…трёхголовый дракон спорил внутри себя, какое из трёх его горл на неделю станет «не тем» и будет питаться одними случайными колючими крошками.

…трёхголовый дракон записался в театральную студию, там ему сразу дали роль Мойр: и дракон целую ночь репетировал – разматывал толстую шерстяную нитку, тянул её и обкусывал. обкусывать хотелось всем, поэтому крайние головы иногда менялись ролями, а вторая (центральная) голова-Лахесис ныла, что роль скучная, что нитка колючая, от неё языку щекотно, и в зубах эта нитка застревает…

...трёхголовый дракон думал, что северное сияние берётся от большого зимнего змея, который спит в небесном сугробе, а когда выспится, ест снег, грызёт льдинки и выдыхает красоту на полнеба.
«и я так могу» – решил дракон, забрался в сугроб и наелся снега, льда и мороженого (очень быстро наелся, а то ведь растает). в полночь из сугроба высунулись три головы и выдохнули красоту – чих, от которого месяц стал опасно раскачиваться, облако шоколадного сладкого тумана (немедленно улетевшее на родину – под окна к мороженщику) и маленькую птичку, её дракон вдохнул ещё утром совершенно случайно… птичка, наклевавшаяся в драконе мороженого, сияла от счастья и тут же полетела качаться на месяце – когда ещё такой луна-парк приключится. а дракон дома по-братски поделил шарф (каждому по честному куску), сунул ноги в горчицу* и решил, что первое сияние вполне удалось – утром под окнами хлопали в ладоши и радовались мороженщик с птичкой, кстати, так и не переставшей сиять...

*горчичная ванна, где воды много, а горчицы мало, для дракона всё же слабовата.

программа-грамматист предлагала заменить «трёхголовый» на «трёхлитровый. но это уже будет не просто дракон, а банка-дракон, у него и истории другие :)

россыпью.

Пшиш – застенчивая станция-смешок. улыбается поездам из-за занавесок, хихикает с буфетчицей, смеётся с бабушками-грибни…цами? над тем, что пишут на боках вагонов – надо же, Туапсе! даже гроза здесь не громыхает страшно, а пшишкает среди туч, поглядывая вниз блестящими глазами… поезда не хотят уезжать со станции, где от улыбок тепло и немного щекотно – и стоят лишнюю минутку, а то и две, чтобы потом нагонять время – сквозь холодные ночные леса.

Цивильск – мифическая станция, где (по слухам) обитают одни только настоящие цивилы, верящие исключительно в газету «Правда». иногда из вагона на головы цивилам вываливаются непонятные компании, которые расшатывают цивильское мировоззрение, где небо всегда сверху, а под землёй имеются лишь пустоты, полезные ископаемые и червяки. если цивилянин хоть на минуту поверит в подземных гномов, в Круговерть Пустоты или в катящийся прямо на него Шар Судьбы… то в глазах его появляется тревожный огонёк, и два пути перед ним – заклеить окна газетой «Правда», перекопать огород, постоять в очереди за подсолнечным маслом… либо бросить всё и уехать искать другие цивилизации – хоть бы и на соседней улице или под камнями расчерченного по линеечке скверика имени Пушкина…

Полугород – мудрёная станция, которая сама не знает, кто она – деревня, село или всё же город. в понедельник она бывает городом, и по ней начинает ходить рейсовый автобусик; во вторник решает, что она не город, а так, городок… маленький, лопуховый и велосипедный-со-звонком… в среду – устаёт от шума городского, выгоняет на улицы стайки белых гусей, которые ничего не боятся и щиплют за ноги отставших от вторника велосипедистов… так до сих пор Полугород и мечется, и временная вывеска с названием станции подновляется уже сколько лет – то городским строгим почерком по старательно вырезанному трафарету, то синими прописными буковками от руки…

Чиили – единственная в мире станция-никнейм. строили её студенты-археологи. когда построили, стали думать, как бы назвать – всем нравилось революционное имя Чили, потому что перчик и вообще Нуэва-Эстремадура… но «Чили» уже заняли, во всех атласах мира прописали, нельзя чужое имя брать. что же делать?
«а что мы делаем – спросил бригадир – когда нужное имя занято?»
«мы добавляем буквы!» – хором ответил стройотряд.
так родилась станция Чиили.

дочитал списки имён станций до «я». там много чего интересного есть для Мёнинской районной библиотеки :)

Сейда – крохотная станция, вокзал которой – огромный хитиновый панцирь какой-то странной твари (удивляются только проезжающие, а свой народ – если спросить – за минуту стоянки расскажет, что это не просто ископаемая тварь, каких много в каждом краеведческом музее, а тварь многоногая, как блоха, и при жизни полезная, потому что в старые добрые времена не блохи скакали по человекам, а человеки – на блохах, вот как оно бывает). ещё скажут, если успеют, что раньше тут никакой железной дороги не было – было море и маленький порт, куда приходили из-за края горизонта корабли. на крайнем каменном домике висит уже лет сто памятная дощечка, полустёртое имя на ней больше похоже на римское: работал тут некто таможенник Сокуциус. «Хороший, наверное, человек был – обсуждают его кумушки долгими вечерами на крыльце – раз дощечка до сих пор не отвалилась».
каждый житель Сейды, имеющий огород, расскажет, что в тяжёлой и горьковатой на вкус земле попадаются ломкие древние отмычки, зеленоватые монетки непонятной Империи, а если очень повезёт, то горсточка слипшихся кристаллов – брось их в горячий чай, кристаллы растворятся, чай станет очень-очень сладким, с лунной поволокой, и в окошко после чаепития обязательно начнут биться ветви деревьев (даже если никаких деревьев рядом нет) – а после тонкий голос станет жаловаться на судьбу и просить вернуть колечко, сперва отобранное, потом похищенное… одно время наезжали в Сейду толкинисты – выяснять, что за колечко тут водится, но быстро разобрались – не то, и про станцию забыли. в Сейде есть традиция – встречать проходящие поезда, как раньше встречали корабли. потому что здесь до сих пор верят, что именно так в Сейду прибудет всеобщее счастье.

Эйнар Торбьёрнсон, пробуя пальцем свой лучший рыболовный крючок, сказал Гуннару Эгильсону: нет вины лучников, когда стрелы косые.
Гуннар же Эгильсон ответил: не может такого быть, брат Эйнар, потому что у плохого лучника всегда косые стрелы виноваты, даже если прямые они, как волос Сольвейг.
Эйнар Торбьёрнсон на это засмеялся и сказал: есть косые стрелы, которым лучники не указ.
Гуннар Эгильсон спросил: почему так?
Эйнар Торбьёрнсон отложил крючки, витую леску на серебряную рыбу и начал: некогда Локи захотел посмеяться над людьми, собравшимися биться между собой. явился он невидимкой в воинские лагеря и собрал стрелы в кувшин с лучшей брагой, от которой даже Хель танцует и поёт. вымочил стрелы в браге да вернул на место. и когда начали воины биться – кто мечом, кто копьём, кто и вовсе зубами, лучники увидели: летят стрелы, как хотят, во все стороны, шатаются, а иные и вовсе сразу падают, будто хмельного перебрали, и не держит их воздух. «колдовство! – закричали все – стрелы наши нам не послушны!» Локи же явился перед воинами в виде говорящего точильного камня и смеялся очень, вопрошая, почему стрелам нельзя делать то же, что людям после хорошего кувшина браги.
Гуннар Эгильсон убрал снасти в сторонку и вытащил из-под лавки две кружки: знаешь что – сказал – давай-ка мы нашу брагу выпьем сейчас, а то слышал я, что стрелы иной раз превращаются в остроносых змеек и пьют, что найдётся, особенно молоко от пёстрых коров…
Эйнар Торбьёрнсон одобрительно хмыкнул и поставил на лавку кувшин, на одном боку которого сидела нарисованная синяя стрекоза, а на другом качалась лодочка с двумя рыбаками и кувшином между ними…

в самые жаркие дни отцы прислушиваются к движению домашнего воздуха и строго-настрого запрещают сыновьям забираться на чердак. а как не забраться, если с самого полудня с чердака доносится странный шум – будто бы там кто-то чинит крышу – железо от ударов громыхает.
конечно, сыновья лезут… долго слушают удары на раскалённом чердаке, и, не выдержав, выглядывают на крышу через круглое окошечко – а на крыше… в вихре искр, в жгучем мареве сидит солнце с молотком и бьёт им по железу, вколачивая золотые гвозди…
бьёт, и бьёт, и бьёт… потом крыша отступает… остаётся краешек белой подушки и шёпот над головой: солнечный удар… солнечный удар… кисленького попить… ну за что мне такое несчастье растёт… солнечный удар… солнечный удар…

одна ангел Ефросинья знает, что делает солнце на крышах – прибивает их покрепче, чтобы не стекли на землю ржавыми лужицами или не улетели в холодные края, которые, по слухам, начинаются сразу за заброшенным холодильниковым заводом, там, где прохладная полынь поднимается выше головы.

«установим дышащие окна» (рекламное объявление).

дышащее окно – не зверь и не птица, даже не рыба, а кто-то вроде прозрачного живого Соляриса, сквозь который мы видим, как тополя отшатываются от дороги, от машин с одетыми в рыжее людьми, которые стригут ветки, оставляя от дерева высокий пенёк. стекло туманится, окно задыхается от тополёвой обиды.
зимой окна вдыхают ледяной воздух, случается простудятся и тогда ночами сдерживают кашель, пока кто-то из взрослых не встанет, не нашарит на ощупь в аптечке скипидар, горчичники и не натрёт хорошенько рамы, не налепит на стёкла горчичные квадратики. наутро выздоровевшее окно тихо дышит во сне…
есть храпящие окна («и с тихим грохотом подходит к изголовью»), есть окна, делающие дыхательную гимнастику – если понаблюдать за ними, можно ей выучиться: дыхание чуть слышно, по стеклу бегут солнечные блики, и оно превращается в синее море с волнами вдохов и выдохов.
дышащим окнам между стёклами ставят не соль, не свёрточки ваты, а флакончик с мыльными пузырями и соломинкой, и окна счастливо выдувают и отпускают в форточки пузыри, и если в городе много дышащих окон, в небе плавают стайки мыльных пузырей, и воробьи играют в космонавтов, надевая на голову особенно большие и нарядные.
дышащие окна не переносят решёток и замазывания извёсткой, они могут надолго затаить дыхание или вовсе стать бездыханными, и тогда сквозь них тополя покажутся только тополями – не зелёными динозаврами, не кораблями… и на оставшиеся после оранжевых людей высокие пеньки никогда не усядется кот Баюн – помыть щёки лапами, поморгать на зеленоватые домашние огоньки...

пока печатал, встречал интересные названия, термины… из них хорошо складывать истории для Мёнина.

денежная масса
представляется хранилище ЦБ, а там… огромный котёл, где что-то булькает, варится – а потом месится, раскатывается… получается однородная денежная масса – тогда банкиры берут формочки для печенья – в виде круглых, шестиугольных, квадратных монеток – и начинают вырезать ими денежки. денежки пекут на огромном листе и раскладывают по корзинкам (на одной надпись – «кредиты», на другой – «валюта»…). иногда денежную массу оставляют именно массой – и закатывают в особые банки, на которых пишут: «на чёрный день». банки убираются подальше, чтобы никто не соблазнился в красный день календаря или в день кулинара…

Порог краха (и развала)
Порог Краха – это порог в доме одного великана по имени Крах. порог знаменит тем, что его нельзя переступить, не споткнувшись. а всё это потому, что порог Краха умеет расти в порожище или ужиматься в порожек – по обстоятельствам. Крах из-за своего порога редко выходит на улицу… даже рыцари к нему забегать перестали (а раньше что ни день – то новый рыцарь кричит под окнами и зовёт биться). порог не просто так роняет народ – он поспорил с порогом из часовни св. Лимена: кто из них спотыкательнее. если внимательно разглядеть Порог Краха и Порог св. Лимена, будут видны ряды крохотных насечек – по числу споткнувшихся.

Кривая Лоренца
Кривая Лоренца живёт в домике над каналом, в Санта-Кроче. на самом деле Лоренца не кривая, даже не сутулая… но её окошко выходит на колышущуюся воду, и все, кто проплывает мимо, видят не Лоренцу, а её искривлённое, шаткое отражение. и почему-то никто до сих пор не поднял голову – посмотреть на настоящую Лоренцу. возможно, потому, что давным-давно она посмеялась над отражением старой ведьмы, у которой разбилось зеркальце: ведьма расчёсывала волосы, глядя на своё кривящееся в волнах канала лицо.
вечером отражения ведьмы и Лоренцы вместе качаются на волнах и сплетничают обо всём на свете, они уже забыли о смехе, о проклятии… куда важнее – отражения свежих булочек со взбитыми сливками под окном пекарни, сколько же в них калорий?..

У «Касперского» есть функция «защита из облака»… Мёнин получит новый лоскуток истории для своей районной библиотеки…

разумеется, в облаке сидят рыцари, а облако плывёт над полями, городами, лесами, замками и даже морями. рыцари глядят на землю – протерев рукавом дырочку в облачном боку, ищут, кого бы защитить. иногда это обижаемый вредными королевами дракон, время от времени – лисицы, принцессы, продавцы яблок, менестрели, кузнецы и кузнечики…
одно только плохо – жалуются рыцари – облако их хоть и доброе, и послушное, но страшно боится земли и низкого полёта, поэтому приходится вываливаться из него с порядочной высоты прямо на голову обидчикам кузнецов и драконов… а разве же это бой по всем правилам вежества? однажды осенью рыцари встретили над полем целую компанию паучков на паутинках… и на брата Абсолона снизошло озарение (вообще-то это луч солнца проник в облако через дверцу для летучей мышки, которая жила у рыцарей в облаке вместо кошки). брат Абсолон сказал, что им нужны паутинки, много-много паутинок, и тогда не будет больше падений, синяков и некуртуазного громыхания. с тех пор рыцари и спускаются на землю, как паучки, на тоненьких осенних паутинках…
и герб у них стал немножко иным – тот же многомудрый брат Абсолон взял кисточку и нарисовал тоненькие серебряные линии, связывающие тёмное поле земли со светлым полем неба.
теперь, когда не надо никого спасать, рыцари сидят в облаке и наматывают на катушки осенние паутинки. а летучая мышка (которую зовут Вместо-Кошки) ими играет… если брат Коломб, учащийся сражаться во сне, случайно опрокидывает полную паутинных клубков корзину…

жил у одной реки в сторожке ангел-хранитель – летом рыбу берёг, лягушек пас, уток кормил, волны расчёсывал грабельками. зимой спал, иногда только просыпаясь и вылетая глянуть, всё ли на речке ладно. однажды ангел Ефросинья на Рождество подарила хранителю речки коробочку с пазлом – из кусочков составлялся смешной олень с красным носом. и всё, ангел заболел – из осыпавшейся сосновой коры складывал прежний её рисунок, из яичных скорлупок – яйцо… а когда весной ледоход пошёл, началось и вовсе для речников невообразимое: днём лёд трескается, тонет, идёт… а ночью кто-то его на прежнее место возвращает, каждую льдинку – на своё место. даже мелкий ледокол вызвали лёд колоть – не помогло, ангел за ночь речной пазл обратно собирал.
позвали капитаны ангела Ефросинью – чтобы та узнала, кто из нечистиков на речке шалит и чего хочет.
«это здешний ангел-хранитель. ничего не хочет, только пазлы собирать… зря я ему Рудольфа подарила. – вздыхала Ефросинья. – подарки-то не отдарки».
два дня и две ночи все вместе думали, что делать, потом из свёрнутой трубой речной карты вылез нечистик Ерофеич, которому надоело «бу-бу-бу» под ухом, и сказал, чтобы отвязались уже, хоть «пятнашки» бы ангелу всучили вместо этого… пазла – и приходили в точку на карте к нему, Ерофеичу, песни попеть у костра, а не «бу-бу-бу».
так и сделали. «пятнашки» ангелу-хранителю понравились, он про ледяной пазл и думать забыл, засел под сосну циферки двигать, и все лягушата, все мальки в реке научились считать до пятнадцати в обе стороны – потому скоро в цирках вместо считающих лошадей и собак появилось много рыбок и лягушек, и даже одна случайно нахватавшаяся речной науки у полосатой улитки морская звезда.

традиционное февральское: ангелы и ёлки.

в начале марта из мягких небесных сугробов вылезают сонные ёлочные ангелы (ничуть не похожие на привычных, какими принято ёлки украшать – эти, вылезшие, – лохматы, с помятыми со сна перьями… и ёлки они не украшают, а выносят). зевая и потягиваясь, ангелы пролазят в форточки, стучатся в кошачьи дверцы и находят в самом дальнем тёмном углу дома забытую с января ёлку… потом любопытные районные старушки до самых майских праздников шепчутся о явлении им ангела из форточки, через которую ангел пытался протащить засохшую ёлку, осыпая всё вокруг не манной небесной, не белыми перьями, а колючими жёлтыми злыми иголками.
ночные сторожа супермаркетов (конечно же, знакомые со всеми любопытными старушками) подтвердят: факт, были ангелы, и даже не один, а целая бригада во главе с особенно простуженным. он-то и командовал остальными на чистом ангельском наречии: майна-майна-майна-майна-вира-вира-вира-вира! – и те поднимали огромную новогоднюю ёлку, уже который месяц торчащую на площадке у автостоянки… «представляешь, Ивановна, – говорил сторож. – уволокли они ёлку, даже не уронили ни разу и слова дурного на директорском «мерсе» не нацарапали, истинно, ангелы!».
постепенно в городе не остаётся ни одной забытой ёлки, ни большой, ни маленькой… тогда усталые ангелы возвращаются на небеса, сворачиваются крылатыми клубками и засыпают до следующего марта, до той минуты, когда им снова приснится сухая еловая иголка, колющая бока даже сквозь райскую пуховую облачность…

по следам шин глюка)

marsh root-ы встречаются в основном в городах, потому что особенно любят асфальт и то, что по нему ездит – автобусы, троллейбусы, трамваи… если какой-нибудь городской маршрут долго остаётся неизменным, вырастает marsh root, очертаниями повторяющий все его изгибы. алхимики именуют собранные корни номерами маршрутов: трамвайный marsh root №8 или автобусный №20. если сгрызть определённый marsh root, узнаешь точный путь от нужного пункта А до важного Б со всеми остановками, туда и обратно. едят marsh root-ы в основном курьеры, разведчики (marsh root – находка для шпиона) и торговые агенты.

есть особый вид marsh root-ов – это растения, не особенно привязанные к точным маршрутам транспорта. их зовут «перекати-корнями». жизнь им дают так называемые «маршрутки», носящиеся по городам в любых направлениях. грызть перекати-корни себе дороже – начинаются разброд и шатания, боязнь перекрёстков и сомнения в правильности пути (в том числе жизненного). крайне редко перекати-корни оседают и перерождаются в классические marsh root-ы.

говорят, в некоторых городах глубоко-глубоко под землёй растут особо неизменные гигантские marsh root-ы из светлой горячей стали. в переплетениях корня живут длиннохвостые быстрые создания с огромными горящими глазами. их приручают люди, чтобы путешествовать по стальным marsh root-ам и не заблудиться.

далеко-далеко на севере (там, где заканчивается терпение путников и сухой хлеб) течёт река слов, говорят, что её источник – болтливый язык одного инеистого великана, которого даже Рагнарёк не заставит умолкнуть.
поэты черпают воду ковшами и выбирают слова, острые и блестящие, как наконечники стрел.
малые дети купаются в реке, брызгаются словами и словечками, в которых нет никакого смысла, кроме радости.
кто-то подогревает воду и шепчет тёплые слова…
а выкипевшие слова собирают с потолка разные задиры, чтобы язвить ими друг друга, кидая под ноги (а то и за шиворот запуская - вместо репейников).
лекари держат в пузырьках целебные слова и отмеряют по капельке, по букве…
на одном берегу реки всегда живёт Ингрид, на другом – Нильс. они любят друг друга, как любили их дедушки и бабушки (тоже Нильсы и Ингрид), но моста между ними нет – нужно прочитать реку, вычитать в струях крепкий каменный мост, чтобы выдержал воина и его секиру по имени Гром-и-Молния… только Нильсы не умели читать, и последний совсем не умеет, поэтому один стародавний Нильс посадил на берегу реки сосну: когда она подрастёт, будущий Нильс срубит её и перейдёт к грядущей Ингрид. расти осталось совсем немного: на три долгих прыжка лосося.
те же, кто умеет читать, лежат по мягким берегам и смотрят в воду, мимо них проплывают слова, слова, слова, истории о белках, воинах и богах, о морошке, волшебном мешке и собаке с пушистым хвостом…
зачитавшиеся – говорят люди – превратятся со временем в длинные строчки и будут шуршать в траве, пытаясь прочитать собственный хвост. осторожнее, ладно?)

в одном маленьком городе, где зима тянется три четверти года, есть странная профессия – ещё до рассвета протаптывать в снегу тропинки от дверей домов к главной улице. чтобы люди, выходя в темноту, не чувствовали себя одинокими: кто-то был, кто-то прошёл, оставил следы… тоненькую ветку-тропинку. значит – думал случайный проезжий Иммануил Кант, стоя на утренней тропке, – Бог есть.

…Головная Боль была похожа на рассеянную старушку с авоськой, в которой перекатывались камни (чтобы голова становилась тяжёлой; в медной пудренице жил Звон для ушей; в отдельном карманчике лежали тоненькие ледяные колючки – всю зиму собирала, солила, точильщику относила!) Головная Боль дома не сидела, ходила в гости – но забывала, у кого уже была, поэтому появлялась снова, снова и снова, щурилась на смутно знакомые комнаты и пила с хозяином чай. она говорила о погоде, об атмосферном давлении, а хозяин прикладывал к виску холодную кружку и вежливо кивал. остывший чай – это, оказывается, здорово! – думал он.
Головная Боль не различала дня и ночи – старые стёклышки её очков то морозом затянет, то пыльной жарой закоптит. придёт ночью, посидит у изголовья, тронет пальцами лоб – и всё, просыпаешься с болью в висках и туманом в голове.
так было, пока один человек, измученный забывчивостью старушки, не придумал складывать на подушку рядом со своей головой головку лука, головку чеснока, голову сахара, головку сыра… Головная Боль терялась: куда ей податься, что выбрать? так она до утра и думала, протягивая руку то к чесноку, то к сахару…
утром люди тихо-тихо вставали и осторожно уходили на работу, прокрадываясь на цыпочках в одних носках мимо озадаченной Головной Боли.
на холодильнике для неё оставляли немного варенья и маленький круглый кактус – говорят, Головная Боль их очень любит, даже больше, чем перемывать косточки метеорологам и собирателю примет В.И. Далю.

…в одной стране радуга была очень рассеянная – не могла запомнить, как положено идти её полоскам: от красной к фиолетовой, от жёлтой к синей или вообще от оранжевой через вкусный мятный до самой нарядной полосы цвета фазаньей грудки. так и выбегала на небо, в чём придётся, шлёпая ботами по лужам.
после каждого дождя всё на свете перепутывалось: фазаны шушукались, где сейчас просиживают штаны охотники, и посылали голубей на разведку. охотники вдруг откладывали ружья – они собирались на рыбалку, знать не желая о фазанах, вот сазаны – это да, это дело! старый мореплаватель Ной глядел то в небо, то в судовой журнал, водил пальцем по строкам, которые набегали волнами и снова отступали. красная, голубая, зелёная...
радуга удивлялась: ну и охотнички пошли, а фазаны-то, фазаны, хоть бы из вежливости минутку на месте посидели!
потом она обнаруживала, что промочила ноги, вздыхала и возвращалась домой – греть озябшие полоски в воде с горчицей, пить дождевые капли и чихать так, что подпрыгивали все до единой золотые монетки у лепреконов – пока те не накрывали звенящий горшок подушкой…

В колонках играет - Торба-на-Круче, Разговор с ангелом

стрекочущая трава прорастает на свет тихой, немой – молчит и зеленеет, растёт, ждёт кузнечиков, которые научат её говорить: естественно, на своём кузнечиковом языке стрекотаний. осенью кузнечики пропадают, а трава продолжает пощёлкивать, удерживая лето: оно верит своим ушам и остаётся на денёк-другой, раз уж кузнечики ещё поют… скоро стрекотание травы становится полусонным, и лето тихо уходит, поскрипывая ступеньками. затворяет дверь, оставив ключи для осени под половичком.

в одной луговой стране научились выращивать стрекочущую траву в горшочках – на зиму (правда, стрекотать её учат не кузнечики, а домашние серьёзные сверчки в пыльном бархате или цикады). трава стрекочет и пахнет летом, ночью её голос становится похож на шум далёкого поезда, и люди ворочаются во сне, собираясь в путешествие.

В колонках играет - Secret Garden - 01 - Moongate
Настроение сейчас - тоска дикая

в Обливионе есть пещера с названием «Унылая Равнина».

жила-была пещера – обыкновенная пещера с множеством коридоров, тупиков, лужиц с прозрачными рыбками и даже иногда с разбойниками (те время от времени жгли в пещере костры и пели песни – от костров пещере было щекотно, от дыма она чихала стайками летучих мышей, а от песен заливалась красным светом. «что-то часто сегодня закат. – говорил атаман, глядя на алые лучи света. – этот пятнадцатый». пещера отличалась от других своих сестёр тем, что не хотела быть пещерой, она мечтала стать кем-то другим – без сталактитов, обвалов, ледяных ручьёв, грибов на стенах и разбойников… хоть бы холмом сделаться, лагуной, курганом, равниной… не каменным карманом с сундуком сокровищ. пещеру все звали «унылой».
она забыла, как давным-давно дышала пустотой, раскинувшись во все стороны, как по ней гулял ветер, а над головой было одно только небо (ну никакого разнообразия!) – и тогда равнине хотелось стать пещерой, чтобы её замечали, чтобы разбойники прятали в ней сокровища и писали её имя на картах, помечая важным чернильным крестиком.
давным-давно унылая равнина свернулась в клубок, став пещерой… скоро унылая пещера развернётся и сделается равниной… свернулась – развернулась – свернулась – наблюдало небо, сажая на две ветки удобных для счёта птиц - галочек.

«экстраверто-интровертное нестабильное пространство. богато бесполезными чувствами и окислившимися от солёного конденсата железными рудами»... - запишет в блокнот какой-нибудь геолог через миллион лет. или не запишет, а подумает, тогда его отчёт материализуется на полке в библиотеке короля Мёнина. старый блокнот в чернильных пятнах, с каменной пылью между страниц...

грустная история о человеке, которому не хватало счастья, и он устроился работать кондуктором, чтобы все счастливые билетики были его. так и жил, покупая сам у себя счастливые трамвайные билеты.
но лучше ему не становилось, тогда кондуктор выкинул собранные билетики, их подобрала маленькая старушка (из тех, что сидят невидимками на жестяных грибах и вяжут из воздуха чулки для ветра). старушка навертела из билетиков кульков и продавала в них по копеечке невидимое (как и она сама) счастье. нечистики покупали, несли домой и сыпали счастье горстями по углам. у кондуктора тоже был нечистик – жил на кухне в коробке от сердечных капель… он принёс горстку счастья и билетик, который налепил на стенку за холодильником. и настало счастье? нет. но домашняя пыль стала тепло золотиться, а холодильник – довольно урчать и подпрыгивать, даже если в нём и обитала всего одна проросшая растрёпанная луковица с жутким характером.