Глава 1.
"Я нашел вчера в подвале пластилиновое солнце, значит, будет всё ништяк".
- Смотри, снег, - так смешно, снег, так каждое утро. Джинни нравится говорить про него, наверное, нравится. Как человеку, говорящему о погоде, из радио, из газеты, где теперь есть колонка о ней. Несомненно, важная, нужно было показать, что всё хорошо, показали, как и положено, погодой. Тем, что снег никогда не перестанет.
- Смотри, снег, - мы каждое утро играем друг в друга. До тех пор, пока Джинни не найдет, чем занять себя, я не найду алкоголь. Мне проще, чем ей, потому что я легко найду то, что мне нужно. Можно не прятать его, теперь можно. Кажется даже что - всё.
- Смотри, утро, солнце, бутылки, - смотри, как интересно всё сложилось, после того, как Нора почти перестала быть. После того, как Молли последней аппарировала у реки. Почти у самой воды, и мне даже показалось, что сейчас просто всё уйдет в воду, сначала ты, потом мама, потом Нора. Я - останусь. Потому что всплыву, моё брюхо набито спиртом, больше чем у последнего пьяницы в городе.
- Смотри, бутылка, даже не выпитая, - солнце скользит по бутылке, по руке Джинни, сжимающей её. Привычное зрелище для Норы, привычное для меня. И я, и дом, как будто оказались в омуте, нежданно - негаданно, омуте, появившемся, когда стало можно делать всё.
- Хорошо, я проиграл, - действительно, проиграл. Первый раз я проиграл Джинни, я поддался, но всё-таки проиграл. Я учил её чему-то, и поддался, загляделся на неё, не стал переигрывать, менять что-то. Точно знаю, что позволю себе подарить ей свое поражение. Первый раз я проиграл ей, последний - тоже.
- Мерзко, Джинни. - пиво было теплым. И сладким, и походил на то, что мы пили в деревне, на выходных. Мне никогда не нравилось, даже с ней, даже с друзьями, даже одному. Я люблю крепкий алкоголь, давший мне шанс не помнить, хотя нет, теперь я просто люблю алкоголь.
- Да, мерзко, представляешь, тебе только восемнадцать лет...- а я пью, так много. Да, знаешь, милая Джинни, недавно я нашел лужу во дворе, ещё до морозов, наклонился и понял, что что-то серое - не снег, седина.
- Что ты хочешь сказать, Джинни... что мне ещё рано пить, или может быть, мне рано думать, или что погода в газете говорит о том, что снег всё покрыл и сейчас не холодная война, нет, сейчас её завершение...- знаешь, мне кажется, что ты много больше чем я врешь себе, и пока я борюсь с мельницами, ты пытаешься их скрыть, закрываешь глаза, и идешь на них, думая, что опасность исчезла. Что мне делать, Джинни, пока и ты, и Гарри, идете к ним, как мне остановить, тебя, его, мельницы, и успею ли я...
- Прости, я глупый мальчишка, который поверил, что передо мной падут все препятствия, все призраки и чудовища, что можно победить всех, только поверив, только сохранив себя.
- Себя и других, дурак, - спасибо, знаю, мне не по силам. Ты встаешь, и уже со двора кричишь мне что-то. Мне не слышно, нужно встать и идти. Джинни, мне так часто приходилось идти за тобой, что теперь я даже не думаю о том, почему поступаю так, не иначе. Я выхожу на крыльцо, и щурюсь от непривычного света.
------
Ты смеешься, бежишь не ко мне, и я понимаю, что меня звали не для того, чтобы что-то сказать. Смотря на тебя, порой я ощущаю себя старой развалиной, человеком, идущему по пути, до следующей войны, ждущему только её. Потому не напоминай мне мой возраст, прошу, не напоминай, будем думать, что я старше, на пару лет.
- Чёрт! - в меня попал ком снега, совсем неожиданно. Даже ком снега хотел чтобы я не думал, наверное, если Ронни думает не над шахматами - страшно. Но теперь всё стало доской, расчерченной на клетки, потому даже теперь, смеясь и перебрасываясь снежками, мне хотелось ждать чего-то, и я ждал.
Холод - странная штука, порожденье того, кто придумал все войны на земле. Не знаю кто, но он точно знал толк в пытках, и скорее то был не человек, не существо, которое мы считаем творцом или его врагом, кто-то из-за угла, кто-то случайный, в ком было много ненависти и холода. Тот кто-то только сказал слово, теперь решившее так много.
Холод - то, что только реагирует на среду, растворяется в ней, делая её немного другой. Во время битвы почти незаметен, но губы сухие, и течет кровь, если рот раскрывается в крике, почти беззвучном ближе к концу.
Холод - то, что сделало затишье невыносимым, заставляя ждать, неважно чего. Хотелось лезть на стену, бежать к противнику, одному, в нелепых латах, с картонным мечом, хотелось прекратить молчание, сводящее с ума. Алкоголь, никотин, наркотики - тепло, то, чего так хотели все мы.
Её, раскрасневшуюся, совсем не замерзшую, в шортах, майке, я смог поймать только через несколько минут бессмысленного бега по двору. Наверное, должна подняться температура. По-другому и быть не может - думал я, разрывая тонкую, мокрую майку на ней. Нет, не должно быть, по-другому, всё - неправильный сценарий, недописанный нами. Я привык писать начисто, теперь пишу на её коже.
Джинни никогда не кричит, так странно, мне почему-то хотелось чтобы всё было не так. Может быть потому, что я никогда не кричал, произнося заклинания, чётко говоря слог за слогом, уверенный, что сработает. Но за меня говорила логика, а я не хотел чтобы логика была здесь, на снегу, не хотел чтобы Джинни молчала, если не хочет. Не хотел, чтобы она хотела.
Я не могу не думать о ней, с того лета, проклятого лета 6-го курса. В моей голове, там, где должна быть только война, начерченная на планах лучшего стратега О.Д. - Джинни. На планах, рекомендующих убивать так, не иначе, чтобы было меньше затрат, меньше проблем, так мама и папа рассчитывали как сэкономить, на одежде, продуктах, еде. Так рассчитываю я, но на листах, между строками и числами жертв - её имя. И я не устану повторять его, даже если Джинни никогда не откликнется.
Снег под нашими телами стал совсем горячим. Я чувствую, как медленно течет по телу холодная вода, как та, которой Джинни умывалась по утрам в Хогвартсе, потому что боялась сказать мне, друзьям, о забытом заклинании. И даже сейчас по её лицу стекают холодные струи, каждое утро. Мы просыпаемся вместе, и на её лицо, склоненное над раковиной, падают потоки воды. Капли стекают с крана, застывают, я скалываю их бутылками. Нам нужны привычки, чтобы сохранить часть себя, не позволить войне отнять и это. Джинни кусает губы в беззвучном крике, по её лицу течет вода, как время, как часы.
У нас под крышей есть гнезда, там живут птицы. Птицы живут на чердаке, и года в год ничего не меняется. Джинни любила показывать птиц тем, кто приходил в Нору раньше, я помню как в конце лета Джинни и Герм. поднимались на чердак, пахло пылью, и солнечные лучи запутались в ночнушках девочек, у меня кружилась голова, Гарри смеясь спросил, не жмут ли мне брюки.
Лето и пыль, когда война закончится... Гарри, Джинни, война закончится, и я покажу птиц.
------
Книгохранилище М.М. мне сразу показалось чем-то враждебным, пугающим. Книги, свисающие со стеллажей, рассыпающиеся в руках страницы. Всё дышало пылью, и посетители, и сами книги. Но я должен был быть в книгохранилище почти каждый день, потому что так мне казалось, что что-то происходит.
Почему-то меня даже не удивило, что книга полетела мне под ноги. Не удивило и то, что её почти не читали, и то, что книга была маггловской. Просто старая толстая книга, с заметками на полях и между строк.
Мельницы, прекрасная дама, - сначала меня позабавило, потом потянуло туда, в ту Испанию, которой никогда не было. Но я верю не букве, я верю слову, не тому, что на страницах книги, к которой я возвращался снова и снова, нет, тому слову, которое слышал много раз, ослепительным взрывом искр внутри головы, слову на поле, покрытому грязью и сажей.
Я решил, что трава должна быть зеленой, и ради того, чтобы было так готов нацепить ржавые латы, взять меч, потому что и то, и то - только средство, неважно, что за средство, если оно поможет мне снова окрасить траву в зеленый цвет.
Гарри, помнишь, как мы говорили о войне, только раз, мы ещё не знали что такое война. Мы сидели на крыше, той, самой незаметной, о которой почти никто не помнит, не замечает. Ты рассказывал о книге, где было написано о войне, может быть, если только это всё не шутка памяти, о войне в Испании. Не помню, не могу сказать, вспомнить. Хотя нет, я помню, ты никогда не любил читать. Мне было странно слушать, как ты говоришь о какой-то Испании, мостах, рушащихся под ногами, и ещё... да, колокол.
То немногое, что ты читал, были учебники, книги из Хогвартса, часто ты поднимал книгу, брошенную Герм. и читал, с середины, с любой страницы, как мне казалось, не думая, что читаешь. Но потом были тренировки О.Д., и то, чему не учат в школе. В Министерстве Магии, мне казалось, слышишь Гарри, что под моими ногами рушатся все мосты, все мосты Испании.
Потом была книга, в том Министерстве Магии, где спустя годы пахнет пылью, камнем и ещё, незаметно почти - кровью. Гарри, мы увидимся, может быть, увидимся и поговорим, после того, как закончится война. Неважно, что случится с нами, но может быть, ты снова расскажешь мне про мосты, я - про старого рыцаря в ржавых латах, рыцарь вернулся с войны и не знает, куда идти дальше.
Но сейчас - зима. И знаешь, наверное, я даже рад снегу. Тому самому снегу, что скрывает траву, грязную траву, покрашенную кем-то. Есть же, наверное, человек, который выходит на поле, и стирает с него все краски, убирает тела, тот, кто навсегда остался в войне, в петле, которая затянулась. Получается, что есть и тот, кто наносит краски, верно, Гарри?
Но кому, кому вздумалось красить траву... Тому человеку, который строит мельницы, строил мельницы – только мы больше над ним не смеемся.
------
Ночью я не могу уснуть, лежу и слышу дыхание Джинни, читаю её вдохи-выдохи, как в детстве считал овец и слонов, чтобы уснуть. Раньше я не мог уснуть, потому что не мог успокоиться, хотел всё вспомнить, что произошло за день, не хотел закрывать глаза, потом Герм. говорила, что не может заснуть, после уроков, в голове много мыслей, и никакой счет не помогает. Мне тоже не помогает счет, ко мне приходят тени, и говорят со мной, до самой зари.
Я боюсь теней, надо сказать, я настоящий трус. И когда я начинаю уставать, мне становится страшно - я закрываю глаза и вспоминаю. То, что было пару лет назад, пару недель назад, не важно, главное - было до войны. Всё проступает как через пелену, и тени шепчут мне голосами людей, может быть тоже вспоминающих меня.
Сегодня я тоже вспоминаю, Джинни лежит рядом со мной, на ней мой свитер, старый шарф - Джинни может уснуть, я - нет, мне холодно. Я начинаю вспоминать, сейчас нас будет только двое в моей голове, не хочу шума.
------
Наша первая весна, была залита солнцем, и было тепло, ничто не мешало нам, ничто не случалось. Я помню, цвели вишни, все деревья в саду. Не было газет, не было сражений, не было убийств, была весна, и ты - бегущая по тропинке из леса с молоком в руках.
Нора стоит недалеко от реки, среди полей, на окраине, наверное, что бы ни случилось Нора останется тем единственным носителем тепла, уюта, и для меня, и для тебя. Даже теперь, со скрипящими ставнями, сломанными ступеньками, даже теперь, когда на чердаке больше нет птиц.
Той весной нас отправили по домам раньше, чем обычно. Мы уехали на поезде, вместе.
И когда он прибыл на станцию, мы не встретили там никого. Тишина и пустота, такая, что было слышно, как наступаешь на землю, и что-то гулко стучит внизу. Я знаю, что там проложены рельсы, мне рассказывал кто-то из школы, кто ради смеха доехал до перрона по ним, в маггловской электричке. Там пахнет резиной и сыростью, как и тогда, пахло на перроне, но на перроне не было людей, там, внизу, в душной норе - были.
Мы гуляли по улицам, залитым солнечным светом, много смеялись, наверное, это последняя весна, разве можно так радоваться, так спокойно жить, просто идти по улицам города, ранним утром, держась за руки, после того, что с нами случилось...
Раньше я не знал, что такое весна. Теперь я смотрю чуть дальше, чем перед собой, и знаю, что весна - это поля, усыпанные какими-то мелкими цветками, цветущие деревья, и сладкий запах, такой густой, что можно взять в горсть небо и мять в руке, и останется на пальцах.
Мы с Джинни часто убегали в лес, и почти не говорили, шли по тропинке до поляны, а потом долго лежали на траве, и молчали, каждый о своем. Не знаю, о чем она думала, но я ни разу и не вспомнил что сейчас - война. Наверное, она, раскинувшая руки, с букетиком ромашек, смотрящая в небо - тоже.
Я заметил, что она опять играет, уходит к реке, с аккордеоном, и опять играет что-то, мне не понять. И потому, я просто садился рядом и слушал, как она ругалась, если что-то не получается. В реке живут рыбы, не знаю - какие, у нас не любят рыбачить, но рыбы там есть - это точно. Я очень рад, что зимой они спят, я люблю рыб, даже очень.
Да, цвела вишня, и было хорошо и спокойно. Так, как мне не в жизни не было, а может, было, дважды:
Первый раз - на первом курсе, на том поле, рядом с шахматами, больше нас на голову. Мне было очень спокойно, когда я сказал Гарри идти дальше, тогда мне показалось, что я на своем месте, всё делаю верно, и мне лучше остаться здесь. Я и не думал, что это всё не по - правде, я что я останусь жить, и буду ещё много раз прикрывать его спину, но никогда не жертвовать собой напрямую. Потом, долгое время мне казалось, что лучше было мне остаться там, в той комнате, там, где царит логика, и всё просто, не так, как здесь, на войне.
Второй раз - на пятом курсе. Я услышал, как кто-то играет на гитаре, у входа на башню, где я обычно курил. Тихо так играет, и совсем не поет. Я поднялся, почти не слышно, и на ступеньке, третьей от люка на башню нашел того, кто играл на ней.
Тихо-тихо трогая струны, одну, потом другую, мальчик с бутылкой не пел, пил. И мне было впервые так спокойно, как после той истории с шахматами, я так и не узнал ни его имени, ни того, где он учился, на следующий день мы уехали, и я решил, что даже к лучшему, что я не знаю его, потому что зачем узнавать, что он за человек, если я слышал его игру.
Я запомню ту весну теплой, запомню счастливой, как и все, что были в Норе. Неважно, что произойдет потом, будем мы живы или нет, сможем быть счастливыми или сопьемся, после того, как война полетит ко всем чертям. Мне кажется, что как только моё сердце остановится, я перестану дышать и снова окажусь в Норе, и будет весна. Пусть я буду один, пусть не будет слышно громкого смеха, но всё так же будут стоять в моей кружке ветки цветущей вишни.
