Мы собирали камешки в банку. Это было так глупо, что я просто закидывал их внутрь, стараясь быстрее с этим покончить.
День был очень душный, мы сидели на веранде, под красным тентом. Он все делал каким-то оранжевым, жарким. И деревянный стол был цвета... как палец, когда им закрываешь маленькую лампу от гирлянды. Свет пробивается через кровь и ткани, палец будто светится. И стол тоже будто светился. И стол, и банки, и эти камешки со стекляшками. Ветер был, но где-то в стороне. Он играл металлическими трубочками, которые, ударяясь друг о друга, издавали звук будто ксилофон. Хотелось наконец-то встать из-за стола и пройтись по участку. И внутри была какая-то злость на бесполезный ветер - хотелось, чтобы он остудил вспотевшие у корней волосы. Можно было добежать до бабушки. Не знаю зачем, просто схватить ее за клетчатый передник. Он такой, красно-белый. А с левой стороны, у кармашка - коричневое пятно, что-то въелось, не отстирывается. Бабушка так говорит, когда стирает его: "что-то въелось, не отстирывается". И вздыхает, ей обидно. Сейчас она готовит персиковое желе. Пятно на переднике не от желе. Я люблю клубничное, но она готовит персиковое, потому что моя сестра его любит. И камни в банку она любит собирать. Вон как улыбается. Берет их всей ладошкой, потому что пальцами пока не умеет, кидает прямо так, ей все равно, как они лягут, главное, чтобы ударились о стенку. И после каждой горсти заливается смехом. Утомила уже. У нее платье как носовой платок. В смысле, с таким же узором и такими же цветами. Даже кружавчики на рукавах, как на платке. Ее любят больше, чем меня. У меня все волосы выгорели, стали совсем белыми, а у нее темные. И желе ей готовят персиковое. И смеются с ней, и камешки самые красивые дают. Нужно как-то незаметно уйти от них. Пересаживаюсь к концу лавки, ближе к лестнице. Это дедова лавка, он сам ее делал. Она высокая, ноги не достают до пола, поэтому чувствую себя на ней, как на качелях. Убегу в сад, там можно залезть на яблоню или спрятаться под лестницей у бани. Буду там сидеть, пока не приготовят то, что я люблю. И не вернут мою шапочку. У меня есть замечательная голубая шапочка с белой каемкой. Это морская шапочка. А мама сняла ее, провела рукой по волосам, сказала: "совсем белые стали". И положила ее высоко. Без шапочки, конечно, можно играть в корабль, но с ней как-то лучше. Делаю вид, что пересаживаюсь ближе к другой горке камней, двигаю по неровному столу тяжелую банку. Да он и не смотрят в мою сторону, сейчас пойду...
Бдзынь! И вдребезги.

Привет.
Я неожиданно скучаю по тебе. Неожиданно потому что давно не скучала, потому что сколько можно любить человека? Разве можно столько времени любить человека?! Потому что давно решила, что не люблю.
А тут мне снится, как ты тянешь меня за руку к себе и что-то шепчешь на ухо, неразборчиво и с хитрой улыбкой. А потом мне снится человек с двойным глазом, то есть вот его правый глаз, нормальный, а в левой глазнице в него два глаза и они как бы должны манятся местами время от времени (может в правом глазу у него так же), но тут они встали на середине и оба видны и это... это дикое уродство, но я никак не могу не смотреть на этот двойной глаз.
А еще, знаешь, сегодня с утра, мой пес опять думает, что его наебали. Ведь весь мир встал на час позже, то есть они проснулись в семь, посмотрели на часы, вспомнили, что это не семь, а шесть и счастливые заново уснули. А мой пес не такой, он не смотрит на часы, понимаешь? Счастливые часов не наблюдают, а он счастливый, да-да. Ты бы видел его вчера с новой игрушкой, о, мне казалось, что он сам не мог подумать, что будет таким! А его счастье - это самое лучшее счастье на свете! Не как у людей, мол, улыбки, искорки в глазах... а вот он весь счастлив, от своего черного-черного носа до кончика хвоста. А вот он счастлив и каждый волосок на нем счастлив и все в нем счастливо и настолько, что подбрасывает его, он прыгает, прыгает, крутится в воздухе, лает, бегает и все подкидывает эту свою новую игрушку... А тут вот утро и он проснулся, он ко всему готов, а весь мир спит. Весь мир взял и обманул его, понимаешь? Это заговор, против одного моего непредупрежденного пса. Ну... он, наверное, так думает.
А я, да... я скучаю. Подписываю тебе открытку глупыми словами, потому что все слова глупые, потому что невозможно выразить, что я к тебе. Потому что из того, что я к тебе можно только шарфик вязать или рукавицы... или цепочку золотую сплести... или рубашку из крапивы сшить... или купить две упаковки бумаги по 500 листов и из них сложить тысячу журавликов. Построить карточный дом, а потом сломать его и разложить карты так, чтобы одна колода состояла только из тузов...
Знаешь, у меня все хорошо, но рыбы, что внутри меня, несчастны.
Я люблю тебя, прости.

Приёмыш.

В зал бара гостиницы вошли трое: мужчина, женщина и ребёнок. На первый взгляд – обычная семья, если, конечно, не учитывать, что ребёнок плакал. Но когда к их столику подошла официантка, выяснилось: взрослые говорят только по-английски, а ребёнок только по-русски.
- Извините, - попросила женщина официантку. – Вы не могли бы спросить у мальчика, что он хочет покушать? Видите ли,.. Ольга, - прочла она имя напечатанное на значке приколотом у той на груди, - мы только вчера его усыновили…
- Конечно, - поспешила Оля избавить женщину от лишних и едва ли приятных для неё объяснений. – Скажи, малыш, как тебя зовут? – обратилась она к ребёнку.
Услышав знакомую речь, мальчик плакать перестал. Вытер глаза кулачком, посмотрел на официантку и, с явным интересом и даже радостью, ответил:
- Тимур.
- Что ты хочешь покушать, Тимур?
- Я не знаю.
- Как вы думаете, он будет сэндвич? – спросила женщина у официантки. – Сэндвич и сок?
- Что вы, - возразила ей Оля. – Такому маленькому и сэндвич… К сожалению у нас нет детского меню, но я думаю ему понравится бефстроганов с картофельным пюре. А вот сок – пожалуйста.
- Тимур, ты хочешь сок? – спросила она малыша по-русски.
- Хочу.
- Какой тебе принести?
- Мне… - мальчик ненадолго задумался. – Любой.
«Вот же какой…– прикусила губу официантка. – Любой… Интересно, а знает ли он вообще, какие бывают соки? Яблочный, апельсиновый, ананасовый, грейпфрутовый, вишнёвый… Но, похоже, все эти слова для него ничего не значат, а известно ему лишь только одно – просто сок».
Когда Оля выполнила заказ и снова подошла к их столику, стало понятно, что помощь требуется не только ребёнку, но и усыновившим его родителям. Мужчина хоть и молчал, но было видно сколь торопливо и нервно, как лекарство, он выпил заказанные виски, явно надеясь, что они хоть немного успокоят и снимут излишнее напряжение. А женщина вдруг вытерла салфеткой глаза и стала говорить:
- Я не знаю, как наладить с ним отношения. Он плачет, а мы не можем понять, чем малыш не доволен? И если в России не так уж сложно найти переводчика, то в Америке… Я просто не представляю, что мы с ним там будем делать? Наверное, придётся нанять русскую няню…
- Не надо няню, - Ольга понимала, что в данном случае нужно говорить как можно увереннее, чтобы это чувство передалось и родителям. – Сколько Тимуру? Годика три? В этом возрасте дети очень легко обучаются языкам. А наличие русскоязычной няни лишь затянет процесс.
- Да, нам говорили, что легко, что скоро, но плачет-то он сейчас. А мы не хотим, чтобы он плакал. Мы хотим, чтобы он улыбался, мы хотим, чтобы Джесси было хорошо…
- Джесси?
- Да. Так мы решили назвать мальчика.
- Ничего, не переживайте. Всё будет хорошо. Вам просто надо привыкнуть друг к другу и тогда слёз станет гораздо меньше. То есть, что я говорю, их не будет совсем.
- Вы, правда, так считаете? – с надеждой посмотрела на Олю женщина.
- Конечно. Да и язык тут вовсе не при чём. Просто малыш оказался в непривычной для него обстановке, а это кому угодно не понравится. Главное, что ваш мальчик симпатичный и сообразительный – вон какие глазки умные. С такими глазками он быстро всему научится, и языки выучит, и писать, и считать… Надо только с ним заниматься.
Они говорили еще долго, зачем-то обменялись электронными адресами, а потом Сьюзен, так ее звали, почему-то сказала:
- В России всё как-то холодно - и природа, и люди. Холодно, неприветливо, сложно… Поговорите, пожалуйста, с Джесси, расскажите о том, что мы любим его, что скоро он окажется в другой стране, где тепло и солнечно, и что всё у него будет хорошо.
Ольга с готовностью кивнула и обратилась к мальчику:
- Понравился тебе вишнёвый сок?
- Вкусный.
- Ты знаешь, что за тётя с дядей сидят напротив тебя? Это твои родители – мама и папа. Они тебя очень любят, вот только так получилось, что они говорят на другом языке, а потому не могут сами сказать об этом. Язык ты выучишь. А родители совсем скоро повезут тебя в другую страну. Там небо голубое, море тёплое…
- А телевизор там есть?
- Конечно, есть.
- А мне можно будет смотреть мультфильмы?
- Можно. И мультфильмы смотреть и в игры играть… Всё у тебя там будет, наверняка даже собственная комната. Там будет стоять твоя собственная кровать, твой собственный компьютер…
- Мой собственный компьютер?!
- Да, представь! В общем, всё у тебя там будет, но и ты постарайся поменьше огорчать родителей плачем и капризами. А то они могут подумать, что тебе с ними плохо и сильно расстроятся…
Тут Оля замолчала. Перед ней сидел маленький, испуганный мальчик и перед ней решалась его судьба, решалась круто, меняя всё, вплоть до имени. По сути, меняя при этом самого человека – детдомовский мальчик Тимур из России исчезал, а вместо него появлялся другой, Джесси из Штатов. И не сказать, что эти перемены были не к лучшему. Конечно, к лучшему… к несравнимо лучшему! Жалко, конечно, что красивое и мужественное имя Тимур, придётся поменять на какое-то, как показалось Ольге, бесполое и беспородное Джесси. Впрочем, имя - это единственное о чём стоит сожалеть. Или всё-таки есть и другие причины?
Тут Оля вдруг почувствовала всю тяжесть серо-свинцового московского неба, ощутила холод, откуда-то взявшегося внутри закрытого бара ветерка, и ей стало… стыдно. Стыдно за мать, которая, возможно, бросила этого ребёнка, и которой было безразлично умный он или нет, красивый или не очень… Стыдно за страну, которая не удосужилась научить малыша таким простым словам, как вишнёвый, апельсиновый, яблочный. Стыдно за себя саму, что она радовалась за уезжающего мальчика. Что в роли усыновителей оказались именно эти родители – явно обеспеченные, но, главное, из другой, тёплой страны. То есть тому, что малышу больше не придётся ощущать на своих плечах тяжесть родного неба.
- Я отойду на минутку. – Сказала она женщине и быстрым шагом вышла из зала.
Оля шла в подсобку, где у неё, в одёжном шкафчике, лежала небольшая мягкая игрушка-собачка, которую она купила, думая подарить собственной дочери. Но теперь её планы изменились. Поэтому она взяла игрушку и вернулась с ней в зал.
- Вот, возьми. Его зовут Уля, и он будет твоим другом, - подарила она собачку мальчику.
«Конечно, - думала Ольга, - у тебя будет много игрушек. Но ведь должно что-то остаться и с родной земли. Что-то подаренное не потому, что надо, не потому, что жалко, но с любовью. И прости нас малыш, что этим «что-то», оказалась лишь эта маленькая, игрушечная собачка. Да и та подаренная слишком поздно».

По истории, рассказанной дедушкой.

Месть.

Двое мальчиков одетых в телогрейки, шапки-ушанки и валенки, шли по зимнему лесу и, время от времени, негромко переговаривались:
- Уже недалеко. Видишь большую ёлку? Где-то под ней.
- Давно это случилось?
- Не знаю. Я три дня назад нашёл. Пошёл петли на зайца ставить и наткнулся.
- Как же ты нашёл - под снегом?
- Лиса норку прокопала. Почувствовала запах и прокопала.
- Слушай, тебе не страшно?
- Нет. Разве я маленький? Насмотрелся уже на все эти…
- Я тоже насмотрелся. Вот только смотреть это одно, а делать то, что мы собираемся…
- Страшно, не страшно… Раз решили, надо слово держать. Да и поздно бояться, пришли уже. Вот это место. Доставай совок, будем раскапывать.

***

- Слушай, глубоко! Вон уже сколько снега откидали, а всё никак не докопаемся. Видимо с осени лежит – с первых заморозков. Подморозило, припорошило… А иначе кабаны здесь давно бы похозяйничали.
- Они бы и так похозяйничали. У кабанов чутьё знаешь какое… под любым снегом найдут. Только в этот год они к Осташову ушли – там весной на полях картошку сажали, пшеница осталась не убранной. А у нас лишь трава для коров – чего им тут делать?
- Ой, смотри… материя вроде бы…
- Это шинели край. Давай поднажмём, нам его ещё от земли откалывать…

***

- Вот же примёрз – не поддаётся. Может бревном ударить?
- Каким бревном? Где ты его возьмёшь?
- Вот чудак, мы же в лесу. Сейчас найдём подходящую… Хотя бы вон ту валежену. Бери её за комель, я посередине и… раз, и… два, и… три… Получилось! Сдвинули!
- Слушай, а что у него с лицом?
- А что у него с ли… Фу-ты гадость какая! Как я понимаю, лица у него нет – видимо лиса съела.
- А почему лицо?
- До чего добралась, то и съела. Меня волнует другое, ноги у него как-то… перекрещены. Неудобно будет дыру делать. Но давай перевернём. Ух-ты, тяжёлый…
- Как ты думаешь, кто его?
- Партизаны, наверное. Дай свой нож, а то у меня коротенький.
- На, возьми. Где резать будешь? Прямо там?
- Прямо там, боюсь не получиться. Но приблизительно.
- Постарайся кости обойти. А то сломаешь нож.
- Да тут всё так задубело, что уже неважно, кость или не кость…
- А всё-таки немцы - глупые.
- Почему?
- Разве умный человек станет в Бога верить?
- А с чего ты решил, будто они верующие?
- Видишь на пряжке «Gott» написано? По-немецки значит - Бог. Думают, что Он им чем-то поможет.
- Твоя правда - глупые. Вот только в какого Бога они верят, это ещё вопрос. Кто из них позволяет зверства совершать фашистами творимые?
- А разве богов много?
- Слушай, может хватит о глупостях. Найди лучше палку потяжелей. Не получается у меня вырезать. Попробуем выколачивать.

***

- Долго ещё? Может, хватит уже?
- Чем глубже, тем лучше.
- Да у нас столько пороха нет, чтобы выбитую тобою дыру заполнить.
- Важно не сколько, а где он будет находиться. Если глубоко внутри…
- Ну, вот! Я так и знал! Сломал всё-таки нож!
- Прости. Я тебе свой отдам.
- Зачем мне твой короткий нужен?!
- Я же им не в игру играл, для дела использовал!
- И что с того?
- А то, что ради дела солдаты красной армии жизни кладут! А ты ножик пожалел! Не стыдно?! Возьми мой и успокойся.
- Не надо. И ножа мне не жалко, я пошутил. Хотя, хороший был, отца подарок…
- Давай поставим его на попа – головой в снег, ногами к небу.
- Зачем?
- А как иначе порох засыпать будем? Да и просто – так интересней.
- Точно! Салют получится!
- На костях поверженного врага, в честь победы красной армии!
- Нет, давая лучше в честь чего-нибудь другого.
- Почему?
- Потому, что в честь победы, салют из такого места…
- Если это место Гитлера, то очень даже подходит.
- Но ведь это…
- А мы представим, что это именно он!
- Заряжай!
- Вот патроны. Только надо пули сначала выковырять.
- Знаю. Я ещё промасленный шнур захватил – вместо запального будет.
- Поджигаем?
- Ура-а-а-а!

***

- Как ты думаешь, мы отомстили?
- Не знаю.
- Почему не знаешь?
- Фашисты мою тётку с сестрой живьём сожгли. Живьём, понимаешь? Закрыли в сарае вместе со всеми жителями деревни… А мы в ответ… Детский сад какой-то.
- Но по той деревни особые немцы прошлись – карательные отряды. У тех две молнии на петлицах, а у этого…
- Какая разница, что у кого на петлицах, враг он и есть враг. Эх, мне бы пулемёт…
- И что тогда?
- Пошёл бы в партизаны.
- Думаешь, примут?
- С пулемётом? Конечно.
- Брось. Скажут за пулемёт «спасибо» и отправят домой.
- А я не отдам. Либо пусть принимают с пулемётом, либо…
- А ты хоть знаешь, где они находятся?
- Ходят слухи, где-то за Горбовой горой.
- За Горбовой горой леса обширные. По ним можно год блуждать…
- Так уж и год?
- Ну, месяц точно. Немцы партизанскую базу всё ищут, ищут и не могут найти. А он, видите ли, пойдёт и сразу наткнётся.
- Немцы не могут найти потому что партизаны от них прячутся. Но ведь я свой, от меня им прятаться не надо.
- А откуда они знают, что ты свой? Вдруг подосланный?
- Я подосланный?! А вот за такие слова…
- Нет, я то знаю, что ты не подосланный, а они как узнают? Тут нужен пароль, только, кто нам его скажет?
- Пароль? А вот об этом я не подумал. Елки зелёные, ну почему мне только двенадцать? Было бы четырнадцать…
- Четырнадцать тоже мало. У нас такие ребята есть, но в партизаны их что-то не зовут. Я слышал Вовка с Толиком в отряд подались, но им уже по шестнадцать.
- Что же нам делать? Давай в снегу покапаем, может пулемёт всё-таки найдётся?
- Нет. Если немца стрельнули партизаны, они пулемёт непременно взяли себе – говорят в отряде с оружием туго.
- Может хоть что-то оставили? Нож, например. А вдруг его убил кто-то другой?
- Ну, давай поищем. Вдруг и вправду отыщется.

***

- Зацепил что-то. Железное.
- Граната?!
- Нет, не граната. Ведёрко какое-то.
- Что в нём?
- Не могу понять. Бурда какая-то вроде краски.
- Краска и есть. А вон, смотри, кисточка. Странно… Слушай, давай постучим по его карманам.
- Что ты хочешь в них найти?
- Гармошку.
- Губную? Ты думаешь…
- Смотри, что я нашёл!
- Крошки от печенья?!
- По всему выходит, это тот самый весельчак, что осенью приезжал в нашу деревню на велосипеде дома нумеровать.
- Слушай, нехорошо как получилось. Этот немец нам на гармошке играл, печеньем угощал, а мы ему пороха в заднее место…
- А кто его просил на нашу землю соваться?
- Когда он выводил на нашем доме циферки, Малёна–корова, которую мы прячем во дворе, в скотнике заваленном сеном, вдруг замычала, дурёха. Он услышал, но не кому не сказал. А то бы отобрали, и нам за сокрытие досталось…
- Ну, конечно. Знаем мы таких добрячков: сейчас он корову спасает, а через час людей сжигает живьём.
- Да говорю же тебе, это не эсэсовец. Слушай, может, похороним?
- С ума ты сошёл, что ли? Земля сейчас такая, что и лом не возьмёшь! А у нас только коротенький ножичек и… очень коротенький ножичек.
- До весны лисы и косточки растащат.
- Хорошо. Давай его положим и завалим ветками.
- А сверху поставим крест – верующий всё-таки был человек.

Ночью ей стало холодно, так холодно, что пришлось проснуться, надеть шерстяные носки, а поверх одеяла укрыться ещё и покрывалом. Но и всё это, даже вместе с шалью на груди, не согрело бабушку. В маленькой комнате со старым диваном, черно-белым телевизором и большим Столетником в глиняном горшке на подоконнике ей было очень холодно. И видимо от этого холода вдруг заныл в правой верхней десне одинокий зуб, а задеревеневшая кожа на пятках никак не могла согреться даже в носках. Правда на одном из них недавно образовалась дырочка, но бабушка понимала, что дело отнюдь не в ней.
Следовало встать, дойти до кухни, зажечь газ и прополоскать зуб тёплой водой с содой, только покидать постель ей очень не хотелось. Но бабушка всё же решилась скинуть с себя одеяло и медленно, чтобы не закружилась голова, села на кровати. Еще некоторое время спустя она стояла у двери в теплых штанах, с шарфом на пояснице, в фуфайке без рукавов на х/б-шной кофте и шалью на плечах. Страх разбудить своих соседей-родственников долго не давал ей открыть всегда скрипящую дверь. Но зуб вдруг заболел сильнее прежнего, дверь скрипнула, и бабушка оказалась в коридоре.
В зимней тишине и ночной темноте она старалась идти как можно аккуратнее: в коридоре повсюду валялись игрушки внуков, перемешанные с игрушками собаки, о которые можно было не только споткнуться, но и задеть одну из тех, что дико шумят: играют песенки, лают, мяукают, звенят… а то и делают всё это одновременно. Поэтому бабушка очень медленно переставляла ноги, предварительно всматриваясь в пол и, на всякий случай, водя перед собой руками.
На одном из шагов, когда половина пути была уже пройдена, она почувствовала приятное тепло находившее волнами ровно на место дырочки в левом носке. Это показалось бабушке приятным, она протянула руку и дотронулась до носа тихо сопящей во сне собаки. От прикосновения пес проснулся, сонно пошевелил хвостом и призывно перевернулся на спину.
«Лабрадудель», - нежно подумала бабушка, поглаживая пушистый и горячий живот. Просто никто в их семье не знал, какой именно породы была эта собака, чем-то она напоминала лабрадора, чем-то пуделя.
Пес потянулся всем телом, вытягиваясь, как улитка. При этом его уши лежали на полу, а щеки смешно свисали в стороны.
«Что, нравится, когда тебе чешут брюшко?» – тихо прошептала бабушка
Пёс, действительно, был в полном восторге, помахивал хвостом, подергивал задней лапой, когда бабушкины руки чесали ему пузико или за ушком. Так ему было хорошо, что даже рот открылся и язык свесился в сторону.
Такой он был смешной, большой и теплый, что бабушке вдруг захотелось жить внутри него, например, в его дыхании или за щекой, а может и под языком. Она почему-то сразу решила, что там у нее ни за что не болел бы зуб, и можно было кушать эти большие белые и сладкие таблетки аскорбиновой кислоты. За коренными зубами пса она бы спрятала то, что любит больше всего: вязание, очки и домашние тапочки. А в некоторые дни можно перебираться в ушную раковину где, как почему-то казалось бабушке, должен был слышаться шум моря.
А еще бы ей хотелось получать открытки, что бы на каждый праздник и из разных стран, с красивыми картинками и словами поздравлений. На которых бы отправители так и писали: бабушке, под собачий язык.
Тогда бабушка заулыбалась, но чуть поутихший зуб снова начал болеть. Так что пришлось оставить пса и продолжить свой путь на кухню. Но теперь ей уже не было холодно, и появилась в голове новая мысль: будет ли ощущаться одиночество там - под собачьим языком?

Мне снилось, что я лежу на песке и смотрю на небо. Такое удивительно чистое, светлое, прозрачное и высокое небо. И вдруг мне подумалось, что я смотрю в глаза Богу, а он смотрит на меня. Такого странного, лежащего в свитере на песке. А потом я подумал, что небо очень похоже на море. С белыми барашками-облаками. Но, если я смотрю на море сверху, значит я - птица. Конечно же, ну, конечно же, я птица! И я лечу над ним. Тогда небо зашевелилось волнами, а я почувствовал ветер, обнимающий и несущий меня. Вместо рук я увидел крылья, вместо тёмного свитера на груди - перья. Я летел над морем, и это было прекрасно. А надо мной... не оказалось неба. Там было что-то совсем другое. Тоже бесконечно большое, чистое, прозрачное, но другое. "Это не небо" - сказал я тогда себе. А если это не небо, а я над морем, значит... небо - это я. Я - это небо! И я перестал ощущать свои руки-крылья, перестал ощущать всё своё тело разом. Ни ног, ни рук, я не мог закрыть глаза, не мог что-либо сказать. Но я продолжал думать. И я вспомнил о том, как лежал на песке и смотрел на небо и как я думал о Боге. Небо - это Бог, а если я - это небо, значит я... я... я - Бог.
С этой мыслью меня как будто подкинуло вверх, унесло дальше от море, глубже в небо, в ту странную субстанцию, что находится за ним. И я стал всем. Просто всем. Это было ощущение абсолютного счастья, любви, добра по отношению к себе. Когда я был человеком, я даже не знаю, что такое возможно, что такое может быть. Это всё было за границей человеческих ощущений, так же, как за границей неба начинается неизвестность. Я летал, я плавал, я лежал и сидел, я бежал, прыгал, стоял, ел. Мне казалось, что я пою, плачу, смеюсь, говорю. Я знал всё, всё, что хоть когда-нибудь происходило в мире. Я знал и помнил каждое произнесённое человеком слово, каждое действие, убийство, каждую смерть и болезнь. Ощущал момент рождения за каждого живущего и умершего человека и, как мне казалось, за всех ещё не рождённых людей. Я был столь велик, что знать это всё было для меня просто. Все действия, которые я совершал одновременно, не тяготили меня. Всё было радостью и счастьем. Каждая песчинка, лежащая на пляжах, в пустынях, дарила мне тепло, а каждая снежинка - холод. Я видел уже не море, а всю землю. Города, горы, леса, острова. Всё и одновременно, настолько большими стали мои глаза без век. Я видел людей сквозь стены, я видел людей через их мысли, действия, желания. Всё, что они говорили - они говорили мне. Это было счастьем. Бесконечным, несоизмеримым счастьем и любовью. А потом я проснулся...
И был лишь тёмный потолок, тяжёлое одеяло и неудобная подушка. Я плакал, я кричал, бился о стены, кусал себе руки, выл. Я уверен, что я выл тогда. И именно вой, полу волчий, полу человечий, смог выразить ту боль, ту горечь, то несчастье, которое испытывал я. Я уже не был небом, птицей, Богом. Я был собой, маленьким, тощим мальчишкой, которого бьют в школе, которого ругают дома, который не верит людям. Мне казалось, что сейчас, вот именно сейчас сердце не выдержит и разобьётся. Выпадет из грудной клетки и рассыплется тысячью осколков по комнате. И даже тёплые руки матери, прижимающие к себе, не принесли мне и капли успокоения. Я плакал до самого утра, а потом, наверное, уснул. Мира не было в ту ночь. Он закончился, поломался, разбился. Кто-то, кто держит его в руках, не удержал его тогда и он упал. Весь мир разом рухнул. Я мало что помню из последующих нескольких дней. Но, со временем, всё становится на свои места.
Сегодня ночью я умру и опять стану Богом. Побыстрее бы это случилось.

Бабушка. Трудно не вспоминать о человеке, который был с тобою на протяжении 15 лет.
Я помню её летней, когда она ещё выходила на улицу, стоящей на крыльце и зовущей нас домой. Какой у неё был голос: громкий, певучий, красивый, грудной. Но самое отчётливое - как она звала дедушку: И-иго-орь! И как она тихо ворчала себе под нос, если он не слышал, и приходилось опять выходить в сени, чтобы его позвать.
Помню, как она вешала на улице бельё. Её крупную фигуру в цветастом летнем халате, большие руки, которые она с трудом поднимала над головой. И как она сидела на лавочке вечерами и пела такие настоящие, деревенские, русские песни. А ведь это было очень давно - последние годы она не выходила на улицу, а так что бы ещё и посидеть там пару часиков... Нет. Её грузная фигура и отёкшие ноги не позволяли ей много двигаться. Поэтому в основном я помню её домашней. Готовящей на кухне, где всегда было жарко, тесно и шумно или сидящей за столом и нарезающей, чистящей что-нибудь, моющей посуду, разгадывающей кроссворды. Именно за этим столом мы играли с ней в домино и в карты, я рисовала и показывала ей свои детские рисунки и много-много говорила с ней, но теперь уже не вспомню о чём. Сейчас же, когда я приезжаю на дачу и смотрю на этот стол - без неё он кажется мне холодным и не интересным.
Помню её радость по случаю нашего приезда и то, как менялся её голос, когда она начинала ворчать. Какой-то вечный, неунывающий оптимизм и долгие песни смешивались в ней.
Ещё помню её зимней, вечно сидящей в избе, у растопленной печки. Помню, как она обнимала меня. Её широкие ладони с натянутой и потрескавшейся кожей, которые всегда пахли борщом или пирожками. Как она радовалась приезду своей сестры или когда я читала стихи, или просто рассказывала про очередную, ничего не значащую "пятёрку" в дневнике. Как волновалась из-за наших болезней, и как много у неё было своих, деревенских рецептов: чаи, варенья, мёд, заваренные травки и, конечно же, алоэ.
Как она любила смотреть сериалы и эти странные, юмористические программы, вероятно рассчитанные именно на такую публику. Ещё помню, что она очень любила Есенина. И ещё множество её историй рассказанных и пересказанных тысячу раз. И о детстве, и о войне, и о том, как она встретила дедушку... как они жили, как решили завести второго ребёнка, моего отца, о коммуналке на проспекте мира, и о папином детстве и о моём... как радовались девочке с чёрными волосами, когда меня только-только привезли из роддома.
Она верила в Бога. В углу избы всегда висели иконки и на церковные праздники мы зажигали под ними лампадку. Она часто обращалась к Богородице, особенно, когда были сильные грозы, и она боялась, что "с дома сорвёт крышу" или "тополь на дом упадёт". Но, конечно, ничего такого никогда не случалось. И я не понимала: чего она так боится? Наверное, мало ела корок от чёрного хлеба.

Моя бабушка, Лидия Ивановна, была песней. Её нет уже два с половиной года. Но она всё ещё звучит в моём сердце.

Мы, как маленький, затерявшийся город, над которым стоят боги и решают, как же им поступить: растоптать, поджечь, затопить, наслать чуму.
Мы, как боги, стоящие над городом, которые не могут найти решение элементарной задаче.

Так мы и сидим, на корточках, по-турецки, на коленях, вокруг города. Холодного, затерявшегося города и ничего не можем решить.
Люди, маленькие, не значительные, живущие в этом городе уже всё для себя решили, а мы сидим и не можем. Какие же мы бесполезные боги. Господи, какие же мы бесполезные.
И сколько же ещё столетий нам сидеть и стоять, окружив маленький, затерявшийся город, который, видимо, затерялся именно из-за нас. Нас, стоящих вокруг, не подпускающих к нему ничего и не выпускающих из него никого. Нас, сидящих, стоящих, с трубками, с книгами, с сигаретами и пеплом, падающим с сигарет. Нас, хранящих в карманах пропавшие конфеты, берегущих мёртвые цветы. Нас, тех, кто не может решить, что же поделать с городом. Всё это из-за нас.

И так будет долго. Долгое-долгое время. Время текущее, бегущее, спешащее. А потом город сам разрушит себя и мы, из-за нехватки вариантов, поднимемся, соберемся, пригладим растрёпанные, грязные волосы и пойдём к следующему городу. И так до тех пор, пока не останется один-единственный человек. Его мы возьмём в боги, что бы потом, за тем обрывом, где начинается новый мир, куда мы придём в поиске затерянных городов, он помог нам решить.

Но, конечно же, он не решит. И мы, забрав из очередного мира ещё одного бога, опять двинемся в путь. И так до бесконечности, а потом, когда все миры закончатся, все затерявшиеся города разрушат самих себя, а нас станет в неограниченное количество больше, мы создадим город. Маленький, затерявшийся город. Серенький город из богов, которые не могут ничего решить, что бы было над кем стоять и думать тем, другим богам, которые уже сейчас готовы решать о городах богов.

Наверное, именно из-за этих мыслей мы не можем решить, что же нам делать с этим городом.

Они наконец-то ушли, эти странные существа, которые заполняли мою комнату с мягкими стенами. Они ушли, но их голоса до сих пор звучат здесь. Эти странные-странные люди, с вытянутыми лицами и чёрными ногтями. И их халаты, эти странные, пугающе-белые халаты. Они ушли.
Кажется, меня звали Жанет или Жаклин, или Жанна, но я хочу, что бы меня звали Жак. Я не помню, как оказалась здесь и это не удивительно. Когда каждый день слышишь эти страшные голоса - забудешь вообще всё. Эти голоса... сейчас они поют, а иные - шепчут. Они постоянно о чём-то говорят, о чём-то страшном, своём, чужом. Главное продержаться до того, как они замолчат. Нельзя засыпать под их пение, а иначе - будут снится плохие сны. Плохие, совсем плохие. Страшные, беспокойные. А из-за беспокойных снов придут эти существа в халатах и будут мучить меня иглами.
Нет, нет! Не засыпать, не слушать их. О чём они? Кто они? Что они хотят сказать? Почему?
Плакать тоже нельзя. Если заплачешь - голоса начнут выть, а это невыносимо. Лучше странные люди в шуршащих тапочках, которые приносят иглы, чем этот вой. Нет, воя не должно быть. Я же не плачу.
Но - что это? Неужели я всё же уснула? Нет, нет! Песок, много песка. Он сыпется с потолка и со стен. Боже, боже... Жак, Жак! прошу тебя - проснись! Кто-нибудь, дайте мне пощёчину! Песок... как много песка, а в нём змеи. Много змей. Слишком много. Не шевелиться, а лучше даже не дышать.
Шшш. Шшш. Ш-ш. Открой глаза, Жак. Здесь ничего нет. Это просто твоя комната с мягкими стенами. Твоя родная и любимая комната с мягкими, белыми стенами. Чувствуешь? Ты чувствуешь, Жак? Спиной - разве не чувствуешь? Ты сидишь в углу. Да, в углу, поздравляю тебя. В углу, напротив тебя - другой угол, а там, справа, ещё один и ещё один, точно такой же, слева. Разве ты не помнишь, Жак? Не помнишь, как выглядит самая лучшая комната на свете?
Неужели ты думаешь, что если бы ты была в другом месте, то голоса не приходили бы к тебе? В другом, чёрном, твёрдом, холодном, влажном месте - голоса не мучили бы тебя? Нет, Жак. Убери ладони от лица. Убери, убери. Открой глаза. Не волнуйся. Мы же не кричали. Нет, не кричали. А если не кричали, то люди в халатах не придут. Нет, не придут. Ну же, Жак, открой глаза.
- Ну же, Жак, открой глаза. Это я, твой доктор, всё хорошо. Тебе опять что-то снилось? Что-то настолько страшное, что пришлось кричать? Ну же, Жак. Всё обошлось. Сестра, приготовьте ампулу.
Люди, люди, люди. Существа, чудовища. Эти халаты, эти страшные халаты. Что им нужно? Им-то что нужно?! Зачем, зачем они трогают меня? Я же не кричала! Не кричала! Жак, мы же не кричали! Не кричали! Опять эти иглы. Воя не было! Мы не кричали! Не кричали, Жак... не кричали.

...когда срываешься на "да, детка!". Когда думаешь, что лепестки роз - это романтично, а мальчики со смешными причёсками - глупо. Когда понимаешь, что пижамный костюмчик - уже куплен, и задаваться вопросом о его приобретении не стоит. Когда узнаешь, кто последним ушёл из дома по не выключенному свету. Когда ставишь на повтор не любимую песню.

...когда встречаешь человека, у которого на шее, на цепочке висит весь наш земной шар, а он выглядит так - будто и не знает об этом. И ещё думаешь - может быть сказать ему? И не решаешься.
Когда влюбляешься в девушку, которая стояла к тебе спиной в метро. Когда думаешь, что человек гений, а он оказывается посредственностью. Когда понимаешь, какие, на самом-то деле, эгоистичные и подлые люди тебя окружают.
Когда закусываешь шнурки от капюшона, если тебе не отвечают на sms. Когда встречаешь красивого человека с синими-синими глазами, а сам лохматый, с клубничным молоком, с книгой, прижатой локтем и глазами глупо-влюблёнными - и это здорово.
Когда смотришь на ник человека в QIP'е и его статус online и не пишешь ему. А просто весь вечер смотришь на его ник. Когда долго-долго пишешь сказку, а потом Opera выдаёт ошибку, что б её...
Когда болят не только щиколотки, но и грудная клетка и ты, ёптыть, знаешь почему. Когда находишь одну такую картину, которая нравится только тебе и никому больше.
Когда играешь с щеночком, думаешь: "ма-аленький ещё, всего-то пол годика...". А он тебя раз - и протащил по всему корридору.

...когда понимаешь, что не удержишься и всё-таки поцелуешь это милое, спящее существо. Когда кожа истончается и становится похожей на пенку от молока. Когда собираешься подарить человеку на Новый Год большой, пушистый, полосатый шарф, а оказывается, что он готовит тебе в подарок такой же. Когда греешь руки дыханием, а ноги шерстяными носками.
Когда кричишь "пока-пока!" закрывающейся двери. Когда шапка у тебя с помпонами. Когда нужно получить справку в ЖЭКе, а для того что бы её получить, нужно простоять очередь в 14 человек, потом узнать, что ты стоял не ту очередь, придти в другое окошко, узнать, что там обед, потом вытерпеть пару-тройку этих гадких, толстых, ворчливых женщин, что бы оказалось, что эта справка тебе не нужна, а нужна другая, для которой необходимо...
И так далее. Слишком бюрократичный мир. Как тут не стать мизантропом.
Когда просыпаешься ночью в приступе безумного вдохновения, хватаешь ручку и первый попавшийся листок, пишешь это эмоционально, переживая, стараясь быть понятным, пытаясь не упустить эти гениальные, ночные мысли... а с утра оказывается, что ты писал это именно на той справке их ЖЭКа, ради которой ты стоял очередь в 14 человек…
...когда снег падает с веток. Когда все ждут настоящего снегопада, что б снежинки - большие-большие медленно планировали наземь.

...тогда начинаешь искать украшение, состоящее из одного большого камня на длинной цепочке. Позволяешь псу тащить тебя по снегу. Тратишь стопки бумаг на журавликов, которые не умеют шевелить крылышками.
Тогда держишь земной шар в своих руках и греешь его дыханием, словами, мыслями. А он - не оттаивает. Тогда решаешься позвонить человеку, а он - не отвечает. И между этим (замерзшим земным шаром и гудками: ту-ту-ту) - нет никакой разницы.
Тогда пишешь письма, не отправляя их. Придумываешь имена несуществующим людям. Называешь знакомых девушек странными, мужскими именами.
Тогда покупаешь себе мандарины, не ради вкуса - ради запаха! Потому что не хватает его, запаха мандаринов.

...тогда ловишь на себе взгляды. Случайно встречаешь знакомых. Ходишь босиком по холодному полу. Понимаешь, что не сможешь сдавать сессию по своим не существующим конспектам, которые выглядят, как комиксы про звёзды.

...тогда пишешь sms давно забытым людям - и они отвечают. Тогда собираешься на выставку и точно знаешь, что пойдёшь. Понимаешь, что окружают тебя сплошные весы и скорпионы, потому что Дни Рождения друзей идут одни за другим.
Тогда чувствуешь себя сволочью, падлой, виноватым. Тогда понимаешь, что люди не умеют расставлять приоритеты и это является их главным недостатком.
Тогда рисуешь гуашью, интересуешься выставками, проводишь за чтением больше часов, чем во сне, что, в принципе, нормально.
Тогда просыпаешь ночью, разбуженный кошмаром, в горле - ком страха, в душе - не выплаканные слова, а в мыслях... даже говорить не хочется. Тогда ощущаешь себя под стеклянным колпаком.
Тогда принтер рвёт бумаги и стихи, которые ты пытаешься распечатать, путаются между собой обрывками.

...тогда говоришь человеку: ты - это лучшее несчастье, которое случилось со мной. И добавляешь: я - счастлив.
Тогда разочаровываешься в людях. Снова и снова, и снова. И боишься, что это станет привычкой. А они так и остаются подлыми и лживыми. Они так и продолжают прикрываться масками и костюмами. Так и продолжают обманывать и предавать. Хотя... ты сам дурак. Веришь и веришь, и веришь. И боишься, что никогда не перестанешь вот так, наивно, но честно, верить. А сам так и остаёшься разочарованным и обиженным, одиноким.
Тогда однажды понимаешь, что с твоей головой происходит что-то по-настоящему странное. Тогда долго рисуешь падающие звёзды.

...но что до меня, то я уложил бы эту историю в щелчок пальцами.

P.S.
Эта сказка-жизнь имеет посвящение. Она посвящена удивительному и очень дорогому для меня человеку.
Для без-четверти-лето.

<...>
- Знаешь, со мной сегодня произошло что-то... странное. Я была в церкви и со мной разговаривала моя умершая тётка.
- И что сказала?
- Как будто приветы передавала. И это было очень странно.
- Ты уверена, что это была именно твоя тётка?
- Да! Конечно она - я слышала именно её голос. Я не могла бы перепутать. К тому же люди, стоящие вокруг, молчали...
- Я не о людях. Откуда у тебя уверенность, что с тобой говорил именно дух твоей тётки? Может быть, это был Бог. Просто он притворился твоей тёткой... Ведь заговори он с тобой напрямую - ты бы могла не поверить, испугаться, решит, что он пророчит тебе смерть. А так - знакомый голос, приятные воспоминания и "как будто приветы передаёт".
- Чушь. Зачем ему это?
- Может быть ему просто скучно.

Спорим, ты не волнуешься, когда набираешь мой номер. У тебя не дрожат руки, ты не закусываюсь губу до крови, и не думаешь, после первого гудка: "всё, теперь не отмажешься. А может, не стоило?".
Тебе не снятся мои руки. И момент, когда прикасаешься к холодным рукам не менее холодными и бескровными губами, тебе тоже не снится. У тебя просто нет этого в голове.
И ты не знаешь, что такое стоять под окном с букетом ирисов, кутаясь в шарфик. Стоять, мёрзнуть, думать: "ну, и что я здесь делаю? Что я здесь делаю? Зачем эти глупость? Глупости!"

И, конечно же, ты не знаешь, какое это счастье слышать голос. Голос через сотни проводов, через десятки станций метро, через целый город.
Ты не способен вообразить, какая безграничная нежность захватывает, когда просто представляешь, даже не прикасаешься, а только представляешь себе, как это - держать в руках другие руки.
И ты даже не догадываешься, что за бездонное счастье стоять на улице и мёрзнуть, прижимая к себе букет этих хрупких цветов, зная, что через расстояние в NN-ое количество этажей и несколько стен, от тебя находится один определённый человек.

Я прибежал на кухню сразу, как услышал звон бьющегося стекла и её протяжный, жуткий вой, который позже сменился рыданиями и всхлипами. Они сидела на полу, посередине кухни, прижимая руки к груди, раскачиваясь взад-вперёд, и плакала. Я был испуган, я обнимал её за плечи, просил показать руки, пытался успокоить - бесполезно. Она отрицатель поворачивала голову влево вправо, продолжая раскачиваться. Её длинные, спутанные волосы были мокрыми, руки в крови, передник и рубашка под ним - тоже. Вокруг лежали осколки, они были мелкими, но я всё же узнал в них прозрачную, украшенную узором из цветов, пиалу.
В конце концов, она более-менее успокоилась, перестала так страшно плакать, теперь она просто сидела. Когда она замолчала, на кухню, на неё, на меня и на сотню маленьких осколочков навалилась тишина. Я боялся пошевелиться или что-нибудь сказать. Она медленно отводила руки от груди и разжимала кулаки. Руки были грязными: левая точно в крови, а правая в чём-то другом, вроде красном, но не кровавом. С минуту она рассматривала руки, как будто в некотором замешательстве. Потом вздрогнула, опять прижала их к груди и навалилась на меня, уткнулась в плечо и опять заплакала, но по-другому, тише, спокойнее, более равномерно и не так отчаянно. Я обнял её и стал, машинально, гладить рукой по спутанным волосам.
- Бедная, милая, любимая. Да, всё хорошо. Просто пиалу задела, да. А она - раз! - и разбилась, да? Ну, вот. Теперь всё хорошо. А что это у нас с руками-то? А? Да, порезалась чуть-чуть, но ведь уже не болит, правда? Вот, хорошо, что не болит. А с этой рукой что? Ах... так ты просто тёрла свеклу, просто тёрла свеклу.

- Что-то рано в этом году...
- Думаешь?
- Ну, да. Вспомни ту зиму - снег выпал только в январе.
- Да... было такое. Просто прошлая зима - была не правильной.
- И от кого это зависит? - собеседник пожал плечами. - Ясно... как думаешь - холодная будет?
- Думаю не очень, но пара тёплых варежек не помешает. Мне, в крайнем случае. У тебя-то и так всегда тепло, даже жарко.
- Потому что кровь - горячая.
- Может быть.

<...>

- ...говоришь "пара тёплых варежек"? Я сейчас вышел - замёрз.
- Потому что не надо в осенней курточке ходить.
- Фр.
- Да ладно тебе... может чаю?
- Какого?
- С имбирём.
- Давай...

<...>

- Бр-р. Всё равно там холодно.
- Вот неженка, привык к своим большим температурам так, что теперь +1 ему холодно.
- Так ведь там ещё и ветер!
- Ветер? Всего семь метров в секунду.
- Девять!
- Я сказал - семь.
- Ну, да... семь.

<...>

- ...и носки. Носки тёплые нужны! У тебя нет тапочек?
- Держи.
- Ну и сквозняки. Сам-то как так живёшь? Пол, словно лёд.
- Не удивительно - ведь под ним снег. Много-много снега.
- Ну, да. Целые облака снега.

<...>

- Кстати, Бог...
- Что?
- Какие у тебя планы на Новый Год?

...и знаете что? Идите к Чёрту! У него тепло, натоплено. Предложит вам присесть, погреться, незаметно пододвинет бокал с вином (или что вы там любите?..), поговорит с вами, успокоит, если что...
- Да, да, миленький. Ты в аду, ничего особенного. Вот, давай лучше ещё винца плесну...
Уверена - он спокойно и убедительно заверит вас, что всё хорошо. Доходчиво обоснует, почему всё хорошо.
- А как же иначе? Котлы - варят, черти - работают, души - мучаются. Ты, вот, родненький, сидишь, винцо пьёшь...
Потом, когда вы уже спокойные, довольные, расслабленные допьёте эту грёбанную бутылку вина... к вам подвалит Бог. Поправит нимб на затылке, почешет бок, сядет рядом с Чёртом, пожмёт ему руку и, естественно, достанет ещё одну бутыль. И вот тут (как бы вам так не растеряться?..), нужно - сваливать. Валить от туда! Кстати, пока Бог у Чёрта, можете в рай зайти... Но только не оставайтесь там! Не оставайтесь! Чёрт знает, чем это может закончится...

Мы называем себя Харами, произнося это с лёгким придыханием и растягивая "а". Ха-ар, мы всегда говорили это с некоторым шипением, как будто шептали, как будто наше общее имя было секретом.
Мне рассказывали, что это повелось с давних времён, от наших общих предков - Ха-аров, которые были рождены Древом-Прародителем. Его ствол до сих пор служит нам тотемом, мы почитаем его молодые ростки и помним, что это дерево - наш общий отец.
В давние времена, сказывали старейшины, когда мы ещё не знали, что огонь дарит тепло, Древо, росшее на этой земле с незапамятных времён, породило двух человек - самых первых Ха-аров. Мою пра-мать и моего пра-отца, от которых пошёл весь наш род. Они остались с Древом, ухаживали за ним, жили в нём, питались его плодами и так на протяжении многих лет. Потом, говорили старцы, прилетел ворон и сказал Ха-арам, что за пределами Древа есть целый мир. И они вышли из него, немного колеблясь, но подстрекаемые вороном, который расхваливал им то, что видел.
Они вышли и пошли - вперёд, в глубь леса, удивляясь тому, как много в округе деревьев, но всё-таки замечая разницу между ними и Древом-Прародителем. Ворон вёл их, и они долгое время скитались по земле. Они повидали многое: горы, бескрайние равнины, солёные, безбрежные моря и пресные озёра, леса, в которых всё было иным. Каждое место отличалось от предыдущего. А когда они вернулись к корням Древа - оно больше их не приняло. Вход в него был закрыт, они слишком многое повидали и слишком сильно изменились, что бы вновь попасть в нутро Дерева. Тогда они решили, что нет места лучше, чем это - место, где они впервые ступили на землю-мать, которая когда-то вскормила их отца. И остались здесь, основав эту деревню, в которой мы живём до сих пор.
Итак, мы называем себя Харами. У нас деревянные дома и каменное оружие. Мы почитаем Древо-Прародителя, весной приносим дары деве-реке, которая протекаеи поблизости. Мы научились уживаться с демоном-огня, что дарит нам тепло, а пищи придаёт иной вкус, но иногда он воюет - убивает и ранит нас, пожирает наши дома. А когда-то, когда меня ещё не было, но старейшины помнят об этом, демон-огонь напал на Древо. На его теле остались следы и я иногда, по ночам, прикасаюсь к ним. И тогда мне кажется, что я чувствую боль, которое испытывало Древо.
Оно поменяло свои очертания - его огромный ствол, такой, что и шесть рук не обхватят его, пуст и мёртв, но мы храним его. Он - центр нашего мира, теперь окружён молодыми ростками. Старейшины говорят, что теперь ему стало легче и это правильный поступок. Они всегда оценивают его поступки.
Я верю старейшинам. Наверное, существовать во множестве маленьких, в будущем сильных, деревьев легче, чем в одном и очень большом. К тому же теперь Древо может наблюдать за нами с разных позиций. Может смотреть на нас сверху, может быть с нами наравне или быть ниже нас. Как младенец, которого поднимают вверх и который видит всё. И при этом, как мудрый муж - который не возвышается над тобой и не пригибает спину. И одновременно, как старец, который смотрит на тебя снизу и улыбается, потому что знает, и чувствует, что пришло время отдать тебе свой долг. Ведь мы все в долгу перед ним.
Я занимаюсь сборами: ягоды, листья, корни. Вот эти - помогают от болей, а те, более тёмные, - есть нельзя. Я просто знаю это, и мне кажется, что я знаю это через свою связь с Древом. Ведь оно, безусловно, было родственником всех этих деревьев. И мне, через него и через множество поколений Харов передались эти знания. И теперь я занимаюсь сборами.
Однажды летом я видела ягоды, цветом как огонь. Я раньше никогда таких не видела - нас окружают тёмные цвета. Небо в основном, серое. А когда появляется солнце - до нас не доходит его свет, и листья всегда остаются лишь тёмно-зелёными. А потом они умирают - становятся не огненными, но коричневыми. А эти ягоды - они были особенными. Мы не стали их есть, но я спрятала их, и всё смотрела на цвет, который не обжигал.
После этого я часто прихожу к Древу. Просто прислоняюсь к нему и чувствую его шершавую поверхность, неровности коры, изгибы. Мне очень нравится прикасаться к ним пальцами. Когда я так делаю, мне кажется, что оно чувствует мои прикосновения. И тогда я разговариваю с ним. В основном оно молчит, лишь изредка отвечает протяжным скрипом или тихим треском. Я слышу в этом шёпот. Оно всегда отвечает очень тихо, наверное, потому что оно очень старое.
Этим летом я видела странный, очень яркий, цвет воды. Таким было небо. Таким, что глаза резало. Небо – это центр для птиц. Они живут в нём. Небо сильно отличается от Древа, и мы сильно отличаемся от птиц.
Центр твоего мира – определяет твою жизнь. Наш центр – сер и мёртв, он ушёл корнями в землю. И мы, Хары, - такие же. Мы, вроде, не связаны с Древом физически, но мы не можем поменять свой центр мира. Не зря же мой пра-отец и моя пра-мать вернулись к этому Дереву. Тот ворон, имея центром небо, пытался их увести. Ему удалось оторвать их от древесного нутра, но увёл ли он?
Мы называем себя Харами. Я занимаюсь сборами. Вот эти листья - помогают от болей, а те, более тёмные, - есть нельзя. А эти ягоды, цвета огня, я засыплю тёмной землёй.

Вот так, выходишь из метро, идёшь к переходу. Людей много, все ждут красного, все ждут зелёного. И ты среди них. И видишь, маленький, рыжий пёс бегает среди ног. Глазки большие, испуганные, от каждого движения ногой - отпрыгивает. И вот он ходит, ходит... подходит к тебе и носом в коленку тыкается. Глазки большие, испуганные, печальные. И я его погладила. Чуть-чуть, по голове. А он, дурачок, хвостом виляет. И бежит за мной. Рядом, потом немного впереди, остановится, подождёт и опять вперёд. Думаешь: хороший пёс, отстань, не иди за мной. Не могу тебя взять, не люби меня. У меня дома свой, избалованный, другой. Извини, не иди за мной.
А он бежит. Нужно бы его покормить... пару сосисок, или тройку. Такой маленький, облезлый, старенький. Худой. И магазина нигде нет. Подожди, хороший, сейчас. Встаёшь на порог магазина, а он сразу останавливается, знает, что нельзя заходить, и смотрит на тебя - испуганно, влюблёно.
- Здравствуйте, дайте, пожалуйста, три сардельки.
Выходишь - и он рад. Хвостом виляет. Большие сардельки, это я всегда с собой нож ношу, а вообще можно было бы и поломать ему... кушает, быстро, жадно. Мужчины рядом стоят, оглядываются. Две нарезать и одну просто целиком положить, пусть долго её есть, пусть здесь останется, пусть потеряет меня. И ухожу. Иду быстро, не оглядываясь. Через дорогу, к другому магазину, куда и шла. А он тут, как тут. Дурачок, фу, отстань, уйди, покормила и хватит. И в магазин. А он садится перед входом, заглядывает в него и ждёт. Преданно.
Выходишь и он опять за тобой. Остановишься, крикнешь на него, пусть не идёт, пусть уходит. А он всё равно... Мне кажется, что бездомные собаки - это единственные существа, которые верят в любовь. Фу, оставайся здесь, не ходи. И идёшь дальше, и оборачиваешься часто, и он за тобой хвостиком. Фу, хватит!
И уходишь, идёшь быстро-быстро и твердишь себе под нос: пожалуйста, не ходи, пожалуйста, останься там. Умоляю, потеряй меня и мой след. Не ходи, не ходи. Пожалуйста, остановись. Пожалуйста...
Идёшь, идёшь... и слёза из-за ветра. Мне безразличны птицы, я не люблю кошек, а как увижу бездомного пса, так плакать хочется. Из-за ветра.
Глаза большие, печальные, одинокие. Маленький, рыженький, старенький. Хвостик пушистый, ушки домиком. Стоит и смотрит тебе вслед. Из-за ветра.
И почему, когда понимаешь, что он остался позади, что он потерял тебя, маленький рыжий пёс, заблудился в незнакомых двориках, становится ещё более грустно и сердце сжимается больнее?
И ты ещё долго идёшь и оглядываешь.

- Аааа! Неужели...
Тёмно-синие, перепончатые лапы схватились за край облака, на котором я отдыхал над океаном. О, так это же водный чёрт... как любопытно. Да, точно он: большие водянистые глаза, жабры, чешуйчатые плечи, плавник на спине и рыбий хвост вместо ног. Только... что он здесь делает, над водой?
- О, привет!
- О_о
- Ты, видимо, небесный ангел.
- Да, есть немного... А ты, что здесь делаешь?
- Не поверишь, но то же самое, что под водой - мечтаю стать таким, как ты... свободным и парящим. А то... знаешь, там, под водой, никого нет. Там одиноко и пусто, лишь водоросли и рыбьи хвосты. И я держу на своих плечах весь мировой океан. И, вроде, понимаю, что это моя обязанность и, что никто лучше меня с ней не справится, и, что просто нет того, кто смог бы меня заменить... Но я упускаю огромную часть мира: землю, воздух, небо... Мне бы хотелось посмотреть на океан с высоты, мне кажется, что он очень красивый.
- Да, это действительно так... он такой... голубо-синий...
- Голубо?.. Светлый. А на глубине - тьма. И я дышу ей... и кажется, что за ней ничего нет. И сейчас, - он обречённо вздохнул. - Я отпущу твоё облако и опять погружусь в неё...
Бултых!
- Пока...
Мне тоже пора. Опять смотреть на крылатых, держать на плечах это чертовски (подходящее слово для ангела) тяжелое, голубо-синее небо, которое в глубине такое же чёрное, как океан. Щуриться из-за этого бесконечного света, который даже ночью слепит. Встречать и провожать ангелов, всё это нескончаемое количество прибывающих и отбывающих. Следить за этой глупой погодой...

- Дураки, - сказал тогда Бог.

А на следующее утро я проснулся под водой.

Ты для меня, как кофе с молоком. С тобой я не горчу, с тобой я светлею. Я становлюсь нежной и покладистой. Сначала ты вызываешь во мне взрыв, а потом мы перемешиваемся так, что нас не разделить. Жаль только, что от меня осадок на дне кружки.
Со мной ты темнеешь, становишься отличным от снега, меняешь свой вкус, твои губы становятся слаще, ведь я люблю сладкое и потому во мне много сахара. Ты горячеешь.
Мы с тобой, как кофе с молоком.

Ночь, падла, подошла со спины. Вот я её и не заметил... А потом поворачиваюсь - а я уже в ней. Извини, я помню, что обещал встретиться с тобой до ночи, а она меня обманула. Ну, ты же всё понимаешь, правда? И не злишься, да?
А она... обманщица. Кто же мог предположить, что так произойдёт? Что ночь подкрадётся сзади и сразу накинется на меня всей своей страстью, жарой и испариной на теле? Никто не знал об этом. Ведь, если бы знали, то предупредили, да? Обязательно предупредили, правда?
Уж точно предупредили... я уверен. Ведь все знают, как это неприятно, когда ночь подходит со спины. Ощущаешь её, как удавку на шее и пошевелиться не можешь. Она холодная, как морра и ты погружаешься в неё... даже, нет, не так - она погружает тебя в себя. И ничего не можешь сделать, ты уже совсем другой человек, а сам - так, вышел погулять, смотришь на всё со стороны.
Ночь, действительно, падла. Применила свой любимый приём - тихо подкралась, а потом сразу, резко закружила, обхватила так, что не выбраться, голова кружится, а что было дальше... я даже не помню. Помню спасающий меня рассвет. Красивый, свежий, в лёгкой дымке. Стоило ему только показаться (ещё не родиться, только намекнуть на своё появление), как ночь тут же бросила меня и скрылась. Ну, что с неё взять?.. А рассвет продолжал наступать. Торжественно, мерно. Ему нельзя было не улыбнуться, а потом я, кажется, уснул... Ну, ты ведь не злишься на меня?

- Порукам?
- Порукам.

Это было пол года назад. Ко мне подошёл мужчина и спросил: хочешь жить? Он предложил сделку. Сказал: всё, что меня требуется - это дожить до августа. Сказал: ему это нужно, для того, что бы проверить одного своего знакомого. Сказал, что если доживу, то смогу жить дальше, полностью здоровой. А если нет, то… Я знала, что мне... не светит дожить до августа. Поэтому ничем не рисковала. Поэтому согласилась. Конечно, не обошлось без дешевенького трюка: подписание договора собственной кровью.
- Порукам?
Кажется, в нём нет ничего особенного. Абсолютно ничего. Он прост. Такого человека никогда не выделишь из толпы. Тонкая иголка, капля, подпись.
- Порукам.
Он быстро свернул салфетку, с накарябанным на ней договором, спрятал её во внутренний карман куртки, как-то странно мне улыбнулся и на прощанье сказал: постарайся.

До августа час. И я лежу при смерти. Почему он выбрал именно август? Чем Дья... ему так нравится август? И как он, интересно, хотел проверить своего знакомого?
Он следил за мной всё это время. Первый раз я столкнулась с ним случайно, потом стала искать его в толпе. За счёт его внешности - это достаточно сложно. К тому же это лицо... его невозможно запомнить. Разве что узнать, когда увидишь снова. Последний раз я видела его недели полторы назад. Тогда он заговорил со мной. Сказал, что придёт, когда настанет время. Это, наверное, сейчас.
Десять минут. Он пришёл. Скромненько так встал у стены, ничего не сказал. Хорошо, что я умираю одна, без ревущей толпы вокруг. Мне так спокойней.
Десять секунд до... пять, четыре, три, две, одна...
Интересно, а если бы я дожила, он бы и вправду сделал меня бессмертной?
Чистое, бесконечное небо. Видимо здесь утро, потому что солнце только-только поднимается. Я стою босиком, на холодной, влажной траве, а в ней лежит нектарины. Много-много. Крепкие, холодные, с капельками на щеках, будто плачут. Не надо, не надо плакать... Дьявол сдержал своё слово.

Не могу сказать, что она была красивой... её болезненная бледность и худоба почему-то ассоциировались у меня с пасмурным небом, а хрупкие плечи, небольшой рост и короткие ножки делали её похожей на ребёнка.
Я бы сказал, что её тонкие, длинные пальцы были красивы, но она постоянно что-то в них вертела, теребила ими кофточку или шарфик и из-за этого их спокойная красота терялась. Я думаю, что ей бы пошли вечерние платья, с открытыми спинами, рубашки, с коротким рукавом, шортики и лёгкие сарафаны, но она не носила их. Мешковатые свитера, тёмные брюки, которые ей абсолютно не шли, глупые фенечки на руках и вязаные шляпы - вот был её выбор.
Да и нельзя сказать, что она была умной. Она много читала самые разнообразные книги, и, я уверен, они дали ей много знаний, но... она как-то не умела ими пользоваться. Никогда не говорила о том, что прочла, какие книги ей нравятся. Она вообще, говорила очень мало.
Творческой стороной она тоже не блестела. Я видел несколько её набросков карандашом, и они не произвели на меня впечатления. Как-то, выпив, наверное, бокала четыре вина, она расхрабрилась и решилась показать мне свои стихи. Назвать это стихами - было сложно, и вообще они показались мне бездарными. Конечно, я не сказал ей об этом.
В ней действительно не было ничего особенного, кроме, разве того, что я любил её.

Они сидели на берегу. Тень и её хозяин. Они были вместе всю жизнь, не расставались не на мгновение. С первого вздоха младенца тень была рядом.
И сейчас они сидели на песчаном берегу. Не смотря на то, что уже был конец мая, ветер с моря дул холодный. Солнце садилось и окрашивало набегающие волны в красный, розовый, оранжевый цвета. Небо было чистым и светлым, лишь на востоке притаилась маленькая тучка, но она не портила общего впечатления, наоборот она добавляла что-то такое, особенное. Сама по себе она была серо-синей, но подсвечивающее её солнце придавало ей бесчисленное множество оттенков.
Так они и сидели. Тень держала в руках ракушку, которую выбросило на берег. А хозяин брал рукой большую горсть песка и просыпал его через пальцы.
И им обоим, в один и тот же момент в голову пришла мысль: сколько бы друзей у тебя не было, какие бы дорогие, любимые и близкие люди тебя не окружали, ты всё равно будешь одинок.
И солнце совсем крылось за море, и уже можно было разглядеть первые, ещё бледные, звёзды, и тучка перестала быть особенной, она стала просто серо-синим облаком на востоке.

Не знаю, как начать.
Она удивительна, она волшебна.
Не знаю, как продолжить.
Её имя начинается на Л. Она обладает резкими чертами лица, которые моментально сглаживаются, когда она улыбается. Её смех больше похож на вой. У неё удивительно тонкие запястья, но руки при этом очень сильные. А пальцы её состоят из четырёх фаланг, поэтому они особенно длинные. У неё жилистое и худощавое тело, покрытое шрамами. Она наделена пластикой кошки. А её волосы... они имеют цвет угля - непроницаемо чёрный. Они длинные, непослушные, тяжелые, завивающиеся большими кольцами. Если их заплести в косу, то она получится такой, что её не сможешь обхватить двумя ладонями. А когда она бежит, кажется, что за ней шлейфом тянется ночь.
Она или голая или в чёрном, шёлковом балахоне. Она собирает камушки и косточки, пёрышки и веточки. А ночами разжигает костры, чтобы, прыгая и трясясь танцевать вокруг них свои дикие танцы. Её нужно рисовать акварелью. Она повязывает кроваво-красные ленты на ветвях умерших деревьев, она хоронит с монотонными песнями выпавших из гнезда птенцов. Своим прикосновением она может оставить любые часы.
Где она живёт - никто не знает. Кто-то говорит - во снах, кто-то - в лесах, а ходят слухи, что она живёт в самой ночи. Она любит молоко и кровь, сырое мясо и кору деревьев. Не знаю, где сможешь её встретить ты, но ко мне она приходит в полнолунье. Стучится в окно, прикладывает палец к губам... и вот она уже передо мной. Ходит по комнате, листает книги, напевает песни... от неё идёт дурман.
Она ведьма.

Моя Муза.
У неё длинные, непослушные, немного завитые, золотые волосы, которые, когда на них падает солнечный свет, загораются рыжим. У неё тонкие запястья, длинные, нежные пальцы с аккуратными светлыми ноготками. Она обладает потрясающей фигурой: средних размеров грудь, округлые бёдра, тонкая талия. У неё хрупкие плечи и сильные руки. Длинные, красивые ноги, узкие щиколотки. Потрясающая спина с выраженными лопатками. Удивительная шея, для такой шеи невозможно подобрать определения; она длинна, но не слишком, она гибкая и крепкая. А ключица, кости которой, тонкие и кажущиеся хрупкими, ярко выражены, не может не привлечь взгляд. А её лицо - это лицо богини! Овальной формы, с не ярко выраженным подбородком, с небольшим ртом, нижняя губа которого немного больше верхней, с прямым носом и большими глазами, цвета мёда, на дне которых блестят искры. У моей Музы длинные ресницы, красивые брови и прямой лоб. У неё шелковистая кожа без единого изъяна.
Она любит яркие, тёплые цвета: золотой, оранжевый, жёлтый. На ней не много одежды: она повязывает вокруг груди и бёдер красно-оранжевый, не одноцветный, переливчатый, полупрозрачный шёлк. Она любит украшения: десяток золотых браслетов на левой руке и несколько ленточек с бубенчиками на правой. На пальцах рук у неё кольца, на щиколотках цепочки с драгоценными камнями. Ещё одна золотая, тонкая цепочка, уникального плетения, у неё переливается на талии. Она не носит серёжек и кулонов, зато любит вплетать ленты себе в волосы, вставлять цветы за ушко, надевать диадемы, которые долго на её непослушных волосах не держатся.
У моей музы замечательная пластика, каждое её движение наводит мысли о пламени. Она грациозна, она любит танцевать и это у неё превосходно получается.
А её характер! Ух, это стихия, это огонь! Она дерзкая, смелая, бойкая, своенравная и, признаюсь, избалованная. Её не так-то просто вынести. Обижается на ерунду, уходит, хлопнув дверью, порой ничего не объясняя. Может не возвращаться несколько месяцев. Но и у её характера есть плюсы - она никогда не станет вдохновлять кого-нибудь другого. Моя Муза. имя которой на А или Э.
Вот и сейчас прыгает, кружится вокруг меня, позвякивая своими браслетами и бубенцами. Напевает что-то, садится, встаёт, кружит мне голову. И ничего не объясняет.

- Где ты была, моя любимая?

- Это чайка!
Маленькая девочка в лёгком, розовом платьице, её каштановые волосы убраны в два хвостика, которые перевязаны ленточками, лёгкими, бледно-розовыми ленточками. Она воплощение детской наивности, эдакая аллегория глупости.
Сейчас вечер. Она перекинула руки через ограждение, на набережной, перед ней только море. Оно ещё холодное.
- Это чайка!
Сзади к ней подходит мать. Спокойная женщина с тонкими чертами лица, у неё тоже каштановые волосы, они убраны сзади, в хвост, их держит заколочка, а на заколочке бабочка. Заколка переливается, блестит. Мать смотрит на море, на небо, но не видит.
- Это чайка!
- Где?
- Вон, вон! Смотри! Вот же она! Это чайка!
Мать... мама, не видит. На набережной столько и никто не видит этой чайки.
- Это чайка!

Мой маленький принц, я скучаю по тебе. Я так давно тебя не видел. Между нами расстояние в 11 лет и сотню сотен километров.
Мой маленький, нежный принц, какой ветер сейчас играет с твоими волосами? какие животные тебя окружают? в какую розу ты влюблён?
Твоё живое воображение не сможет представить себе ту бездну боли, отчаяния и тоски, которая живёт во мне.
Сказать, что мне тебя не хватает - значит соврать, потому что я просто не могу без тебя.
Возвращайся, мой маленький принц.
Вечно твой, отчаянно рыжий лис.

Последние дни перед этим происшествием, говорили его друзья, он был особенно странным. В людных компаниях в основном молчал, что было ему не свойственно. Отказывался приходить на многие встречи, а на тех, которые посещал, в основном сидел на самом краю стола, редко кивал в ответ. Тогда они заметили, как изменился его взгляд, всегда яркий и живой, он стал более тусклым и глубоким, на глаза часто наплывала дымка. Его тогда назвали "отсутствующим", но он даже не шевельнулся, как будто говорили не о нём.
Он был, вспоминали они, где-то очень далеко. Все люди время от времени посещают эту страну раздумий, кого-то туда влекут заботы, кого-то фантазии, кого-то мечты и надежды; что влекло туда его? Они не знали. Никто не знал.
Из гостей он уходил рано, женщины подшучивали: "он, верно, уходит на тайное свидание!". На такие заявления он отвечал улыбкой, но тоже иной, не такой, как всегда. Сейчас он улыбался более загадочно, не так широко, как будто только уголками губ.
Кто-то сказал, что он уходил только для того, что бы одному побродить по городу. Его встречали разные люди и его знакомые, но когда они окликивали его, узнав, он не отвечал им, не поворачивал голову на своё имя. А если его догоняли и начинали с ним говорить, упрекая в его невнимательности, то он смотрел на догнавшего с искренним не понимаем не только того, о чём он говорит, но и того, кто стоит перед ним. В таких случаях он слушал, кивал, отвечал невпопад и, ссылаясь на неотложные дела, уходил, даже, скорее, убегал.
Светская публика была уверена, что он просто влюблён, как мальчишка, а когда он исчез, все сначала решили, что он просто переехал к возлюбленной или прячется с ней у себя дома. Прошла неделя, другая. О нём не было слышно. Он не отвечал на письма, не появлялся на улицах. Кто-то, кажется, столкнулся с его прислугой, и она сказала, что хозяин распустил всех. Тогда друзья, заволновавшись, пошли к нему. Двери в доме были открыты, все вещи на своих местах, как будто хозяева и не отлучались, будто бы они где-то здесь, в доме, просто пыль, давно не вытирали. Просмотрели все комнаты, чердак и подвал, сад и домик за садом - никого. Все вещи на местах, чемоданы не тронуты, и большая часть денег осталась в сейфе. Он просто исчез. Говорят, что работник железнодорожной станции смог опознать его по фотокарточке и сказал, что "видел это господина, когда тот садился на поезд в город N., две с половиной недели назад".
При обыске дома наткнулись на его личный дневник с последней записью, за 20 число предыдущего месяца. Я нахожу не этичным рассказывать вам её содержание, ведь я могу что-то напутать, поэтому я приведу её целиком:
"20 ****ля, четверг.
Я случайно столкнулся с той прекрасной и не зримой материей, которую обычно так долго ищут, а, найдя, сразу теряют.
Я нашёл ту часть природы, которая не заметна, как ветер, но её всегда ощущаешь, ибо она движет живым.
Я встретил любовь. Такую удивительную, что её невозможно описать. Она родилась в мгновение и исчезла спустя секунду, которая показалась мне вечностью, настолько она была полна образов и мыслей. Исчезла ли? Вряд ли. Я перестал ощущать её так ярко, но она оставила что-то во мне, как будто обогатив меня".
Больше, кажется, о нём ничего не слышали.