Я не знаю, как умирается, когда молод,
Когда завтра рябит перспективой в зрачках,
Когда есть столько планов на летний отпуск –
Но внезапно приходится умирать.

Я не знаю, как это – выпрыгивать из машины,
Когда скорость по максимуму и надо успеть
Еще в тысячу мест, но усталость внезапно
Всё решает без нас.

Я не знаю, как кто-то выходит из битвы,
Плотно сжав в руке меч, молча слушая лесть,
Оставаясь непонятым и непобедимым
Уезжает от всех, будто надо успеть
Еще в тысячу мест.

Девочка, по которой и сердце вспороть – раз плюнуть,
По которой свой ночной фолк стучат поезда
Девочка, которой теперь вечно будет
Пропитан, прожжен, искалечен город,
где ты была,
где я жила,
где мы бы могли быть вместе.
Девочка, от которой глубокая рана не зарастет никак,
Ты мне мерещишься у каждой цветочной витрины
И в каждой толпе ты всеми своими лицами
Мелькаешь в моих сумасшедших глазах.

В толпе, где все лица похожи на рожи,
Искать тебя смысла не вижу больше
Пусть город тонет в листве осенней
Голодным мальчиком по аллее
Плетусь, вся сжавшись от болевого
Колючего спазма под самым сердцем
Мне там тебя не хватает много
Месяцев, лет. Не хватает детства
Которое воет под одеялом
Подстреленным зверем во мне без толку.
И эту боль, этот голод, спазмы
Не лечат ни анальгетики, ни даже водка.

Сегодня нам надо быть сильными. Очень сильными, чтобы веселиться так, будто мы счастливы. Чтобы смеяться во весь голос, рассказывая друг другу бородатые анекдоты. Сегодня ни в коем случае нельзя срываться, никто не должен знать правду. Даже мы сами должны забыть эту правду. Сегодня голос не должен дрогнуть в конце очередной байки, а вместо смеха не должна пролиться ни одна слезинка. А если и прольется, все должны подумать, что это от смеха.
Смех – почти истеричный, на грани срыва, но смех. Нам же весело, правда? Нам очень весело и мы самые счастливые люди на этой планете. И в конце этого веселья никто из нас не должен схватиться за сердце, никого не должна увезти скорая.
Они умерли, а мы живем ради других. Они умерли, и без них невозможно жить дальше, но мы живем, мы не вправе срывать праздники. Не в праве показывать боль. Мы будем веселиться ради других. Мы будем прыгать новогодними зайцами до потолка. Смотри, как рады этому празднику дети. Они глядят на нас широко раскрытыми глазами, они так ждали этого праздника. И мы не имеем права лишать их этой сказки.
В конце вечера ты, возможно, всё также шутя и смеясь, умрешь от разрыва сердца. Но всё же веселый у нас был праздник. Ужасно веселый праздник.

Жил-был на свете человек. По утрам он ходил на работу, работал до обеда, а там шел со всеми в столовую, после снова работал до вечера, а вечером по заводскому пронзительному звонку собирался и отправлялся домой. По пути человек заходил в магазин и покупал незамысловатые продукты, из которых готовил нехитрый, но вполне съедобный ужин, после ужина он смотрел телевизор или читал газету, а потом шел спать. А утром всё снова повторялось. Так было всегда, т.е. сколько он себя помнил, и сколько его помнили окружающие.
Но вот однажды случилась катастрофа: человек проснулся в полдень и долго не мог понять, что произошло, а когда понял, что проспал половину рабочего дня, онемел от ужаса.
Но тут в дверь кто-то постучал. Человек на цыпочках подошел к глазку, но ничего не смог рассмотреть, ибо был в полуобморочном состоянии и перед его маленькими сощуренными глазками всё плыло. Дрожащими руками он нащупал ключ в замке и открыл дверь. На пороге стояли двое мужчин: высокие, подтянутые. Несмотря на свое волнение, человек заметил, что у одного нос был самой натуральной картошкой, но это нисколько не умаляло достоинства незваного гостя. Незнакомцы так пронзительно смотрели на скукожившееся от робости тело хозяина квартиры, что тот даже начал нервно мигать своими маленькими глазками, будто исподтишка заигрывая со своими посетителями.
Потом его взяли под руки и повели куда-то. Теплый весенний ветерок ласкового колыхал широкие семейные трусы на тощем теле человечка. Случайный тунеядец прискакивал по улице между двумя своими спутниками, взбивая за собой голыми пятками пыльные облака.
Больше никто из соседей его не видел.

1
Первый раз я увидела ее в осенний пасмурный день. Моросил дождь. Она стояла, облокотившись на темный от влаги ствол дерева у самой воды – у самого пруда, заросшего тиной. Она смотрела, как прямо перед ней мелкие капли дождя разбивались о ребристую водную поверхность. Она сейчас тоже, как и они, летела вниз наугад – как дождевая капля, разбивающаяся о гладь, где спят миллиарды ее собратьев, вливающаяся с разбегу в их безмятежность и обретающая, наконец, покой после долгого полета с неба. Сейчас она рвалась с разбегу в чужую жизнь – она в первый раз признавалась в любви. И я была свидетелем. Слова ее были весьма убедительны, но она чувствовала себя как-то нелепо и глупо. Она доказывала, словно теорему у доски, что ее чувства имеют право на существование, и что в них нет ничего предосудительного. А потом она замолкает и выжидающе смотрит – она ждет приговора.
«Я не знаю… мне надо подумать», - обрывает тишину голос. Мы вместе возвращаемся домой. Она плачет – она знает, что совершила глупость и ничего здесь не будет. Она плачет и думает о быстротечности времени, которое течет сквозь пальцы, а с ней ничего не происходит.

2
Знаешь, тогда всё закончилось поцелуем в подъезде – первым, робким, неумелым. А потом она сказала, что беременна от какого-то случайного мальчишки. Мы оба ничего не поняли. Она вышла замуж и родила. Я не была на свадьбе, хотя и могла. Не за чем, да и не интересно уже. Мы с ней забыли всё и стали чужими. Никто больше не вспоминал того осеннего вечера и глупого признания. Мы стали приветливыми и холодными. Ее брак не сложился, имя ее дочери до сих пор мне неизвестно.

3
С тобой мы встретимся позже. Я буду сидеть на кухне с гитарой, перебирать струны, выдумывая аппликатуры. Ты будешь сидеть и терпеливо ждать. Ты смотришь на меня каждый вечер и ждешь, когда я всё-таки отважусь на правду. Ты смотришь на мою маму, потом на меня, ты весь вечер звенишь, будто натянутая струна, и толкаешь меня на незамысловатые откровения. Я стараюсь не обращать на тебя внимания. Ты делаешь двусмысленные намеки: в песнях, в рассуждениях. Я зарываюсь в струны и каждый вечер спорю с тобой – до изнеможения, до хрипа в подушку. Ты злишься на мою нерешительность, а мне кажется, что она – мама - и так уже всё знает и уже простила меня. Она сама первой заговаривает со мной. Я прячу глаза и киваю, но так и не решаюсь сказать это в первом лице, я рассуждаю перед ней о себе – как о другой, как о ком-то третьем и незнакомом, жизнь которого далека от нашего кухонного мирка и никогда нас не коснется. Я говорю и чувствую, что слова уводят меня всё дальше от того, о чем хочется говорить, но она понимает меня правильно. Я прозрачна перед ней. Это приносит и облегчение, и тревогу. То, чего ты хотела, я сделаю позже, гораздо позже, чем в тот вечер.

4
Я живу за звуконепроницаемым стеклом. Я смотрю через него на мир, я кричу проходящим мимо людям, но мои слова не проникают по ту сторону. И только когда я пишу про тебя, о твоих фантазиях, я чувствую себя хоть немного причастной к этой жизни – пусть не за этими окнами, а где-то далеко, в других городах, кто-то прочитает про тебя – как ты живешь, про твою пустую жизнь – прочитает твою историю, разбавленную несбывающимися (никогда и ни при каких обстоятельствах) мечтами и нелепыми фантазиями. Кто-то уже знает тебя, кто-то сочувствует тебе и даже пишет мне письма – такие редкие. Странно, как эти люди считают меня кем-то недосягаемым, они делают меня своей иллюзией. Они никогда не узнают тебя – ты совсем другая и их письма, в которых они так извиняются за беспокойство, зачитаны до дыр. Ты, созданная мной, становишься незнакомой даже мне. А меня растаскивают по частям – мы перестаем быть собой. Мы превратились в мысли в чьих-то головах. И ты уже не ты, а моя «ты», пытающаяся быть той, о которой я пишу бесконечный миф.
Ты не влюблена, ты слишком эгоистична и прагматична. Ты не срываешься с насиженных мест: не за чем, да и не за кем. Ты истерична и деспотична, ты часто не нравишься мне. Ты слаба и слишком женщина. Мы совсем разные и удивляюсь, как еще я с тобой иногда общаюсь, как я еще способна выслушивать твои бредовые идеи и не посылать тебя.

5
Однажды ты пыталась лишить меня детства. Тогда я была даже рада, впрочем, и сейчас не жалею.
В тот вечер я увидела тебя в чужой квартире с бокалом мартини, разбавленным апельсиновым соком. Тусклый свет, музыка, какое-то благополучно забытое ретро. Напротив тебя сидела темноволосая девушка. Она была почти на десять лет старше – впрочем, это было неважно. Тебе это было неважно. Она же, кажется, чувствовала свое превосходство и опытность. Ее насмешливый взгляд коробил меня, я понимала, что ты для нее значишь ничуть не больше других глупых девочек, которые сидели или еще будут сидеть в этой комнате, на этом стуле, за этим столом, слушая ту же музыку, те же слова – и ничего не изменится здесь ни с твоим уходом, ни с их приходом.
Потом вы пошли на кухню, она закурила. Запах марихуаны показался тебе тошнотворным, ты невольно поморщилась. Она насмешливо покосилась на тебя: «А ты очень похожа на мою бывшую: у тебя то же имя, те же глаза, у вас даже день рождения в один день, только с разницей в девять лет…» «Я не она», - резко ответила ты.
«Да, я понимаю, что ты хочешь сказать».

6
С того вечера ты стала тенью той, неизвестной и дорогой, которая продолжала стучать во все двери.
Она представила вас друг другу случайно в один из поздних зимних вечеров – представила сухо и без лишних слов – просто произнесла два раза подряд одно и то же имя. Ваше общее имя, одно на двоих. Ты выдавила из себя привычное «очень приятно», плохо скрывая, что это враньё. Тебе было жаль эту девушку, но внутри всё твердило о приближающейся опасности: она пришла украсть, разрушить, втоптать в грязь.
Сейчас ты бы улыбнулась ей – искренне. Мне же тогда было жаль ее, а тебе разве – нет?..
В будущем она захочет убить тебя, в будущем ты будешь сидеть на разложенном диване – ты сама застелешь ей постель и уйдешь в ночь, чтобы не быть между ними. Уйдешь еще до ее прихода – незамеченной в темноте.
Потом, гораздо позже, когда будет уже неважно, она неожиданно улыбнется тебе в толпе после какого-то концерта, а ты сделаешь вид, что не узнала ее.

7
Ну а пока ты работаешь тенью. Вы едёте по старому кладбищу и я вижу вас, читающих эпитафии на памятниках людей, которых вы никогда не знали. Мокрый мартовский снег липнет к оградам и к сапогам. Мимо вас проходит компания из трех человек: два парня и девушка. Последняя странно и долго смотрит на вас, будто хочет что-то сказать, но передумывает, отворачивается, проходит мимо. Вы видите маленькую девчушку в яркой малиновой куртке, она прячется за памятниками от мамы и звонко смеется. Абсурдная картина на мрачном кладбище.

8
Большинство людей в мире живут с приросшей к ним приставкой недо- : недолюблены, недослушаны, недопоняты… Они живут со множеством недоделанных дел, которые висят у них за спиной, словно мешок с камнями. И кто поможет им скинуть этот мешок на землю? И хотят ли они этого? Давай оставим наши камни здесь, на дороге, и пойдем налегке. Давай не будем думать о том, чего так и не случилось или недослучилось с нами. Это так просто, поверь мне. И тогда мне не придется писать ни о кладбищах, ни об украденных минутах, ни о той, которая была нелюбимой. Я бы не тратила время на эти ненужные частички, осколки, которые я собираю в нечто целое, как мозаику, чтобы потом оставить их в закрытых (навсегда?) тетрадях. Перестань помнить и я больше не потрачу свое время на твое прошлое. Но ты не хочешь не помнить. Тебе нравится тащить свой тяжелый мешок, он стал частью твоего тела, ты называешь камни, лежащие в этом мешке, опытом, ты боишься остаться свободной. Эта простота и легкость пугают тебя. Простые вещи – это самое сложное в нашей жизни. И сложнее всего перестать думать, что они просты и что при желании мы можем сделать всё в любой момент. Только это самые несбыточные вещи, ибо этот «любой момент» никогда не приходит, этот момент всегда откладывается и никогда не наступает. Зачем делать что-то прямо сейчас, когда можно сделать это в любой момент? Мы всегда думаем, что имеем в запасе уйму времени. Старея, мы всегда удивляемся этому. В душе мы остаемся одними и теми же. Душа неподвластна времени, в отличие от тела, она всегда остается в Сейчас.

9
Почерк портится, приходит небрежность. Ты засыпаешь под утро и видишь странные сны. Ты просыпаешься и видишь не менее странную явь. Время не движется уже давно, тебе тысячи лет, ты помнишь сотворение мира, ты помнишь множество других планет (там было уютно, тепло и легко), ты не понимаешь, почему спишь именно здесь – на Земле. Но временами тебе тут даже нравится: это забавное место, где живут странные тени и фантомы. Здесь делят ночь и день на часы, минуты, секунды, будто это что-то значит. Здесь к самым нелепым мелочам относятся крайне серьезно: из-за них могут даже начать войну, но любое облачение, любое прикрытие идеями спасает и обнажает два столкнувшихся и вцепившихся друг другу в горло эгоизма. А впрочем, здесь даже забавно.

10
Я никогда не знаю, о чем писать. Наверно, это недостаток воображения. Но ты переоцениваешь меня, ты уверена, что я могла бы стать почетным марателем бумаги. Ты честлавна. Ты просто заставляешь меня писать бред. Я бы с удовольствием бы писала о тебе. Но как писать, если ты вовсе не живешь? Я складываю твой образ из мелких кубиков, из скудных останков моего воображения, не зная, что получится в конце. Ты твердишь, что тебя заполняют только черная пустота и одиночество. Они родились с тобой, они породили тебя. Ты твердишь, что устала от всего и не хочешь этой жизни (а может, и вообще никакой?). Черная пустота никуда не уходит и не уйдет, даже при великом счастье, а впрочем, его неоткуда ждать. Тут ничего не случается – жизнь в формалине. Ты могла бы сделать меня чем-то большим, чем я есть, ты могла бы составить чье-то счастье, ты могла бы родить ребенка, ты могла бы… но черная пустота не уйдет. Она будет твердить тебе, что ты везде чужая, она будет показывать тебе темную сторону самых светлых вещей, она разучит тебя жить, она научит ненавидеть всех за что угодно. Ты уже по горло в этой пустоте, она твердит, что тебе никого не надо рядом, ибо нет тебе ровни. Ты никогда не прикасаешься к людям – это выдает, может выдать, что ты еще не полностью в пустоте. Вокруг тебя образуется огромная дыра, мир уже не здесь, не на этом берегу, между вами чернеет глубокая бездна.

11
Однажды я остановлюсь и посмотрю на тебя – такую хрупкую и вполне обычную, такую маленькую по сравнению с той пустотой, которая живет внутри. Твоя плоть трещит по швам из-за этого давящего и всепожирающего Ничто. Однажды я разобью зеркало с этим пустым лицом, с твоим гримом, с твоей бесконечной воющей, скулящей пустотой, с твоими несбывшимися мечтами, с твоими разбившимися надеждами, с твоей жизнью в стеклянной коробке, с твоим «небудущим», которого и быть не могло. Однажды ты выйдешь ко мне из зеркала, чтобы с укором посмотреть мне в глаза за то, что я никогда не любила тебя. За то, что это я заполнила тебя одним сплошным Ничто, которое вытесняет жизнь.

после этого лета станет безумно тихо
после этого лета будет уже неважно
где и с кем мы были до этого
кем и где мы станем однажды.
и в реке уносящей тысячи
слов сомнений истерик мечтаний
нам останется тоже место
чтоб топить там свое отчаяние
чтобы знать: мы когда-то будем
чтоб заполнить легкие ветром
чтоб сказать что не так уж страшно
просыпаться за тысячи километров.

пепел
летит туда, где нас больше не будет,
ветер
бредит листами недочитанной книги,
солнце
льнет ближе к нам, греет ладони,
мы
идем налегке по жизни…


здесь, в краях, где вечность уходит под воду,
где на всё только день и – снова пора уходить,
где печальные дети смотрят нам вслед, на дорогу,
на которой песок уже засыпает следы,
здесь ты встретишь меня – пилигрима, бродягу, изгоя,
ровно десять столетий бредущего по камням.
ты протянешь мне кружку с живой или с мертвой водою
и найдешь на лице обожженном глазами глаза.
ты не вспомнишь меня – между нами протянется вечность,
ветер будет трепать мои волосы, бить мне в лицо,
и слеза по щеке поползет и застрянет в морщине.
мы простимся в молчанье, не узнав: может, нам повезло.

и пойдем – не сказав, что случилось потом – мы всё дальше,
пепел будет лететь над дорогой, над прошлым, над всем,
мы пойдем налегке, без ботинок, без денег, без платьев–
две, навеки не вместе, которым не по пути.

я хочу, чтобы всё закончилось сразу:
однажды ты не придешь.
я буду ждать и бояться, звонить тебе долго
и слушать гудки в своей трубке. и дождь
будет биться о мостовую,
стекать по вискам,
разбиваться у ног.

однажды я буду ждать тебя долго.
но ты не придешь.

Я знаю, что там, за той чертой, нет ничего, даже деревьев. Так почему какая-то неумолимая сила тянет меня туда? Она шепчет мне в уши, заглушая всё вокруг, и что бы ни говорили рядом стоящие, я всегда слышу только ее, твердящую о бессмысленности всего сущего и зовущую за собой – туда, где не будет хуже, чем здесь. Уже не будет хуже… точно не будет.

Она пахла медом и молоком,
Она ходила кошачьей поступью.
Хотелось выпить ее глотком,
Чтоб добровольно после сдаваться в постное.
В ее жилах бежал виноградный сок,
А в моих - продирала дорогу соль.
Мы были различны, как йог и йод,
Но я невыносимо любила ее.

Она грела солнцем семи миров,
Она струилась искристей стерляди.
Хотелось икры ее сладкой - в рот,
Чтоб откровенно после плеваться стейками.
В ее голосе лето играло фолк,
А в моем - сентябрь, Даниэль Дефо.
Мы спали обнявшись, и ночь напролет
Я невыносимо хотела ее.

Она стала мне жизнью без рваных рифм,
Она ласкалась щенячьими, женскими.
Хотелось в Амстер, в Париж и в Рим,
Чтоб хладнокровно после летать в Ижевски.
В ее пальцах стучал барабанный блеск,
А в моих маячил туманный блюз,
Но даже в самом чреве небес
Я знала: кроваво ее люблю,
Я знала, что соль незаживших вен,
Не дернув бровью отдам взамен
За сон ее на полотне груди,
За страх исчезнуть в смоле рутины,
За смех, за ладони, за розу губ,
За сына, что нежноотважен, как гунн.

А кто-то мне говорил: уймись,
Ты так юна (по английски - мисс)
Все проходит. И это пройдет.

Но я мимо библий люблю ее...

Всё это так пошло, что хочется умереть. Н. уехала вчера ночным поездом. Она не могла ждать до утра. Она обязательно бы передумала. Всё, что я запомнил – холод стены в зале ожидания и сильное головокружение. Она отошла от кассы, застегнула сумочку и я почувствовал, что вот-вот упаду. Я вжался в стену еще сильнее, я почти врос в нее. Н. посмотрела на меня, будто хотела что-то сказать, потом резко отвернулась, отошла в сторону и села, опустив голову и делая вид, что рассматривает плиточный пол. В таких ситуациях всегда помогает пол или потолок – помогает не смотреть в уже ненужные и навязчивые глаза. А глаза еще ищут своих влажных собратьев на еще родном лице, они еще не смирились, что их больше не хотят видеть, они ждут подачки в вокзальной полутьме – по-собачьи преданно и безнадежно.
Я не должен был позволять ей так просто уехать. Я не должен был так просто ее терять. Глупые и бессмысленные слова.

За ночь до этого я проснулся от пронизывающего холода. Казалось, что я сплю на оледеневшей вершине горы, и что ветер сейчас сорвет с меня одеяло и унесет его в пропасть. Я встал. Дверь на балкон была открыта. В дверном проеме я увидел ее: босую, в ночной рубашке, с распушенными волосами. Она стояла, словно мраморное изваяние - такая чужая, неживая, полуночная. Ветер обдувал длинный белый подол рубашки, еще четче очерчивая ее силуэт. В тот момент мне показалось, что ее больше нет, что от нее осталась только очень красивая, но пустая оболочка, а душа ее уже летит куда-то высоко, к какой-то далекой звезде. Она больше не принадлежала этому миру, она отчужденно смотрела вдаль. Я боялся подойти к ней, взять ее за руку, увести в комнату. Она была так близко и одновременно так далеко от меня. Это была уже не она - призрак, рушащий наше "мы". На секунду мне захотелось вытащить пистолет из ящика стола и застрелить этот фантом, пришедший забрать ее у меня. Но ее волосы черным шелком сверкали на ночном ветру, ее белый силуэт на фоне черного неба завораживал меня с какой-то неведомой силой. Она была слишком красива, чтобы быть убитой.
Так и не решившись подойти ближе, я вернулся в постель и попытался уснуть. Я убедил себя, что утром она снова проснется прежней - такой родной и лишь моей. Я сказал себе, что спал и видел сон. Я поверил себе.
Как выяснилось, напрасно.

1
Это болезнь. Совершенно ясно, что это просто хроническое заболевание, которое длится уже третий год. Оно соткано из иллюзий, оно пахнет солнцем, оно усыпляет и выскребает меня изнутри. Я пуст, я перестаю чувствовать жизнь, мои мечты и желания уже не принадлежат этому миру. Я забыл, как бывает здесь, в этом мире.
Нам не дано больше, чем у нас есть, мы взяли всё, что нам разрешили – и выбросили в мусоропровод. Нам не дано больше, чем редкие встречи и существование в стеклянной призме. Любуйтесь нами! Смотрите, как мы задыхаемся в этом стекле, как режем свои тела об острые углы в тщетных попытках сбежать отсюда… смотрите на то, что вас забавляет, чего вы не понимаете и вряд ли сможете когда-либо понять. Нам не жалко подохнуть на ваших глазах, нам уже давно ничего здесь не жалко.

Мы ляжем рядом на холодный пол, мы пропитается его жесткостью и холодом, мы станем такими же блестящими и твердыми, как он, и, может быть, потом выстоим. Мы прижмемся друг к другу… крепко, еще крепче… мы забудем про свой пол, возраст, расу, цвет глаз и волос. Мы будем просто двумя людьми, которые пытаются согреть друг друга на этом холодном полу. Он сроднит нас. Ложись же сюда, ложись рядом. Ведь у нас всё равно больше ничего нет, кроме этого бесстыже нагого, ничем не прикрытого пола на двоих, нервно дрожащих рук и, может быть, одинокой лампочки под потолком – нашего кухонного, бытового солнца. Ложись.

2
Она хотела невозможного. Она всегда была привержена абсурду. Она хотела быть моей женой, она хотела родить мне ребенка. Она часто прогуливалась у детской площадки со взглядом тоскующей самки. Она хотела свадьбу и белое платье.
Однажды я повел ее в ювелирный магазин, и мы купили кольца. Мы отметили нашу свадьбу ночью – пивом и сыром. Это было отвратительно-сладкое чувство. Иллюзия преодоления невозможного. Позже она купила белое платье и убрала его в шкаф. Мне казалось, что так поступали все замужние женщины со своими свадебными нарядами. Ни ее, ни меня не смущала эта непоследовательность. Мы давно привыкли жить наоборот.
Еще позже она нарисовала себе сына – в полный рост на белых обоях спальни, мальчика лет двенадцати. Прямо перед нашей кроватью, как немой укор. Мне.
Я никогда не был ничем болен, как, впрочем, и она, но наш ребенок… он был абсурден и нереален. Он жил в ее голове. В моей голове. Может быть, это было даже два разных ребенка, но ни на один из них, мы знали, не родится у нас. Мы стали последней точкой в многоточии жизни наших предков.

Я помню, что всё началось с того, как она ушла. Из своей квартиры. Я сел на стул и закурил. Я не побежал догонять ее. Это было бы бесполезно. Мыслей не было. Внутри было совершенно пусто, как бывает пусто в комнате, из которой только что вынесли всю мебель. Только сигарета сама тянулась к моему искаженному рту. Горький запах табака был несвеж и противен, от него слезились глаза. Как никогда раньше, черт побери, у меня слезились глаза! Было кощунством курить здесь, в нашем заброшенном храме, откуда только что ушла дева Мария. Я встал со стула и направился в спальню. Обои на стенах были ободраны. Она увела от меня даже нашего сына, наш общий бред, наше общее отчаяние. Она твердо решила ничего не оставить мне. Ничего.
Мне нечего было делать здесь до ночи. Я накинул плащ, закрыл дверь на ключ и влился воровской тенью в темные переулки. Шел дождь. Мне было всё равно. Будто кто-то сделал мне анестезию – сердца, души, памяти. Я чувствовал прочную заморозку по всему телу. Я шел долго, не глядя по сторонам, не зная названий улиц, не замечая редких прохожих. Я почти бежал, будто кто-то гнался за мной. За мной тянулся мешок с камнями воспоминаний, тяжесть кутала плечи. Я пытался скинуть с себя всё, раствориться в темноте, но неясная тупая боль скулила в моей голове, как побитая собака. Я был пуст. И в то же время я сам стал каким-то сгустком, куском этой ноющей, скулящей боли. Мной руководили инстинкты. И я бежал, как подстреленный зверь, всё дальше и дальше.

Утром, как ни странно, в окно уставилось такое же солнце, как и вчера. Оно было безразлично к нам и сейчас оно так же безразлично смотрело на меня из щели между неплотно задвинутыми шторами. Казалось, что оно насмешливо ухмыляется. Я лежал и ждал, когда она выйдет из кухни. Потом неожиданно на мою память обрушились обрывки вчерашнего дня. И когда они сложились в какое-то подобие мозаичной реальности, всё показалось глупой шуткой. Я засмеялся во весь голос над своим нелепым сном. Надо же какая глупая у меня голова, и что туда только ни приходит. Она – и ушла! Она, та, с которой мы уже просто не можем жить поодиночке. Она же никогда меня не бросит. Мы же даже собрались умереть вместе. Она не могла этого забыть. Она никуда никогда не собиралась уходить от меня. Какой же я всё-таки дурак. Она же любит меня, и я ее тоже люблю. Мы в этом даже никогда не сомневались. И вот сейчас она на кухне готовит завтрак, а я, неблагодарный, лежу и думаю, что она могла от меня уйти. Дурацкий сон! Надо быстрее встать и помочь ей, а лучше сам приготовлю сегодня для нее какой-нибудь сюрприз. Как же я счастлив, что она есть у меня. И как я жил раньше, не замечая этого…
Смеясь над своей глупостью и чувствуя себя самым счастливым человеком на свете, я отправился к ней в кухню… потом заглянул во все комнаты, в ванную и даже в кладовку. Квартира была пуста.

Должно быть, она вышла за чем-нибудь в магазин и уже скоро придет обратно. А пока надо привести в порядок комнату. Я заправил постель, протер пыль, пропылесосил пол, потом, так как она почему-то задерживалась, решил полить цветы.

Я вышел из душа и с тревогой посмотрел на часы. Прошел уже минимум час с тех пор, как она ушла. Как обычно, заболталась по дороге с кем-нибудь из соседей! Ну почему она никак не вспомнит, что я здесь уже скучаю и жду ее!
Потом прошел еще час моего нетерпеливого ожидания, еще два, три… пять. Вечером стало ясно, что она не придет. И что это был не сон.

3
Дай мне свою руку. Держи меня крепко. Серебро кольца врезалось в белую кожу. Холодный стальной блеск нашей ночной свадьбы. Ты моя жена. Как это несбыточно и сладко. Какие странные слова. Ты… моя… ты моя… жена… моя жена… я повторяю это, вжимаясь щекой в твою ладонь. Мне страшно открыть глаза. Мне страшно, если ты окажешься ночным фантомом. Наш сын улыбается нам. Мы еще здесь. Ты никуда не спешишь. Ты никуда не уйдешь. Мы навсегда останемся здесь – в нашей сладкой иллюзии, не требующей иного продолжения: наша странная свадьба, наш нарисованный мальчик, наша выдуманная жизнь, где нет завтрашнего дня.
Посмотри, мы лежим и не строим планов на завтра. Должно быть, это и есть счастье. Мы живем только здесь и сейчас, здесь и сейчас мы пересеклись в нулевой точке. А за окном умирают листья, умирают люди и целые эпохи. Мы уже больше двух тысяч лет лежим здесь и смотрим, как всё проходит мимо. На часах ноль. Стрелки никогда не сдвинутся с места. Ты никогда не уйдешь.

4
Я сел и закурил. Внутри плескалась какая-то странная надежда. Безнадежная надежда.
Тишину разрезал звон телефона. Я рванулся к нему, как утопающий рвется из последних сил к проплывающей мимо лодке. Чужой голос на фоне какого-то шумного и далекого веселья громко крикнул в трубку незнакомое имя. Потом замялся и сказал, что ошибся номером.
От голоса остались лишь короткие гудки и разочарование.

5
Я был животным. Таким же плотоядным, как гангрена, я изжил твои надежды, я не смог предложить тебе больше, чем холодный пол. Один на двоих. Возможно, завтра меня не будет здесь… этот город слишком пропитан тобой, это небо плачет по тебе уже который день. Его теплые слезы падают мне на щеки, стекают по вискам и разбиваются об асфальт. Возможно, через много лет это будет неважно и смешно. Через много лет в каком-то забытом краю земли мы столкнемся на выходе из кафе и пройдем мимо. Возможно, ты не будешь помнить меня, а я забуду тебя. Возможно, это все приснилось нам. Возможно…возможно… возможно… у меня столько возможностей и нет ни одного выхода.

6
Она всегда говорила, что нет ничего печальнее двух женщин, мечтающих о ребенке. Этой тоски в квадрате, четырех грустных и ищущих глаз и двух несбывшихся материнств, идущих по парку. Кто-то должен быть сильнее этого желания…
К счастью, я был мужчиной. Она сделала меня мужчиной. Обычным призраком в черном костюме, ни о чем не мечтающим, ни о ком не тоскующим. Призраком, одержимым только одним желанием – быть рядом с ней. Я сумел предложить ей только холодный и твердый пол. Один на двоих. И наша жизнь была такой же холодной и жесткой, как он. Я забыл, что, став пустым от всех мечтаний и живя в глубоком могильном спокойствии, исходящем из факта ее существования рядом, я не мог понять, что она жила по-другому. Я забыл, что она была женщиной, которая хотела чего-то большего, чем пустота. Я забыл, что я не мужчина, а всего лишь призрак, тень какого-то человека, умершего тысячи лет назад. Я бесплотен. Я забыл, что в этом мире мужчин и женщин, свадеб и детей нельзя жить с призраками, играющими непонятные роли. Мой мир был мрачен и пуст, просто дождь и туман на рассвете, просто шуршание опадающих листьев – он был фантомом, песочным замком – красивым, но не пригодным для жизни. А она была живой и она ушла из моего красивого мира без будущего в свою реальную жизнь с тусклыми красками, но в той жизни было, чего хотеть по утрам. Пока мы лежали на холодном полу, я думал, что она такой же фантом, как и я. Но внезапно она открыла глаза – и я увидел, что она оказалась живой.

7
Теперь в мой мир не доходят новости о тебе. Невидимая стена отгораживает меня от тех, живых, бегущих вечным потоком по мокрым улицам.
Сегодня ночью, когда я посмотрю в окно, одинокий старый фонарь расскажет мне, что где-то там, на самом краю неба, погасла еще одна звезда. Что где-то там, на самом краю земли, еще одна любовь растворилась в дождях… что где-то далеко сегодня кто-то родился или умер, а кто-то задул свечу и спокойно лег спать.

Фонарь шепчет через ночь обо всем, что случилось и не случилось с нами, и разрезает темноту своим тусклым светом.

Мона Лиза никогда не сойдет к тебе со стены, никогда не обнимет, не поцелует, не жди ее – она лишь плод твоего воображения, накормленного дурманящим тошнотворно-сладковатым дымом. Не жди ее. Реальна здесь только я, лежащая совсем рядом и замерзающая от ощущения своей чуждости в этом доме. Она улыбается тебе, она лжет, у нее нет ног, рук, бедер и многого другого – она бесплотна, в отличие от меня – такой живой. Она убивает наше «мы» с каждым твоим новым глотком тошнотворного дыма. Она приближается к тебе – ее губы тянутся к твоим губам, ее глаза хищно сверкают в темноте, она не видит меня – ей нет до меня дела, и ты, утопая в ее зрачках, уже тоже забываешь обо мне - она уводит тебя всё дальше и дальше. А я лежу и смотрю на твои фантазии, пляшущие на стене. Я даже не ревную тебя к ней – я ревную тебя к тебе, ибо она – лишь плод твоего воображения, лишь то, живущее в твоей голове, что неизбежно разлучит нас.

Avant de partir regarde-moi:
Ces r;ves, ces pens;es
Ne seront rien sans toi.
Ces jeux de l`enfant
Qui aime sans regret
Resteront dans ma t;te,
Deviendront mon gibet.

Avant de partir parle-moi
De tous les pays o; tu seras,
De tous les matins
dont tu te souviens,
De notre amour
Qui est mort dans nos mains.

Avant de partir
garde le silence.
Il y a trop de mots,
Il y a trop de glace
Dans tout ce qui reste.
Avant de partir
Garde le silence
Et garde ma vie.

Они приходили ко мне: кто – с мечтами,
кто – с болью, кто – с кровью еще не засохшей.
Они приходили ко мне не с цветами,
А с памятью, со своим странным прошлым.

Они прибегали ко мне, как к лекарству
Больной прибегает, как к жестким мерам.
Они измеряли мое пространство
Шагами, стонами, пальцами нервными.

Они бежали ко мне с разбегу,
Как будто знали еще до встречи.
Они ложились зачем-то рядом,
Они обнимали меня за плечи.

И что-то шептали-шептали-шептали…
Ничтожной казалась под утро вечность,
Когда их историй привычная вялость
Меня пеленала, слепляя веки.

Они уходили, как время, как детство,
Как с остановки – полный автобус,
Где я уступаю всё чаще место
Другим – тем, которые будут после.

не знаю, чье. но понравилось.

Our hands have met, but not our hearts;
Our hands will never meet again.
Friends if we have ever been,
Friends we cannot now remain:
I only know I loved you once,
I only know I loved in vain;
Our hands have met, but not our hearts;
Our hands will never meet again!

Then farewell to heart and hand!
I would our hands had never met:
Even the outward form of love
Must be resigned with some regret.
Friends we still might seem to be,
If my wrong could e'er forget
Our hands have joined, but not our hearts:
I would our hands had never met!

Ты знаешь, что с нами бывает:
как куклы,
мы разбиваемся –
поздно иль рано.
Нас свозят на свалку
И там оставляют –
В разорванных платьях,
Ненужных и старых.

Ты знаешь, что будет.
И будто жалеешь
Всех тех, кто, как мы,
Заигрался с собою,
Всех тех, кто идет
По самому краю
И верит, что счастье
Почти что в ладонях.

Ты знаешь, как скоро
стираются краски
с лиц, в детстве любимых,
кукольно-ярких.
ты знаешь, как тускло
смотрят глаза тех,
кто больше не любит
ни фею, ни сказку.

Ты знаешь, конечно,
Мы все просто куклы,
У нас вместо сердца
Моторчик из меди.
И в синих огромных глазах –
Ни слезинки.
Ничто нас не тронет –
Ни радость, ни беды.

1
Вы хоронили подругу в тени,
Средь зарослей вечнозеленых.
Вы пели ей песни о нежной любви
Русалки, отдавшей голос.

И в волосы ей заплетали цветы,
Растущие на дне моря,
И отпускали ее в рассвет –
Бежать в белой пене по волнам.

2
/а я любила. я так любила,
что сердца не помнила своего.
а я мечтала. уйти мечтала
по белой пене, бурлящей у ног…/

3
Не плачь – ты не станешь
Больше, чем тенью.
Не плачь – я не стану
Больше, чем есть.

Мы смотрим в воде
На свои отраженья.
Она так прозрачна,
Она любит смерть.

И тина в твоих волосах –
Черной лентой.
И свет лунной ночи –
В глазах.

Ты больше не плачешь:
Ты – тень под водою.
И белые губы плотно
Держат внутри слова.

4
вот она – белым
пятном на дне –
смотрит сквозь тину
на небо.

там, наверху,
наступает рассвет –
плещутся волны
о берег.

она так красива
в рассветных лучах,
она так чиста
и свободна.

скоро русалку
сетями рыбак
выловит
из моря.

ты хотела всего лишь счастья, но по ошибке тебе дали другое: тебе дали иссеченные вены, бессонные ночи, горсти таблеток, усыпляющих память, и алкоголь.
а еще тебе дали меня и кого-то /еще/ тебе дали сигареты и этот город, где мы гуляли с тобой ночами по улицам, где мне было постоянно страшно за тебя.
еще нам зачем-то дали несколько месяцев вместе, холодные ночи и городские кладбища, молчание на заданные вопросы и женские слезы, эпитафии над чужими могилами, страшные сказки и ночные кошмары.
а еще во всём этом мы нашли немного счастья. и вздох облегчения вырвался у нас при прощании.
это было давно, а я так и не поняла, зачем же нам было дано столько всего.

Иногда наступало утро
За окном скользили машины
И коробки домов росли в небо
Окна заспанно в мир смотрели

Иногда ты мне улыбалась
Говорила, что можешь остаться
И весеннее солнце в стеклах
И в глазах твоих синих играло

Иногда нам не было больно
И мы шли босиком по асфальту
И смеялись как два ребенка
От родителей убежавших

Иногда мы были хорошими
И кормили птиц у подъезда
Иногда мы не знали что будет
Когда кончится лето и детство

Иногда ты брала мою руку
И вела сквозь толпу прохожих
Иногда мы были другими
Иногда нам хотелось выжить

Иногда нам хотелось жить дальше
В этом странно-обычном городе
Иногда ты была так близко
Что хотелось не думать о будущем

Иногда это было слишком
иногда…

Ты подарила мне рыжую осень
И ветку рябины – на память –
И небо в разводах над нами,
И листья в парках порхают.

Слетают, как птицы, с деревьев,
Послушно ложатся под ноги,
И в луже – корабликом – ветер
Гонит листок кленовый.

И улицы пахнут тобою –
Так пахнет любовь и перроны,
Так пахнут дожди зимою
И самые первые розы.

И город, такой притихший,
Боится спугнуть – не дышит –
Предельно-нежную осень
В огнях фонарей и на крышах.

________________________
Я буду с тобой по аллеям
Идти до самого снега,
пока еще можно,
пока еще рядом,
пока твоя осень рыжеет.

я бредила слишком долго, так долго, что теперь мне не отличить, где заканчивается жизнь и начинается мой бред… а может, и нет моей жизни, а есть только бред, придуманный мной же и десятками людей, которые видят меня, разговаривают со мной, считают меня живой. может, ее и не было никогда, этой моей жизни. и не за чем было просыпаться ночью от страшных снов о смерти и говорить утром: «знаешь, за мной уже давно кто-то гонится, а я постоянно бегу от него со всех ног по темным и узким улицам, но я знаю, что однажды он меня догонит…» сюжет для аниме: вселить душу в худую девочку и заставить ее бегать по экрану…
аниме-аниматор-реаниматор…
мне нужен реаниматор, который вернет ушедшую душу на место, привяжет ее к тонкому телу, не даст летать ночами, не даст больше покинуть меня. реаниматор – человек, возвращающий души. в то время, как бог – аниматор, оживляющий недвижимых кукол. но кому нужен этот мультик? ни тебе, ни мне, ни людям, бегущим за окнами. мы безразличны друг к другу, мы все хотим смотреть на свой экран, мы слишком заняты собой. и если ты исчезнешь сегодня, я узнаю об этом последней – я создала тебя из своего воображения на своем экране и так увлеклась выдуманным персонажем, что забыла о том, что ты живешь не здесь, а где-то далеко, что ты живешь не так, как я представила, что ты другой человек – не придуманный мной. я утонула в представлении о тебе, в подготовке к маловероятной встрече с тобой. и вот сегодня я случайно узнала, что ты исчез, что больше нельзя сравнивать тебя ни с кем, что остались только мои выдумки… и почему-то мне стало пусто, что-то исчезло у моего персонажа, раньше он был смелый и живой, а теперь он стал нерешителен, он часто ошибается и не знает, как поступить в той или иной ситуации, потому что я забываю, что бы сделал ты, если бы был на его месте. теперь я вижу тебя в безликих толпах прохожих, на пустынных перекрестках, в библиотеках – везде… я знаю, что это не ты, я дополняю твой образ чертами других людей, хотя бы отдаленно напоминающих тебя. я путаюсь в их лицах, я уже не знаю, где ты, а где они. я вижу их часто, они реальнее для меня, чем ты – тот, кто исчезает от малейшего прикосновения к твоему шаткому миру. и я бы прекратила эту бессмысленную игру в догонялки, если бы знала наверняка, что она бессмысленна, если бы прошла уверенность, что мы еще обязательно встретимся. если бы пришло время отпускать тебя.
сегодня я узнала, что ты снова исчез, но верю, что это всего лишь «снова», которое всегда заканчивалось возвращением…

Не просить остаться еще на час,
Не скользить по перилам, не ждать ночами,
Не скулить сквозь зубы: «прошло, прошло»,
Не искать в толпе твою тень глазами.
Не дежурить на лестницах в темных подъездах,
Не гулять по крышам, не падать вниз,
Не просить тебя ни о чем невольно,
Не просить, не просить, не просить забыть.
Не просить посылать письма на дни рожденья,
Не просить быть ближе хотя бы на шаг,
Не просить о несбыточном по воскресеньям
И в другие дни. Не просить тебя.
Не хранить в подушке ночные слезы,
Не дрожать при встрече, не быть с тобой,
Не звонить никогда и не помнить номер,
Не просить и не спрашивать ни о чем.
Не ронять капли крови на кафель, не плакать,
Не дышать и не спать, не стоять под дождем,
Не просить тебя жить, не просить остаться,
Не запомнить тебя, не просить еще год
быть со мной.

Все, чем закончимся, я унесу с собой:
Полоска на бедрах, корабль над головой,
Цаплей в изгибе неба подъемный кран.
Ты не заметишь. Четыре часа утра.
И город, чужой и нежный ко всем чужим
Беззвучно прольется из синеватых жил.
Я. Казанова

***
она резала вены – глупая задумка… резала глубоко и просто так, потому что внутри было всё равно больнее. она пыталась заглушить боль воспоминаний физической болью: от памяти уже не спасала ни трава, ни бессчетное количество алкоголя. мысль о смерти казалась чем-то незначительным или невероятным – просто глубокие колеи вдоль рук, из которых на пол лилась темная жидкость – ее жизнь. любопытство было сильнее боли, она отрешенно смотрела на свои запястья и думала: «неужели эта кровь – моя…неужели это всё я… и неужели я могу умереть прямо здесь и сейчас…» густые и вязкие мысли туманили мозг. по мере того, как по полу разливалась кровь, наступало успокоение и головокружительная слабость, вытесняющая прежние мысли… наконец, окутанная чувством удовлетворения и спокойствия она с головой окунулась в темноту.

***
глаза широко открываются и равнодушно смотрят в белый потолок: в первые минуты нет никаких мыслей, потом появляется недоумение: что же это – тот или этот свет… взгляд скользит по стенам – она еще не знает жива или мертва. взгляд падает ниже – умелые стежки на руках. милая, хорошая швея-спасительница – тень саркастической улыбки пробегает по губам. постепенно при мысли о возобновлении жизни приходит разочарование: и что я с ней буду делать, с этой возобновленной жизнью… все ее мысли уступают слабости.

***
от суицидных попыток лечат – в психиатрических больницах… наверное, в глубине души считают опасными для общества тех, кто стал опасным для себя. раньше холодное слово «психиатрическая» уступало такому заботливому «для душевнобольных». она улыбается в белоснежный потолок: да, душа у меня болит… душа…

***
кажется, что все вокруг только и хотят слушать твои истории: как ты дошла-то, деточка, до такого… она не умеет и не любит выворачивать душу перед праздными зеваками. ей хочется отвернуться к холодной стене. в это солнечное летнее утро в окна врывается невозможная небесная синь. она любит небо и еще не знает, что делать с жизнью.

***
во время прогулки во дворике больницы на глаза попадается красивая девушка – у девушки длинные черные волосы, алые губы и по-птичьи темные и меткие глаза. она ничего не боится – она от рождения лишена страха: слишком любит края крыш и прогулки по шумному шоссе, за что встревоженные близкие и отправили ее сюда… она подходит без церемоний к незнакомцам и говорит на любые темы: она многое знает, она прочитала так много книг, что запуталась в строчках… еще она умеет входить в зеркала и видит во всем себя. «если это всё я, везде я, чего же мне бояться – себя?..»

***
новую знакомую зовут Лим. должно быть, в паспорте у нее не это имя, но здесь это никого не волнует… она просит, чтобы ее называли так. они разговаривают целыми вечерами – Лим не боится жизни, чтобы хотеть сбежать от нее. вряд ли ей пришло бы в голову резать свои белоснежные руки. когда на кого-то надевают смирительную рубашку – она отводит взгляд, ей больно смотреть на подобное обращение равных с равными.

***
Лим будто и не живет: она играет со всем, ей всё равно, где находиться. для нее реальнее сны: там давние знакомые, важные встречи, веселье, радость и легкость. ей можно рассказывать обо всем – она не удивляется жизни.

***
им не удается убежать от остальных, от их вопросов и историй… приходится всё объяснять болью – они машут руками и отходят: это неинтересная история, но, возможно, завтра будет другая.

***
сейчас она представляет, что лежит на берегу озера в тени мощных крон деревьев. вокруг порхают бабочки, а там, на небе, ярко светит солнце – она улыбается и подставляет ему лицо и руки. наконец-то ей легко и свободно: у нее больше нет болезненной памяти… внезапно всё обрывается криком в коридоре и бредом за стеной. как же хочется сбежать из этой палаты…

***
Лим часто рассказывает ей свои сны: она просто приходит и садится рядом. ничего не спрашивая, она легонько проводит прохладной ладонью по ее голове, будто пытается снять боль или успокоить ребенка, и говорит, говорит о чем-то приятном и несбыточном.

***
за ней постоянно кто-то наблюдает – иногда кажется, что он хочет ее задушить, а порой, наоборот, пожалеть и приласкать. она оглядывается назад, но там никого нет. она идет дальше, чувствуя на себе его взгляд, ей хочется кричать. она добирается до постели и с головой прячется от этих прилипчивых глаз под одеяло, но он нависает над ней темным пятном. она не понимает, зачем он приставлен к ней. он возвращается к ней в палату каждый вечер.

***
она не понимает, почему до сих пор засыпает и просыпается в этой невозможно белой палате. должно быть, ей просто всё равно, где спать, что есть, с кем говорить… да, она не умерла, но и не чувствует себя живой… она ничего не хочет: не хочет детей, потому что убеждена, что умрет при родах, не хочет заботливого мужа и уютный дом – это что-то чужое для нее, такая жизнь всегда казалась ей несбыточной. она хочет просто идти вперед: не останавливаясь, не задумываясь ни над чем. равнодушно идти к концу.

***
пожалуй, ей хотелось лишь одного – куда-нибудь выплеснуть память, хотя бы на бумагу… и вот она просит у медсестры листок и ручку, вместо которой ей приносят тупой карандаш. она не знает, с чего начать, она неуверенно выводит неровные строчки на белом поле, ей хочется сказать сразу всё, но она считает нужным предупредить воображаемого читателя: «на этих страницах ты не найдешь ничего познавательного – здесь всего лишь голая душа; душа, которая раздевается, выворачивается наизнанку и плачет… - чье-то шарканье в коридоре заставляет остановиться и прислушаться, минуту спустя она продолжает, - … плачет… почему? она и сама не ответила бы на этот вопрос. она просто тяжело и хронически больна – памятью… на ее дне лежат никому ненужные пласты воспоминаний, которые держат ее в плену, которые отобрали у нее детство. иногда частички с этого дна всплывают на поверхность… и кто-то тянет за нить, и становится невыносимо, будто произошел взрыв и уничтожил всё внутри. на дне лежат огромные клубки воспоминаний…»

***
Лим бесшумно подходит сзади, она тихо шепчет, что память не принадлежит нам, наша память – это уже не мы, а кто-то другой, кем мы когда-то были. теперь всё изменилось, мы уже другие, а значит, и что было, было не с нами нынешними. так почему мы храним чужую боль? мы слишком любим боль, мы боимся ее отпустить… нас убедили, что она очищает. неужели в ее случае кровопускание – очищение? Лим не верит в смерть, она не знает, что это такое – для нее смерть представляется увлекательным путешествием куда-то, где она еще не была или, наоборот, возвращением домой после долгой разлуки. Лим выскальзывает за дверь – она лишена привязанностей.

***
она прячет листок и карандаш под подушку, сегодня ей больше не хочется ничего ему рассказывать. она смотрит в окно: Лим хоронит старого больничного кота под развесистым дубом: она бережно укладывает его в неглубокую ямку между выступающими корнями дерева, накрывает мешковиной, что-то тихо говорит ему, будто убаюкивает младенца, затем аккуратно забрасывает землей небольшую могилку и кладет на нее букет ромашек. ей никто не мешает, но и не помогает – все смотрят отстраненно, словно эта маленькая смерть их не касается. в некоторых глазах мелькает тень тревоги и страха перед чем-то непонятным. Лим склоняется над маленьким холмиком и нежно улыбается…

***
проходит пара дней, и она снова берется за карандаш. она хочет перейти ближе к делу, хочет рассказать хотя бы ничтожную часть прошлого, раз оно не отступает ни на шаг: «…мы были почти не знакомы. мы никогда не видели друг друга – всё наше общение ограничивалось несколькими натянутыми виртуальными разговорами, которые ведут многие на этой планете и преимущественно – из-за бессонницы…» нет, это что-то не то, что хотелось сказать… не то, не то, совсем не то… она прячет лицо в подушку, она чувствует себя такой маленькой и никому ненужной. вот же она даже не властна над этим тупым карандашом и листком бумаги, на котором появляются совсем не те слова. ей никак не удается привести в порядок свои мысли. какая же она никчемная и маленькая. ну зачем таким нужно жить…

***
ночью она представляет себя идущей по краю крыши. она смотрит вниз и смеется – как это хорошо: не бояться… пожалуй, она сделает еще одну попытку всё рассказать…

***
она возвращается к наполовину исписанному листку. ее не волнует, что даже если бы она сумела всё рассказать, места на бумаге всё равно не хватило бы… в глубине души она уверена, что никогда всё не расскажет… однако зачем-то снова берется за карандаш: «…на улице был декабрь – такой сырой и совсем не холодный, тротуары были залеплены снежным месивом, из-за которого ходить по улицам было не очень-то приятно и даже утомительно. всё в этой жизни случалось в темноте: был зимний вечер…» разве всё было так, как она пишет? почему-то ей кажется, что только что написанные на бумаге слова – всего лишь тусклая ложь. нет, она больше не станет врать – ни себе, ни воображаемому читателю. должно быть, это и правда уже не ее память, она не узнает в этой преобразованной в слова боли ту, что мучила ее все эти годы. та девушка, которой она была в далекий зимний вечер, умерла. и всё, что произошло потом, уже история другого человека. она не узнает себя в своих воспоминаниях. зачем же тогда та, другая, до сих пор живет в ней? зачем она держит ее?.. нет, она больше не напишет о ней ни строчки – клочки бумаги серо-белыми хлопьями летят в урну…

***
она не чувствует, что что-то изменилось, однако кто-то говорит, что всё позади и ее можно выпустить из этих белых стен. она равнодушно принимает эту новость, почему-то рассматривает розоватые бороздки на руках. за окном палаты куда-то уплывает невозможно-синее небо. ветер уносит облака в туманную даль. ей тоже хочется следом – бежать босиком по полям за этими облаками… а пока она смотрит в синюю бесконечную свободу сквозь стекла и решетки, она еще так и не знает ничего о своем будущем.

***
пасмурным утром она переступает порог больницы. она чувствует, что земля уже пахнет осенью, а колючая морось тут же оставляет темные крапинки на плаще. ее никто не встречает и не провожает. дворник привычным жестом распахивает перед ней калитку - на его лице лишь усталость и глубокие морщины. она в последний раз обводит равнодушным взглядом знакомый двор и замечает, что в его глубине, под старым дубом, держа в руке веточку алой рябины, стоит Лим – девушка задумчиво смотрит вдаль, по ее щекам стекают капли дождя…
дворник равнодушно закрывает калитку – Лим осталась молчаливо стоять по ту сторону… а она уже исчезает в потоке прохожих… ее не покидает странное чувство, будто она не до конца ушла оттуда, будто часть ее навсегда осталась там, за непроницаемым забором. она идет куда-то в потоке прохожих, спешащих на работу или учебу… ей кажется, что успели пройти целые тысячелетия с того дня, когда она в последний раз точно так же спешила куда-то…