радостное, неожиданное всегда открывалось при этом и как всегда тянуло это новое, выношенное живо и сжато сообщить».

Предлагаемые вниманию читателей две статьи Л. Фейхтвангера о романе «Еврей Зюсс» были написаны: одна через четыре года после выхода романа в свет, другая – незадолго до кончины автора. В первой статье он раскрыл основную идею книги, во второй рассказал, как книга пробивалась в печать, как сложилась ее судьба.

В конце второй статьи писатель упоминает о постановке в гитлеровской Германии антисемитского фильма «Еврей Зюсс». Он написал об этом поразительной силы политический памфлет «Открытое письмо семи берлинским актерам», игравшим в этом фильме. Этот памфлет прилагается к настоящей публикации статей о романе.

Читать далее...

- В том-то все и дело! - радостно подхватил Гиллель. - Лечить всех подряд из одной ложки - это привилегия современных горе-эскулапов. Вопрошающий в духе получит тот ответ, который именно ему необходим, в противном случае сотворенный из праха земного человек никогда бы не встал на тернистую и опасную стезю реализации собственного Я, ибо, лишенный каких-либо духовных ориентиров, попросту не смог бы избрать единственный, ему одному предназначенный путь среди тысяч и тысяч других, не имеющих к нему отношения, а потому гибельных дорог. Надеюсь, вы не полагаете, что наши еврейские тексты написаны одними согласными лишь из праздной прихоти? Каждый должен сам найти те тайные гласные, которые откроют лишь ему одному предназначенный смысл, - да не закоснеет живой глагол в мертвую и бездушную догму
(179)

И учение это о суетности и ничтожестве власти знали великие и малые среди евреев, знали вольные и обремененные, дальние и ближние. Не в ясных словах, не в осязаемых понятиях, но всей кровью и духом. Именно оно, затаенное знание, нежданно запечатлевало на их губах ту загадочную, кроткую, снисходительную улыбку, что вдвойне бесила их врагов, потому что они толковали ее как сокрушительную дерзость и потому что все их пытки, все измывательства не имели власти над ней. Именно оно, затаенное знание, сливало евреев воедино. Ибо в нем, в затаенном знании была суть Книги.

Да, Книги, их Книги. У них не было ни государства, объединяющего их, ни страны, ни земли, ни короля, ни общего жизненного уклада. И если они все же были слиты воедино, крепче слиты, чем все другие народы мира, то спаяла их Книга. Евреи темные, светлые, черные, смуглые, большие и малые, блистательные и убогие, нечестивые и набожные, безразлично, просидевшие ли и прогрезившие всю жизнь взаперти, или пестрым, золотым вихрем гордо проносящиеся над миром: все глубоко в душе таили речения Книги. Многолик мир, но все в нем суета и томление духа, един же велик Бог Израиля, предвечный, всевидящий Иегова. Порою жизнь заслоняла то слово, но оно гнездилось в каждом из них, и в часы, когда они держали ответ перед собой, и когда жизнь их достигала зенита, оно было с ними, и когда они умирали, оно было с ними, и током, соединяющим их, было то слово. Молитвенными ремнями привязывали они его ко лбу и к груди, они укрепляли его на своих дверях, с ним на устах они начинали день и с ним кончали; первым, чему учили младенца, было Слово, и с последним хрипом выдыхал умирающий Слово. Из Слова черпали они силу сносить тяготы своего скорбного пути. С бледной, затаенной улыбкой созерцали они власть Эдома, неистовства его и тщету его суетных стремлений. Все было преходяще; единым сущим оставалось Слово.

Сквозь два тысячелетия пронесли они с собой Книгу. Она была им народом, государством, родиной, наследием и владением. Они передали ее всем народам, и все народы склонились перед ней. Но лишь им, им одним, дано было по праву владеть ею, исповедовать и хранить ее.

Шестьсот сорок семь тысяч триста девятнадцать букв насчитывала Книга. И каждая
буква была исчислена и изучена, проверена и взвешена. Каждая буква была оплачена кровью, тысячи людей пошли на муки и смерть за каждую букву. И Книга стала их собственностью. У себя в молельнях, в дни величайшего своего праздника, все они — и горделивые, свершающие свой путь во славе, и ничтожные, гонимые, приниженные, все, как один,утверждали и возглашали: ничего нет у нас, кроме Книги.

(197)

Мария-Августа никогда так близко не видала настоящего еврея. Она допрашивала с пугливым любопытством:
– Он убивает детей?
– Случается, только изредка, – успокаивал тайный советник Фихтель, – обычно он предпочитает знатных господ.
Нахмурив лоб, принцесса старалась себе представить, такими ли были евреи, распявшие Христа. Тайный советник поспешил ее уверить, что этот уж, во всяком случае, при сем не присутствовал.
Зюсс придерживался мудрой тактики: не навязывался принцессе и довольствовался тем, что на почтительном расстоянии пожирал ее пылкими взглядами выпуклых глаз. После оперы она пожелала, чтобы его представили ей. И была польщена его раболепной покорностью.
– Он совсем как все люди, – удивленно сказала она отцу.

Лион Фейхтвангер. Еврей Зюсс. (86)

Перевод Д.Гамкрелидзе.

I

Госпожа Дарбеда держала кончиками пальцев рахат-лукум. Она осторожно поднесла его к губам и затаила дыхание, боясь сдуть сахарную пудру, которой он был присыпан. “Розами пахнет!” — подумала она. Она вонзила зубы в вязкую массу и ощутила во рту гнилостный привкус. “Удивительно, как болезнь обостряет чувства”. Она стала думать о мечетях, о приторно-вежливых восточных людях (она ездила в Алжир в свадебное путешествие), и на ее бледных губах обозначалась едва заметная улыбка: рахат-лукум тоже был приторно-сладким.
Ей пришлось несколько раз провести ладонью по страницам книги, потому что, несмотря на все предосторожности, их покрывал налет белой пудры. Под ее ладонями на скользкой бумаге свертывались, поскрипывая, крохотные песчинки сахара: “Это напоминает мне Аркашон, когда я читала на пляже...” Лето 1907 года она провела на побережье. Она носила тогда соломенную шляпу с большими полями и зеленой лентой; сидела у самого пирса с романом Жипа или Коллеты Ивер. Ветер осыпал ее колени песком, и время от времени она встряхивала книгу, поднимая за уголки. Сейчас она чувствовала то же самое, только вот песчинки были сухие, а эти малюсенькие сахарные шарики липли к кончикам пальцев. Перед глазами вдруг возникла полоска жемчужно-серого неба над черным морем. “Это было до рождения Евы”. Она чувствовала себя нагруженной воспоминаниями и драгоценной, как шкатулка из сандалового дерева. Неожиданно всплыло в памяти название романа, который она тогда читала,— “Маленькая госпожа”, он вовсе не был скучным. Но с тех пор, как непонятная болезнь безвыходно удерживала ее в комнате, госпожа Дарбеда предпочитала мемуары и сочинения по истории. Она полагала, что страдание, серьезное чтение, обостренное внимание к своим воспоминаниям, к своим самым утонченным ощущениям помогут ей созреть, словно редкому оранжерейному плоду.
Читать далее...

Кто не топтал тебя - и кто не плавил,
О купина неопалимых роз!
Единое, что на земле оставил
Незыблемого по себе Христос:

Израиль! Приближается второе
Владычество твое. За все гроши
Вы кровью заплатили нам: Герои!
Предатели! - Пророки! - Торгаши!

В любом из вас, - хоть в том, что при огарке
Считает золотые в узелке -
Христос слышнее говорит, чем в Марке,
Матфее, Иоанне и Луке.

По всей земле - от края и до края -
Распятие и снятие с креста
С последним из сынов твоих, Израиль,
Воистину мы погребем Христа!

Нигде не сказывается сохраняющее мир волшебство Майи, основной жизненный закон мечты, морока, самовнушения, что держит в плену все живое, - ярче, насмешливее, чем в любовной тоске, в таинственном вожделении одного существа другим, вожделении, которое является смыслом и примерным образцом всего, что продолжает свой род, всех соитий и всех соблазнов, всего, что влачит убогую жизнь и нуждается в прельстительном обмане для того, чтобы жить и впредь. (Обмененные головы, 427)

Он артист новейшей школы и, с точки зрения профессора, ведет себя на сцене крайне неестественно: принимает вычурно-танцевальные позы и надсадно воет.
Профессора истории этим не купишь, но Берт крепко подпал под влияние Герцля и даже стал подводить глаза, что не раз уже вызывало неприятные, но остававшиеся без последствий объяснения с отцом. С бесчувственностью юности к душевным терзаниям старших Берт заявляет, что все равно он будет подражать Герцлю в каждом его движении не только если изберет карьеру танцора, но даже и сделавшись кельнером в Каире. (Непорядок и раннее горе. с.79)

Громко болтая и наперебой выкладывая новости, каждый держит свой привычный курс: Байсер бежит к матери и взбирается к ней на колени, чтобы рассказать, сколько он скушал, и в доказательство предъявить тугой животик, а Лорхен – к «своему Абелю», совсем-совсем «ее» Абелю, как и она совсем-совсем «его» Лорхен, потому что девочка чует и, блаженно улыбаясь, впитывает в себя проникновенную и немного печальную, подобно всякому глубокому чувству, нежность, какою отец обволакивает свою девочку, и ту любовь, с какою он целует ее изящно вылепленную ручку или висок, где так мило и трогательно просвечивает голубоватая жилка.
(Непорядок и раннее горе. с.82-83)

Актер Герцль низенького роста и тщедушен, зато у него буйно растет борода, о чем свидетельствуют синеватые, густо запудренные щеки. Глаза у него очень большие, пламенные, невыразимо скорбные; к тому же он не только пудрится, но и не гнушается пускать в ход румяна: нежная розовость его щек, безусловно, искусственного происхождения.
«Странно, – думает профессор, – казалось бы, одно из двух: или скорбь, или румяна. Вместе взятое это говорит о душевном разладе. Можно ли румяниться от избытка скорби? Но, должно быть, в этом и заключается столь чуждый нам «духовный строй артиста», допускающий подобные противоречия, а возможно, и состоящий из таковых. Забавно, но все же надо быть с ним полюбезнее. Это вполне закономерно, на том стоят артисты».
– Не хотите ли кусочек лимона, господин придворный артист?
Придворных артистов давно уже нет, но господину Герцлю приятно, когда его так титулуют, хотя он поборник революционного искусства. Еще одно противоречие, отличающее его духовный строй! Профессор не ошибается, приписывая ему эту слабость, и льстит актеру, стремясь хоть сколько-нибудь искупить тайное отвращение к нарумяненным щекам.
– Премного благодарен, уважаемый господин профессор! – выпаливает Герцль так поспешно, что если бы не незаурядная техника речи, он бы, казалось, вывихнул себе язык. Он и вообще ведет себя в отношении хозяев, прежде всего хозяина дома, с величайшей, можно даже сказать, унизительно заискивающей почтительностью. Похоже, что его мучает совесть:.он не мог противостоять внутренней потребности нарумяниться, теперь же, мысленно ставя себя на место профессора, порицает себя за это и подчеркнутой скромностью хочет умилостивить и задобрить все остальное не нарумяненное человечество.
(Непорядок и раннее горе. с.94-95)

Википедия

 

Лепра

Материал из Википедии — свободной энциклопедии

Лепра
Лицо 24-летнего мужчины, больного проказой.
МКБ-10	A30.
МКБ-9	030
OMIM	246300
DiseasesDB	8478
MedlinePlus	001347
eMedicine	med/1281
MeSH	C01.252.410.040.552.386

Ле́пра (болезнь Хансена, хансеноз, хансениаз; устаревшие названия — прока́за, elephantiasis graecorum, lepra arabum, lepra orientalis, финикийская болезнь, satyriasis, скорбная болезнь, крымка, ленивая смерть, болезнь Святого Лазаря и др.) — хронический гранулематоз (хроническое инфекционное заболевание), вызываемый микобактериями лепры, протекающий с преимущественным поражением кожи, периферической нервной системы, иногда переднего отрезка глаза, верхних дыхательных путей выше гортани, яичек, а также кистей и стоп.

Содержание [убрать] 1 Эпидемиология 2 Инкубационный период 3 Виды заболевания 3.1 Туберкулоидная проказа 3.2 Лепроматозная проказа 4 Лечение проказы 5 Прогноз 6 История 7 Знаменитые больные 8 Интересные факты 9 Примечания 10 Ссылки

Читать далее...

Томас Манн / Thomas Mann Дата рождения: 06.06.1875 г. Дата смерти: 12.08.1955 г. Место рождения: г. Любек, Германия Вы можете купить произведения этого автора в магазине Озон >>> Манн (Mann) Томас (6.6. 1875, Любек, - 12.8.1955, Цюрих), немецкий писатель. Брат Г. Манна. Родился в старинной бюргерской семье. Известность принёс М. уже первый роман "Будденброки" (т. 1-2, 1901) - обширное повествование о судьбе четырёх поколений любекского патрицианского рода. Подзаголовок романа - "Упадок одной семьи" - осмысляется как проявление неких общих биологически-метафизических закономерностей, но получает и социальную характеристику: несовместимость духовно утончённых людей с грубой, агрессивной действительностью Германии, вступавшей в эпоху империализма. В более широком плане "Будденброки" говорят об общем закате буржуазного общества, пронизаны чувством исчерпанности прежних форм жизни. В "Будденброках" ярко проявилось своеобразие М.-художника: неторопливость и детализованность описаний, сочетание остро аналитического и иронического начала с эмоциональной теплотой. В романе заметно влияние немецких реалистов 19 века, скандинавских и французских писателей, а также значительное воздействие русской литературы (прежде всего Л. Н. Толстого). К лучшим произведениям М. относятся новеллы ("Тристан", 1903, "Тонио Крегер", 1903, и другие), в которых с большой психологической глубиной нарисованы взаимоотношения людей искусства с миром буржуазной практики, в них сочетается ирония с проникновенной лиричностью. В 1924 вышел роман М. "Волшебная гора", в нём дана картина идейной жизни буржуазного общества в канун 1-й мировой войны 1914-18. Действие развёртывается в высокогорном швейцарском санатории, куда на 7 лет попадает молодой инженер Ганс Касторп. Соприкасаясь с обитателями санатория, воплощающими разные стороны современного буржуазного сознания, Ганс Касторп проходит ряд этапов внутреннего развития, приближаясь к углублённому гуманистическому постижению мира. В этом смысле "Волшебная гора" продолжает традиции немецкого воспитательного романа, являясь также одним из важнейших философских романов 20 века. Замедленное повествование проникнуто внутренним напряжением, в структуре фразы отражается самый процесс постижения действительности - поиски наиболее точного, исчерпывающего слова. Для романа характерна "симфоничность" - своеобразный ритм ведения и смены тем, возвращения к множеству намеченных мотивов. Роман завоевал мировое признание. В 1929 М. была присуждена Нобелевская премия.

Читать далее...

Марийские имена
01.11.05

В данной работе собраны имена, которые раньше бытовали у марийского народа повсеместно и частично используются в настоящее время. Целью сбора марийских имён явилось желание сохранить марийскую культуру, которая сейчас нейтрализуется под влиянием глобализации и ассимиляции. К сожалению, древние марийские имена сейчас почти забыты и сохраняются только в народном фольклоре, в то время как соседние народы (татары, русские) бережно сохранили свои древние имена. А национальные имена, как и национальный язык, песни, танцы, предания, народные костюмы, украшения, представляют лицо народа. Поэтому очень важно сохранить лицо народа в как можно более полном виде. Самобытные марийские имена достаточно красивы и подчёркивают принадлежность человека к марийскому народу.

Читать далее...

...

Разумеется, это не способствовало нравстсвенному возвышению Пипзама, а скорее полному и окончательному его падению. Ибо надо вам знать, что несчастье убивает в человеке его достоинство - о таких вещах каждому полезно иногда задуматься. Это уж какой-то жестокий неумолимый закон. И пусть даже человек твердит себе, что пострадал безвинно, все равно, он сам презирает себя за свое несчастье. А между презрением к себе и пороком существует губительная, роковая взаимосвязь - они кормятся друг другом, они подыгрывают друг другу, тут такое творится, что мороз по коэе дерет.

...

Томас Манн. Дорога на кладбище

<...> Чаще всего можно слышать такое выражение, как "азохн вей". Сначала выясним, как оно переводится, а уж потом поговорим об употреблении. Хотя, и не разбираясь в этимологии, употребляют его обычно по делу. Собственно говоря, писать-то следует "АЗ ОХ-Н-ВЕЙ", что дословно переводится: "Когда (хочется сказать) "ох!" и "вей!".

"Ох" понятно, от хорошей жизни такого не скажешь, а "вей" значит "горе", пришедшее с нами, скорее всего, прямо с исторической родины, ибо все восточные народы выражают горестное настроение воплями и стонами "вай!", "Ой-вой!" и "вай ме!". (Сравните с еврейским "Вей из мир!" и "Ой-вей!", обозначающими то же самое.)

Но еврейский язык-идиш отличается одним качеством: слова в нем многозначны и зачастую выражают совсем противоположные качества. Причем собеседник это прекрасно понимает. А посторонний, чаще всего - нет.

"Сынок, - говорит мама, - ты совсем не занимаешься. И ты надеешься сдать экзамены?" "Азохн вей экзамены!" - отвечает юный балбес, что не следует понимать, как ужас перед испытаниями, а совсем наоборот: "Тоже мне экзамены, мама! В гробу я их видел!"

А вот на вопрос "Как дела?" ответ "Азохн вей!.." нужно понимать буквально: "Такие дела, что остается кряхтеть "ох" и "вей". И выражение "А глик от им гетрофен", что дословно значит "Счастье ему привалило!" в действительности имеет в виду такую беду, что не дай Б-г Вам! <...>

http://www.jewish.ru/history/words/2008/12/prn_news994154089.php

 

Ночные небеса в сиянье тайном звезд
Роднят меня с тобой сквозь бег тысячелетий.
Все те ж они, как встарь. И те ж миллиарды верст
Разъединяют нас. А мы – земные дети –
Глядим в ночной простор с поднятой головой,
Хотим в сиянье звезд постичь законы мира,
Соединив в одно их с жизнью роковой
И тросы протянув от нас до Альтаира.
Я, как и ты, смотря на лучезарный хор,
Стараюсь пристально проникнуть в сочетанья
Живой мозаики, хочу понять узор
Явлений жизненных и звездного сиянья.
Для нас с тобою мир – родное существо,
Столь близкое душе, столь родственно-простое,
Что наблюдать за ним – для мысли торжество,
И радостно будить молчанье вековое
В туманностях, во мглах, во глубине земной
И в излучениях – солярном или звездном,
Вскрывать покрытые глухою пеленой
Перед невеждами – космические бездны.
Для нас едино – всё: и в малом и большом.
Кровь общая течет по жилам всей вселенной.
Ты подошел ко мне, и мыслим мы вдвоем,
Вне всех времен земных, в отраде вдохновенной
И вне пространств земных. Бежит под нами мгла,
Стихии движутся в работе повсеместной,
Бьет хаос в берег наш; приветлива, светла,
Глядится жизнь сама из глубины небесной.
И явственно сквозь бег измышленных времен
И многомерные, крылатые пространства
Пронизывает мир незыблемый закон –
Стихий изменчивых под маской постоянства,
И вот редеет мгла. Из хаоса стремят
Формотворящие строительные токи,
Иные времена иным мирам дарят
И утверждают их движения на сроки.
И в созиданиях мы чувствуем полней
Взаимодействие стихий между собою –
И сопряженное влияние теней,
Отброшенных на нас вселенскою борьбою.
Мы – дети Космоса. И наш родимый дом
Так спаян общностью и неразрывно прочен,
Что чувствуем себя мы слитыми в одном,
Что в каждой точке мир – весь мир сосредоточен…
И жизнь – повсюду жизнь в материи самой,
В глубинах вещества – от края и до края
Торжественно течет в борьбе с великой тьмой,
Страдает и горит, нигде не умолкая

Новоиерусали́мский монасты́рь (Воскресенский Новоиерусалимский) — исторически ставропигиальный мужской монастырь близ Истры Московской области.

В северном приделе (Усекновения главы Иоанна Предтечи) Воскресенского собора обители погребён патриарх Никон.

Основан в 1656 патриархом Никоном как подмосковная резиденция патриархов. Монастырь был построен на землях села Воскресенское (Сафатово). По замыслу Никона, он в будущем должен был стать центром православного мира.

Читать далее...

Ту́ла — город в России, административный центр Тульской области. Город герой. Расстояние от центра Тулы до центра Москвы — 185 км

Читать далее...

Название город получил, по всей вероятности, от того, что Волга здесь делает угол.

Первое положительное летописное указание на Углич относится к 1148 году

Углич является одним из городов Золотого кольца России, часто посещается туристами (в городе нередко останавливаются круизные теплоходы, следующие по Волге). В городе сохранились многочисленные образцы русской архитектуры.

Среди основных достопримечательностей Углича:

Читать далее...

Государственный геологический музей
им. В.И. Вернадского

Музей Истории Земли

Все с официального сайта http://www.sgm.ru/

 

Читать далее...

ВСЕ С ОФИЦИАЛЬНОГО САЙТА МУЗЕЯ http://www.sovr.ru/

Почти 90 лет непрерывной собирательской работы, обширной научной деятельности, опирающейся на новейшие достижения исторической науки, творческое осмысление и использование накопленного опыта в различных музейных сферах, сделало музей крупнейшим центром изучения российской цивилизации со второй половины ХIХ века по сегодняшний день. Музей собирает, исследует, экспонирует исторические источники, документирующие социальную, политическую и экономическую историю нашей страны, духовное состояние общества на протяжении 150-летней истории его развития. В настоящее время в музее хранится около 2 миллионов памятников истории и культуры.

ЭКСПОЗИЦИЯ

Обезьяну, которую американский профессор Дэвид Примак (Давид?) при помощи разноцветных кусков пластика учил "человеческому языку", звали Сара.

Коня, которого Карл Кралль научил извлекать кубический корень из шестизначного числа и "разговаривать" на немецком (отстукивая копытами числа и условные обозначения букв латинского алфавита), звали Мухамед.

Как в анекдоте:
- Как мы назовем собаку?
- Давайте Изя!
- Нет, давайте Мойша!
- Ну что вы? Это же человеческие имена. Давайте назовем его просто Вася.

Действительно, правая и левая стороны нашего лица совершенно различны. Достаточно составить два лица: одно из двух правых половинок, другое из двух левых (путем зеркального оборота, с мата на глянец, соответствующей половинке фотонегатива), чтобы получить подчас два совершен¬но чужих облика.
Причем как в случае с глазом: «правое» лицо (составленное из правых частей) в основном и главном будет еще более подчеркивать общее физиогномическое «звучание» настоящего лица.
Не так - «левое». Оно будет казаться совсем иным. «Правое» лицо, как показывает опыт, независимо от того, будут ли это современные фотографии или греческие, готические, египетские портреты, объединит личное и индивидуальное из черт данного лица. В то время как «левое» — типовое, видовое — выявит то общее, что данное лицо имеет с соответ¬ствующей группой или породой людей. У левши — наоборот. В тех же случаях, когда у персонажа видовое преобладает над индивидуальным, мы тоже имеем обратную картину. Так будет во всех случаях низкого уровня индивидуального развития — например, у детей.
Любопытно также, что в облике половинок лица имеется еще различие возрастной характеристики: имеет место тот факт, что левая половинка физиогномически будет вполне отвечать настоящей, «современной» правой лишь через ряд лет (восемь, десять, тридцать...). К тому времени и правая, конечно, «уйдет» дальше. Но левая будет былой правой на такое же количество лет обратно.
Здесь примечательно то, что правые половинки лица, относящиеся к разным возрастам, могут совпадать или не совпадать, но всегда совпадают в единстве и схожести любые левые половинки любых возрастов. Видоизменение и развитие левой стороны значительно менее отчетливо и значительно более медленно.
Левая и правая стороны лица оказываются, таким образом, принадлежащими к разным фазам поступательного развития, отставая в своем развитии одна от другой».

Я понять не могу двух вещей.

Первая - почему еврейские авторы пишут только про евреев? Или я не начитанная, или такая везучая...

У Рубиной, скажем: место действия хоть в Ташкенте, хоть в Москве, хоть в самом Израиле - действующие лица - евреи (поголовно). У Веллера, пожалуйста, Питер, столько коротких историй - так нет, все про евреев. Одна только Маринина национальность под сомнением, да и то...

Ну почему нельзя написать про кого-нибудь другого? Вот я начитаюсь немецкой литературы, про немцев пишу. Ну хоть бы ради эксперимента, не только ж про свою нацию пишут писатели. Вот многие русские и зарубежные авторы, например, замечательно и с удовольствием пишут... про евреев. От данной темы не отстает разве что тема геев, правда это уже не совсем национальность. (Вспомнилась шутка из одного американского мультфильма "там черный и белый геи поженились и жгут американский флаг", хотя это не совсем о том).

И второе - читатели вышеозначенной национальности вообще читают кого-нибудь, кроме писателей-соотечественников? Или о соотечественниках? Что-то из перечислений любимых авторов... В этом вопросе я не достаточно компетентна, оговорюсь сразу, литературные беседы затевала с лицами семитской национальности нечасто. Зато почти уверена, что Ремарка некоторые принципиально читать не будут, а по моему мнению немецкая литература - величайшая литература в мире, аминь.

Нет, я понимаю, с кого еще так замечательно пишутся карикатуры,что уж сам тот народ, что в анекдотах - народ, существующий отдельно от еврейской нации, какой-то абстрагированный литературный народ, имеющий с реальным из общего разве что прически, фамилии и порой (не всегда) острый ум. А из личного общения могу сказать, что далеко не так часто смеялась, как хотелось бы.

Читать только про то, что тебе близко и знакомо - это консервация в самом себе, в эпоху глобализации совсем не модная. (Та же эпоха глобализации заставляет меня оговориться, все люди разные, обобщать глупо да и вообще автор-дурак, но имеет право высказать свое личное мнение и тэ дэ).

Если уж совсем упасть до того, чтобы читать литературу только для развлечения (а развлечение - это не всегда только юмор, это порой и скупая слеза тоже, главное, чтоб подраматичнее) мозг, конечно, от повседневных дел отдохнет, но вторая, по моему мнению основная цель литературы - образовательно-воспитательная - не будет достигнута. И не познает законсервированный в себе человек общечеловеческой психологии и так и не поймет, почему из-за него все девушки (главное чувствительные русские) плачут или почему мужчины (не важно какие, все мужики одинаковые) не уважают. Тут меня что-то не туда понесло.

Варианта развития событий два - либо существующие только в себе нации не выживут в меняющемся мире... Я сейчас не только о еврейской говорю. Либо же наоборот, только они и сохранятся, тогда как другие перемешаются до полного отсутствия отличий. Хотя мы этого всего все равно уже не увидим, на том и завершаю.

С другой стороны, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, писатель столь
исконно и глубоко российский, что временные пертурбации на остроте его
творчества никак не сказываются, еще сто лет назад отметил: "Финны по
природе своей трезвенники, но попадая в Петербург, упиваются обычно до
совершенного освинения". Марина по филфаковской программе до Щедрина не
дошла, и к постижению классической мудрости возвысилась собственным
скромным опытом; что бесспорно делает ей честь, хотя и не ту, которой она
лишалась, приобретая этот опыт.

Михаил Веллер "Легенды Невского проспекта"

Она сделала маленький глоток и немного погодя еще один. Потом отдала
мне бокал. Я налил его до краев и выпил.
-- Ты не должен пить из одного бокала со мной, -- сказала Пат.
-- Этого еще недоставало! -- Я опять налил бокал до краев и выпил
единым духом.
Она покачала головой:
-- Ты не должен этого делать, Робби. И ты не должен больше меня
целовать. И вообще ты не должен так много бывать со мной. Ты не смеешь
заболеть.
-- А я буду тебя целовать, и мне наплевать на все, -- возразил я.
-- Нет, ты не должен. И ты больше не должен спать в моей постели.
-- Хорошо. Тогда спи ты в моей.
Она упрямо сжала губы:
-- Перестань, Робби. Ты должен жить еще очень долго. Я хочу, чтобы ты
был здоров и чтобы у тебя были дети и жена.
-- Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребенок и
моя жена.
Несколько минут она лежала молча.
-- Я очень хотела бы иметь от тебя ребенка, -- сказала она потом и
прислонилась липом к моему плечу. -- Раньше я этого никогда не хотела. Я
даже не могла себе этого представить. А теперь я часто об этом думаю. Хорошо
было бы хоть что-нибудь после себя оставить. Ребенок смотрел бы на тебя, и
ты бы иногда вспоминал обо мне. И тогда я опять была бы с тобой.
-- У нас еще будет ребенок, -- сказал я. -- Когда ты выздоровеешь. Я
очень хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Пат. Но это должна быть девочка,
которую мы назовем тоже Пат.
Она взяла у меня бокал и отпила глоток:
-- А может быть, оно и лучше, что у нас нет ребенка, милый. Пусть у
тебя ничего от меня не останется. Ты должен меня забыть. Когда же будешь
вспоминать, то вспоминай только о том, что нам было хорошо вместе, и больше
ни о чем. Того, что это уже кончилось, мы никогда не поймем. И ты не должен
быть печальным.
-- Меня печалит, когда ты так говоришь.
Некоторое время она смотрела на меня:
-- Знаешь, когда лежишь вот так, то о многом думаешь. И тогда многое,
что раньше было вовсе незаметным, кажется необычайным. И знаешь, чего я
теперь просто не могу понять? Что вот двое любят друг друга так, как мы, и
все-таки один умирает.
-- Молчи, -- сказал я. -- Всегда кто-нибудь умирает первым. Так всегда
бывает в жизни. Но нам еще до этого далеко.
-- Нужно, чтобы умирали только одинокие. Или когда ненавидят друг
друга. Но не тогда, когда любят.
Я заставил себя улыбнуться.
-- Да, Пат, -- сказал я и взял ее горячую руку. -- Если бы мы с тобой
создавали этот мир, он выглядел бы лучше, не правда ли?
Она кивнула:
-- Да, милый. Мы бы уж не допустили такого. Если б только знать, что
потом. Ты веришь, что потом еще что-нибудь есть? -- Да, -- ответил я. --
Жизнь так плохо устроена, что она не может на этом закончиться.
Она улыбнулась:
-- Что ж, и это довод. Но ты находишь, что и они плохо устроены?
Она показала на корзину желтых роз у ее кровати.
-- Вот то-то и оно, -- возразил я. -- Отдельные детали чудесны, но все
в целом -- совершенно бессмысленно. Так, будто наш мир создавал сумасшедший,
который, глядя на чудесное разнообразие жизни, не придумал ничего лучшего,
как уничтожать ее.
-- А потом создавать заново, -- сказала Пат.
-- В этом я тоже не вижу смысла, -- возразил я. -- Лучше от этого она
пока не стала.
-- Неправда, милый, -- сказала Пат. --С нами у него все-таки хорошо
получилось. Ведь лучшего даже не могло и быть. Только недолго, слишком
недолго.


Ремарк. Три товарища.

Я поглядел на деньги. Откуда он достал их? И так быстро... Я знал все
наши источники. И внезапно я сообразил. Я вспомнил любителя гонок
конфекционера Больвиса, как он жадно охлопывал нашего "Карла" в тот вечер у
бара, когда он проиграл пари, как он приговаривал: "Эту машину я куплю в
любое мгновенье"... Проклятье! Кестер продал "Карла". Вот откуда столько
денег сразу. "Карла", о котором он говорил, что охотнее потеряет руку, чем
эту машину. "Карла" у него больше не было. "Карл" был в толстых лапах
фабриканта костюмов, и Отто, который за километры на слух узнавал гул его
мотора, теперь услышит его в уличном шуме, словно вой брошенного пса.
Я спрятал письмо Кестера и маленький пакет с ампулами морфия.
Беспомощно стоял я у оконца почты. Охотнее всего я тотчас же отправил бы
деньги обратно. Но этого нельзя было делать. Они были необходимы нам. Я
разгладил банкноты, сунул их в карман и вышел. Проклятье! Теперь я буду
издалека обходить каждый автомобиль. Раньше автомобили были для нас
приятелями, но "Карл" был больше чем приятель. Он был боевым другом! "Карл"
-- призрак шоссе. Мы были неразлучны: "Карл" и Кестер, "Карл" и Ленц, "Карл"
и Пат. В бессильной ярости я топтался, стряхивая снег с ботинок. Ленц был
убит. "Карл" продан, а Пат? Невидящими глазами я смотрел в небо, в это серое
бесконечное небо сумасшедшего бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы
развлекаться.


Ремарк. Три товарища.

"- Ты не должна плакать, -- сказал я. -- Я так горжусь, что ты не
плакала весь день.
-- Да я и не плачу, -- проговорила она, покачав головой, я слезы текли
по ее тонкому лицу"


"-- Что ты наденешь? Серебряное платье?
-- Да, Робби. Серебряное платье, в котором ты нес меня по коридору.
-- А с кем ты идешь?
-- Ни с кем. Вечер будет в санатории. Внизу, в холле. Тут все знают
друг друга.
-- Тебе, должно быть, трудно сохранять мне верность, -- сказал я. --
Особенно в серебряном платье.
Она рассмеялась:
-- Только не в этом платье. У меня с ним связаны кое-какие
воспоминания.
-- У меня тоже. Я видел, какое оно производит впечатление. Впрочем, я
не так уж любопытен. Ты можешь мне изменить, только я не хочу об этом знать.
Потом, когда вернешься, будем считать, что это тебе приснилось, позабыто и
прошло.
-- Ах, Робби, -- проговорила она медленно и глухо. -- Не могу я тебе
изменить. Я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, какая здесь жизнь.
Сверкающая, прекрасная тюрьма. Стараюсь отвлечься как могу, вот и все.
Вспоминая твою комнату, я просто не знаю, что делать. Тогда я иду на вокзал
и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу в вагоны или делаю вид, будто
встречаю кого-то. Так мне кажется, что я ближе к тебе."

Ленц попытался что-то сказать, но Фердинанд уже продолжал снова:
-- Ты ведь знаешь, что я имею в виду: простую душу, еще не изъеденную
скепсисом и сверхинтеллигенгностью. Парцифаль был глуп. Будь он умен, он
никогда не завоевал бы кубок святого Грааля. Только глупец побеждает в
жизни, умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев
еще ничего начать. В трудные времена наивность -- это самое драгоценное
сокровище, это волшебный плащ, скрывающий те опасности, на которые умник
прямо наскакивает, как загипнотизированный. -- Он сделал глоток и посмотрел
на меня огромными глазами, которые, словно куски неба, светились на его
изборожденном морщинами лице. -- Никогда не старайся узнать слишком много,
Робби! Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знание делает человека свободным,
но несчастным. Выпьем лучше за наивность, за глупость и за все, что с нею
связано, -- за любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье; выпьем за
дивную глупость, за утраченный рай!

ремарк. Три товарища

Фердинанд Грау был художником. Однако он давно уже умер бы с голоду,
если бы не обрел своеобразной специализации. С фотографий умерших он писал
по заказу их скорбящих родственников на редкость верные портреты. Этим он
кормился и даже не плохо. Его пейзажи, которые действительно были
замечательны, никто не покупал. Все это обычно придавало его рассуждениям
несколько пессимистическую окраску.
-- На этот раз заказывал трактирщик, -- сказал он. -- Трактирщик, у
которого померла тетка, торговавшая уксусом и жирами. -- Его передернуло. --
Жутко!
-- Послушай, Фердинанд, -- вмешался Ленц. -- Ты не должен употреблять
таких резких выражений. Ведь тебя кормит одно из лучших человеческих
свойств: склонность к благоговению.
-- Чепуха, -- возразил Грау. -- Меня кормит сознание вины. Благоговение
к памяти умерших это не что иное, как сознание вины перед ними. Люди
стараются возместить то зло, которое они причинили покойникам при жизни. --
Он медленно провел рукой по разгоряченному лицу. -- Ты можешь себе
представить, сколько раз мой трактирщик желал своей тетке, чтобы она
подохла, -- зато теперь он заказывает ее портрет в самых нежных красках и
вешает его над диваном. Так ему больше по душе. Благоговение! Человек
вспоминает о своих скудных запасах доброты обычно когда уже слишком поздно.
И тогда он бывает очень растроган тем, каким благородным, оказывается, мог
бы он быть, и считает себя добродетельным. Добродетель, доброта,
благородство... -- Он отмахнулся своей огромной ручищей. -- Эти качества
всегда предпочитаешь находить у других, чтобы их же водить за нос.

Ремарк. Три товарища

Я убрал бутылки и сел к столу. Бледный луч солнца, проникавший через
окно, освещал мои руки. Странное чувство испытываешь все-таки в день
рождения, даже если никакого значения не придаешь ему. Тридцать лет... Было
время, когда мне казалось, что я никак не доживу до двадцати, так хотелось
поскорее стать взрослым. А потом...
Я вытащил из ящика листок почтовой бумаги и стал вспоминать. Детство,
школа... Все это так далеко ушло, словно никогда и не было. Настоящая жизнь
началась только в 1916 году. Как раз тогда я стал новобранцем. Тощий,
долговязый, восемнадцатилетний, я падал и вскакивал под команду усатого
унтер-офицера на старой пашне за казармой. В один из первых вечеров моя мать
пришла в казарму навестить меня. Ей пришлось прождать целый час. Я
неправильно уложил ранец и в наказание должен был в свободное время чистить
уборную. Мать хотела помочь мне, но ей не разрешили. Она плакала, а я так
устал, что заснул, когда она сидела со мной.
1917 год. Фландрия. Мы с Мидендорфом купили в погребке бутылку красного
вина. Собирались покутить. Но не вышло. На рассвете англичане открыли
ураганный огонь. В полдень ранили Кестера. Майер и Петере были убиты перед
вечером. А к ночи, когда мы уже надеялись отдохнуть и откупорили бутылку,
началась газовая атака. Удушливые облака заползали в блиндажи. Правда, мы
вовремя надели противогазы. Но у Мидендорфа маска прорвалась. Когда он
заметил, было уже поздно. Пока он срывал ее и искал другую, он наглотался
газа, и его рвало кровью. Он умер на следующее утро; лицо было зеленым и
черным. А шея вся истерзана. Он пытался разорвать ее ногтями, чтобы глотнуть
воздух.
1918. Это было в госпитале. Двумя днями раньше прибыла новая партия
раненых. Тяжелые ранения. Повязки из бумажных бинтов. Стоны. Весь день то
въезжали, то выезжали длинные операционные тележки. Иногда они возвращались
пустыми. Рядом со мной лежал Иозеф Штоль. Ног у него уже не было, но он
этого еще не знал. Увидеть он не мог, потому что там, где должны были лежать
его ноги, торчал проволочный каркас, покрытый одеялом. Да он и не поверил
бы, потому что чувствовал боль в ногах. За ночь в нашей палате умерли двое.
Один умирал очень долго и трудно.
1919. Снова дома. Революция. Голод. С улицы все время слышится треск
пулеметов. Солдаты воюют против солдат. Товарищи против товарищей.
1920. Путч. Расстреляли Карла Брегера. Арестованы Кестер и Ленц. Моя
мать в больнице. Последняя стадия рака.
1921. Я припоминал. И не мог уже вспомнить. Этот год просто выпал из
памяти. В 1922-м я работал на строительстве дороги в Тюрингии. В 1923-м
заведовал рекламой на фабрике резиновых изделий. То было время инфляции. В
месяц я зарабатывал двести миллиардов марок. Деньги выдавали два раза в
день, и каждый раз делали на полчаса перерыв, чтобы сбегать в магазины и
успеть купить хоть что-нибудь до очередного объявления курса доллара, так
как после этого деньги снова наполовину обесценивались.
Что было потом? Что было в последующие годы? Я отложил карандаш. Не
имело смысла вспоминать дальше. Я уже и не помнил всего достаточно точно.
Слишком все перепуталось. В последний раз я праздновал день моего рождения в
кафе "Интернациональ". Там я целый год работал тапером. Потом опять встретил
Кестера и Ленца. И вот теперь я здесь, в "Аврема" -- в авторемонтной
мастерской Кестера и Књ. Под "и Књ" подразумевались Ленц и я, хотя
мастерская по существу принадлежала только Кестеру. Он был нашим школьным
товарищем, потом командиром нашей роты. Позже он стал летчиком, некоторое
время был студентом, затем гонщиком и, наконец, купил эту лавочку. Сперва к
нему присоединился Ленц, который до этого несколько лет шатался по Южной
Америке, а потом и я.
Я вытащил из кармана сигарету. Собственно говоря, я мог быть вполне
доволен. Жилось мне неплохо, я имел работу, был силен, вынослив и, как
говорится, находился в добром здравии; но все же лучше было не раздумывать
слишком много. Особенно наедине с собой. И по вечерам. Не то внезапно
возникало прошлое и таращило мертвые глаза. Но для таких случаев
существовала водка.

Ремарк. Три товарища