Одинокая птица над полем кружит
Догоревшее солнце уходит с небес.
Если шкура сера и клыки что ножи,
Не чести меня волком, стремящимся в лес

Лопоухий щенок любит вкус молока,
А не крови, бегущей из порванных жил.
Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,
Расспроси-ка сначала меня, как я жил.

Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,
Забывая, каков над землей небосвод.
Там я собственной крови с избытком хлебнул –
До чужой лишь потом докатился черед.

Я сидел на цепи и в капкан попадал,
Но к ярму привыкать не хотел и не мог.
И ошейника нет, чтобы я не сломал,
И цепи, чтобы мой задержала рывок.

Не бывает на свете тропы без конца
И следов, что навеки ушли в темноту.
И еще не бывает, чтоб я стервеца
Не настиг на тропе и не взял на лету.

Я бояться отвык голубого клинка
И стрелы тетивы за четыре шага.
Я боюсь одного – умереть до прыжка,
Не услышав, как лопнет хребет у врага.

Вот бы где-нибудь в доме светил огонек,
Вот бы кто-нибудь ждал меня там, вдалеке…
Я бы спрятал клыки и улегся у ног.
Я б тихонько притронулся к детской щеке.

Я бы верно служил, и хранил, и берег –
Просто так, за любовь! – улыбнувшихся мне…
…Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,
И охота завыть, вскинув морду к луне.

Трахнуться за 60 секунд

--------------------------------------------------------------------------------

Название оригинала: «The Sixty Second H/S Fanfic».
Автор: Veresna Ussep
Переводчик: Оля Лукое
Бета:
Авторский рейтинг: R
Пейринг: Гермиона Грейнджер, Северус
Жанр: Пародия
Саммари: Если вы читали достаточно много фиков Снейп/Гермиона, то могли заметить, что во всех них есть много общего.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

(60-секундная стандартная формула для фиков Снейп/Гермиона)

Гермиона: Я потрясающая. Жалко, что вокруг нет ни одного по-настоящему умного мужика, что бы он мог возбудить меня.
Снейп: Я очень подлый (а также очень умный) ублюдок и вообще сам по себе. Я совершенно уверен, что мне никто не нужен.
Гермиона: О, глянь, здесь мой бывший учитель. Я его ненавижу. Но, что это, я внезапно понимаю, что он по-настоящему умен и невероятно привлекателен.
Снейп: Только посмотрите… моя бывшая ученица. Эта несносная всезнайка! Я ее ненавижу. Я всегда ее ненавидел. Я буду всегда ее ненавидеть. (Пауза). Эй, да у нее неплохие сиськи! (В смысле, я внезапно осознаю, что под этими благопристойными мантиями ее тело как-то неожиданно расцвело в воплощение женственности). Интересно, какова она в постели?
Гермиона: Я абсолютно ненавижу тебя. И твой нос такой… большой.
Снейп: Я презираю тебя. И полностью отказываюсь признавать, что я нахожу тебя привлекательной.
Гермиона: Хочешь трахнуться?
Снейп: Пока нет. Сначала нам нужно чуть больше сексуального напряжения в отношениях.
Гермиона: Окей, окей… ты действительно подлый!
Снейп: Да, но я уж точно не одинокий, печальный и депрессивный… не очень часто. И я полностью отрицаю, что нахожу тебя привлекательной.
Гермиона: А теперь уже хочешь трахнуться?
Снейп: Окей, только дай мне одну минуту, чтобы превратиться из эгоистичного ублюдка в замечательного, деликатного и невероятно одаренного любовника.
Сцена безумного траханья. (Если только автор не продолжает прерывать их как только доходит до самого интересного и растягивает все это на 30 глав. Затем следует сцена дикого траха.)
Гермиона: Это было прикольно. Что будем делать теперь?
Снейп: Ну, либо мой характер опять развернется на 180 градусов, либо один из нас умрет.
Гермиона: Э-ээ… хочешь бросить жребий?

Много спать вредно. Я вчера спала весь день и всю ночь. О том что мне снилось прекрасно написал поэт А. Жигулин.


Сны

Семь лет назад я вышел из тюрьмы.
А мне побеги, всё побеги снятся...
Мне шорохи мерещатся из тьмы,
Вокруг сугробы синие искрятся.

Весь лагерь спит, уставший от забот,
В скупом тепле глухих барачных секций.
Но вот ударил с вышки пулемёт,
Прожектор больно полоснул по сердцу.

Вот я по полю снежному бегу,
Я задыхаюсь, я промок от пота.
Я продираюсь с треском сквозь тайгу,
Проваливаясь в жадное болото.

Овчарки лают где-то в двух шагах,
Я их клыки оскаленные вижу.
Я до ареста так любил собак,
И как теперь собак я ненавижу!

Я посыпаю табаком следы.
Я по ручью иду, чтоб сбить погоню.
Она всё ближе, ближе. Сквозь кусты
Я различаю красные погоны...

Вот закружились снежные холмы,
Вот я упал и не могу подняться.
...Семь лет назад я вышел из тюрьмы.
А мне побеги, всё побеги снятся...

Давно это уже прочитала на сайте Феникса. Иногда перечитываю его снова и размышляю над этим. Кто знает, что там было на самом деле...
Надеюсь, это не нарушение копирайта, что я выкладываю этот текст здесь без ее разрешения.

 
Saint-Olga

" Комплекс Каина" ( Ветхий Завет), Каин/Авель, NC-17

Предупреждения: насилие, инцест. Верующим и людям, трепетно относящимся к Библии, читать не рекомендуется.

- Где брат твой, Авель?
Что мне ответить Ему? Что мой брат – во ржи на другом краю поля, и красный ручеек течет с виска его на землю?..
* * *
… гремит гроза, молнии кромсают черное небо, и ветер врывается в пещеру, и воет, воет, воет…
- А-а-а!!!
Я выкатываюсь из-под толстой шкуры, мне страшно, страшно, страшно, мне пять весен и я боюсь грозы, я бегу от страха к единственной защите, которая есть у меня в этом мире, к отцу и матери, к матери, от которой пахнет молоком и медом и у которой мягкие руки, к отцу, у которого есть большая дубина, он прогнал ею волка, а волк выл так же, как ветер… я вбегаю в их пещеру…
Мама стонет. Отец стонет тоже, но мама – громче. Отец прижимает ее к ложу, к шкурам. У нее белые бедра, и глаза закатились, видны одни белки и лишь иногда – темные, огромные, дикие зрачки. Отец тяжело дышит и мнет ее полную грудь.
Мне становится еще страшнее, но теперь совсем по-другому. Ветер страшен, потому что он злой, и гроза – Его гнев, но то, что происходит сейчас… непонятно… страшно…
- Папа!
Я и сам не ожидал услышать свой голос, и он прозвучал так странно, тоненько и испуганно и странно…
- Папа, отпусти маму! Ей же больно!
Мать вздрогнула. Отец дернулся еще раз и обернулся.
- Иди к себе, Каин! – отрывисто, задыхаясь, очень зло сказал он. Я попятился. Я никогда не видел отца таким. Он никогда так со мной не говорил.
- Иди… иди к себе, сынок… - выдыхает мама. И от этого мне становится совсем страшно. Я разворачиваюсь и бегу к себе, и зарываюсь в одеяла, укрываясь от ветра и грома, но больше всего – от стонов и белых-белых полных бедер в темноте…
* * *
Горит полдень, испепеляющий жар гонит все и вся в тень, и я следую его велению и собственному желанию. В роще есть озеро, полузаросшее камышом, и туда я иду, к прохладе и чуть затхлому запаху воды, как всегда хожу в такие жаркие полуденные часы, вот уже тринадцать весен…
Мать уже там. Но я подхожу тихо, и она не замечает меня, не погружается, как обычно, в воду по шею, не машет мне, прося уйти или отвернуться, не спешит на берег, где лежит в траве бесформенной кучкой одежда. Она стоит недалеко от берега, черная вода едва прикрывает колени, и я застываю, глядя на белый-белый силуэт, округлый и гладкий, и встает перед глазами та картина из детства – полные бедра и низкие стоны, и страх перед непонятным, но отчего-то он так сладок, этот страх, и в животе вдруг начинает приятно тянуть, а между ног подрагивает…
Из-за спины вылетает с веселым визгом Авель, огибает меня и с разбега бухается в озеро. Мать оборачивается и, ахнув, садится в воду. Мне жарко, но вместо того, чтобы сбросить одежду и последовать за братом, я отворачиваюсь и убегаю в лес.
* * *
Их как будто стало двое. Есть мать, мама, она готовит мне обед и мимоходом треплет по голове, от нее пахнет молоком и медом. Но где-то рядом всегда есть Она, у нее белые бедра и дикие глаза, и от разметанных волос исходит пьянящий запах мускуса, но к нему почему-то примешивается такой неуместный аромат молока…
* * *
Она спит. В пещере желтоватый полумрак, и в нем ее кожа кажется темной, совсем не такой, какой она была тогда, ночью – сиренево-белой… Она спит, шкуры-покрывала сползли, обнажив полную грудь, и я подхожу ближе. Она ровно дышит, и грудь поднимается и опускается, поднимается и опускается… Я не помню, зачем пришел сюда, я не могу оторвать взгляда от размеренного ритма движений, и рука тянется, тянется, пока ладонь не касается мягкой податливой плоти, плотной светлой кожи и нежного темно-коричневого расплывшегося соска.
Я вздрагиваю, пальцы чуть сжимаются. Она поворачивает голову и смутно выговаривает:
- Адам…
И открывает глаза. В них сонный туман, потом узнавание, непонимание и легкий испуг.
- Каин?
* * *
Отец был очень зол. Я живу теперь в пещере на дальнем краю поля, далеко от матери и от Нее, но Она приходит ко мне по ночам, странные сны, где смешиваются белые бедра в темноте и темная мягкая грудь в желтом полумраке, и светлый силуэт по колено в черной прохладной воде. И я наполняю пещеру своими стонами, извиваясь на шкурах от томительного ощущения внизу живота, а потом вытираю о них липкие ладони.
* * *
Я заметил белую тень у озера, там, где всегда купалась Она, и прокрался к берегу, следил за светлым силуэтом, нарезанным на полоски стеблями камыша, так сладко ухало внизу живота, как ночью, когда мне снились полные бедра и стоны, а когда белая тень выбралась на берег в фонтане брызг – оказалось, что это Авель.
* * *
- …во славу Твою! – заканчиваем мы в один голос.
Нож вспарывает горло ягненка, и алая струя плещет в огонь. Руки Авеля в крови, но лицо его чисто и торжественно, и ярко горит пламя, поглощая жертву, кровь вскипает на сучьях, плывет густой смрад горящего мяса и шерсти.
Я щедрыми горстями сыплю в огонь своего костра золотые зерна, охапками бросаю колосья. «Во славу Твою!» - шепчу я, но огонь робко прячется, не желает прикасаться к моему приношению… почему? Почему? Почему Он не хочет принимать мою жертву?
«Потому что ты грешен» - раздается у меня в голове бесплотный голос, не похожий на Его глас, каким я его себе представлял. И когтистая лапа неведомого зверя сжимает сердце.
Отец и мать согрешили, возжелав плодов с Древа Познания. Не того же ли желаю и я, корчась на шкурах ночами?..
* * *
- Каин?
В уголках губ подрагивает боязливая улыбка, сомневаясь: стоит ли ей появляться на свет? Лучатся сочувствием глаза в обрамлении длинных и густых, как у телят, которых он пасет, ресниц. Я отворачиваюсь и молчу. Смотрю, как кивают под ветром колосья.
- Каин… не надо, не огорчайся…
Теплая ладошка легко ложится на плечо. Мягкая, как у матери… а у меня руки грубые, в черных трещинах, в мозолях, с толстыми кривыми ногтями. Я рассматриваю их, будто надеясь увидеть что-нибудь новое, но вижу все те же свои руки, с толстыми ребрами сухожилий и глубокой свежей царапиной на указательном пальце.
- Ну не надо…
Обходит, присаживается на корточки передо мной. Помедлив, все-таки улыбается. Авель, Авель… малыш…
От него пахнет молоком. И медом. И совсем немного – мускусом.
У него ладони, как у матери. У нее… у Нее. мягкие ладони и запах молока и меда, и совсем немного – мускуса…
Что со мной? Что…
- Каин? Что ты дела… Каин! КАИ-И… ммфф...
* * *
…у него узкие загорелые бедра, и моя ладонь шарит по его груди, но не наполняется мягкой податливой плотью, только упругие и, ах, какие слабенькие по сравнению с моими мышцы… но мне горячо и тесно, и так хорошо, хорошо, хорошо, что я даже не понимаю и не замечаю, что это кровь позволяет мне так легко скользить, его кровь…
* * *
… он уткнулся лицом в землю и не движется, даже не меняет позу, пока я не переворачиваю его на спину. От моего прикосновения он вздрагивает и сжимается. Из разбитой губы по подбородку течет кровь, к ней прилипла земля. Похоже на раздавленную ягоду черной смородины.
- Авель… - неизвестно зачем говорю я. Он не отвечает, только глаза выкатываются из-под припухших век. Белки исчерчены красными прожилками. Зрачки огромные, как у нее в ту ночь…
У отца тоже были такие зрачки, расширенные и пустые.
Авель смотрит на меня без всякого выражения. Он похож на отца.
У него такой же нос и такие же густые кустистые брови.
Темный пух над верхней губой.
У отца густая темная борода.
Иногда он соскребает ее острым камнем, и тогда становится видно, что у него твердый подбородок.
У Авеля такой же. Разве что немного круглее.
У него широкая грудь с четким рельефом мышц и плоский живот.
Он похож на отца.
Что сделает со мной отец, когда узнает?
Что?
Он убьет меня.
Если…
Если я не убью его раньше.
Авель смотрит на меня пустыми огромными зрачками. И мне становится страшно. Как в ту ночь. Но здесь не шкур, чтобы укрыться. Нигде на свете нет ничего, что могло бы укрыть меня от этого взгляда.
Моя рука, бесцельно шарящая по земле, натыкается на камень.
Он гладкий и теплый от солнца. Он касается моей ладони, как Ее грудь. Мои пальцы сжимаются вокруг него. Но он не поддается под ними, как поддавалась упругая плоть. Он твердый.
Он поднимается в воздух – моя рука поднимает его в воздух, высоко и легко, как горсть зерен – и опускается на висок Авеля, где хрупкая кость едва прикрыта тоненькой кожицей и голубой паутинкой вен. Камень разрывает кожицу и паутину, и проламывает кость. Авель даже не вздрагивает. Только огромные зрачки становятся еще больше – а потом медленно закатываются под тяжелые веки.
Я смотрю на камень. Он окрашен с одной стороны красным. Это похоже на целую горсть раздавленной черной смородины, только без шкурок и зерен. Просто сок.
Я убил отца.
Нет.
Я убил Авеля.
Авеля.
Авеля.
Моего брата Авеля.
Колосья уже долго хлещут меня и хрустят, сминаясь под ногами, прежде чем я понимаю, что бегу. Через поле. Прочь от Нее, и убитого мною отца, и Авеля… брата моего Авеля… брата…
- Где брат твой, Авель?
The end