It's my life
It's now or never
I ain't gonna live forever
I just want to live while I'm alive
My heart is like an open highway
Like Frankie said
«I did it my way»
I just wanna live while I'm alive
It's my life!
© Bon Jovi – «It’s my life»



Где я?.. Что со мной?.. Я не понимал, что делаю в этом коридоре, бесконечно длинном, бесконечно страшном и таком странном. Двуцветный коридор вызывал во мне неподдельный страх перед неизвестностью, но я не мог сказать, что был робкого десятка. Наоборот даже. И тут я иду по нему, и понимаю, что еще чуть-чуть – и сойду с ума. Ослепительно-белые стены, пол и потолок, два шага – и ты уже в абсолютной, глубочайшей тьме, а потом снова выходишь в белизну. И снова в черноту. Белое, черное. Белое, черное. Какой-то ненормальный дизайнер решил сделать из коридора, прямого и узкого, «зебру», и это могло свести с ума кого угодно. Я шел и озирался по сторонам, раскинув руки в стороны и касаясь пальцами стен, но не чувствовал их. Я вообще не осязал. Как и не понимал, что происходит, сон ли это и почему… почему мне так бешено страшно. Но я шел вперед шаг за шагом. Вдруг на стенах, как по волшебству, начали появляться пожелтевшие от времени фотографии. Они держались на стенах каким-то невозможным способом, чуть-чуть отходя от них, как будто повиснув в воздухе. Это было нереально, но это было так. Я смотрел на них, разглядывал, но не останавливался. Я шел, а время как будто замедлялось, давая рассмотреть мне все в подробностях.
Это же я. Я, маленький, на руках у матери, а за спиной у нее стоит мой отец. Я еще совсем младенец, закутанный в одеяло поверх бирюзового комбинезона. Зима. Снежно. Мама улыбается, папа только строго смотрит куда-то за спину фотографу… Дальше – опять я, уже немного подросший, обнимающий за мощную шею сенбернара. Да, в детстве у меня был такой, но я уже ничего и не помню почти. Помню только густую шерсть и пену у рта летом. Его били конвульсии, и, в конце концов, он-таки умер. Эпилептик, хоть об этом я узнал много, много позже. Опять я. Во дворе, дерусь с кем-то. Мне тут лет шесть. Лицо перекошено настоящей детской, неподдельной, просто феерической яростью. Господи, да это же Влад! Мой лучший друг. Вот бежит ко мне мама, оставив стоять подругу с младшим братом… И снова я. Уже первый класс, цветы, первая учительница. Парты, парты, одноклассники, которых я так истово ненавидел за их серость и не интересность. Снова Влад. А вот и мелкий Кирюха, второй мой друг. Чтоб с детства да до двадцати пяти! Это же надо. Почему-то я понимал это только сейчас. Пятый класс. Я в школьном дворе, рядом с Владом, вот, чуть поодаль, Кирилл. Нога провалилась в черную бездну нового квадрата и тут же обрела почву под кроссовком. Восьмой класс. Первая сигарета. Да кто меня фотографировал?! Не было такого! Я, неизменные Влад и Кирилл, кашляем, подавившись непривычным для легких дымом. Девятый. Сигареты, пиво, что-то смеемся… Десятый класс. Полумрак, только узнаю свои волосы, спину, и колени, ноги Маши, ее руки, схватившие меня за напряженные плечи. Нет, меня не могли фотографировать в этот момент, что за бред?! Десятый класс… Да мне было всего-ничего, ей – тем более. Хочу остановиться у следующей, а не могу. Я сижу на лестничной площадке, прислонившись спиной к стене и курю, запустив руку в смоляно-черные волосы, по щекам катятся злые и бессильные слезы, сжаты губы, вторая рука в крови, и везде осколки и пятна. Я помню этот момент. Меня впервые в жизни бросили, жестоко подставив, а я сидел, курил до охрипшего состояния и сжал в руке бутылку пива, глубоко вогнав в ладонь осколки. И снова проваливаюсь шагами в белизну, ослепляющую, и мне становится так спокойно, когда я вижу вылетевшего из квартиры брата, тогда всего четырнадцатилетнего. Мне было пятнадцать. Он сидит возле меня, а я все так же плачу, отпихиваю его от себя. Тогда уехали родители, и мы остались вдвоем на три дня. Сами, не считая того, что раз в день заходила ненавистная мне тетка – проверить, не спалили ли мы все и живы ли сами. Следующая фотография совсем рядом – моя комната, обвешенная плакатами, я, все еще пребывающий в непонятном состоянии бессильной ярости и боли, опьянения и немоты, и Дима, сжимающий в руке мое запястье, второй рукой бережно и нежно накрывающий перебинтованную ладонь… Да, это был наш первый поцелуй. Невольно улыбаюсь, но иду дальше. Снова я, мне уже, кажется, шестнадцать, волосы собраны в небрежный хвост, в руках гитара, я на сцене, ору что-то в микрофон, ходуном идет грудь, классически по-рокерски закинув одну ногу в кожаной штанине на монитор, смотрю почти что бешеными глазами куда-то в зал, пытаясь найти одно лицо, которое тогда мне было важнее всего. На следующей фотографии – Дима, как будто сфотографированный из моих глаз, чуть улыбающийся и смотрящий на меня снизу обожающими глазами. Следующая фотография – снова моя комната, его разбросанные по белой подушке золотистые волосы, мои губы на его шее… Проваливаюсь во тьму и у меня снова, как тогда, перехватывает сердце. Замирает, обрывается и летит к чертям. Серый день, ливень, как из ведра, а я стою над крестом, оперевшись на него руками, сгорбившись, и снова истерически плачу. На следующей – смеюсь. Нервно. Это была истерика, самая настоящая. На кресте табличка. На ней надпись: «Дмитрий Станиславович Лебедев». Мне было всего шестнадцать, когда умер мой любимый, мой брат. Я бился в истерике, а потом еще полгода ходил в полной прострации, а потом… Мне где-то семнадцать. Кожаная одежда, разбросанные по плечам волосы, и я бью локтем Влада в лицо. По позе видно, что он явно собирался меня остановить – не получилось. Тогда я ушел, ударив его… Кирилл не стал вмешиваться, и правильно сделал. Дальше – клуб. Много сигаретного дыма, я со стаканом виски, рядом что-то говоря мне на ухо, стоит светловолосый мужчина, а я… я улыбаюсь самой блядской из своих улыбок, и сейчас, когда я иду по этому коридору своей жизни, мне мерзко. Я перестал думать о том, как вообще могли быть сделаны фотографии в такие моменты моей жизни. Снова ныряю в свет. Я с медалью, завязанной на разбитой руке, во второй держу диплом. Разбиты губы, но я счастлив. Защитил мастера спорта по вольной рукопашной. Следующая: большой, серый в яблоко конь с пепельной гривой и хвостом стоит на дыбах, а я – внизу, щелкая бичом, второй рукой держу веревку, тянущуюся к уздечке. Дальше – я на этом же сером, и он явно недоволен происходящим, а я испытываю азарт – видно по лицу. Да, и такое было. Первый из моих четвероногих подопечных. Я долго воспитывал его, а потом конь начал побеждать под умелым всадником в соревнованиях по конкуру. Опять все черно, а я смотрю на свое абсолютно пьяное и отрешенное лицо рядом с какими-то непонятными мне людьми. Глаза застилает мерзкая пелена опьянения, волосы во все стороны. Больница, и я с серым лицом на койке. Интоксикация. Я даже не перепил. Это было хуже. И все чаще и чаще на фотографиях встречалась больница. Перед очередным «больничным» кадром фото, где я прижат к стене тремя идиотами, а у меня глаза бешеные, в руке тяжелая цепь. И снова ослепительно бело вокруг. Я и мама на Мальте. Мне тут почти уже двадцать. Это был последний раз, когда мы куда-то ездили. Лица друзей, стол, кипа сброшенных за спину – «потом посмотрю» - подарков, значит, мне двадцать. Окунаюсь во тьму и вижу выпавший из рук телефон, снова принявшее ненормальное выражение свое лицо. Дальше – опять, опять ненавистная больница и поджавший губы врач, а я у стены, запустивший руки в волосы, обхватывающий голову. Дальше двойные похороны. Я остался полным сиротой, если не считать тетку по маминой линии, ее мужа и такого мерзкого мелкого сына. Вот, я держу это белобрысое создание шести лет от роду за шею, прижав к стене. Он тогда вывел меня неимоверно. На следующем кадре на руке виснет Света, тетка, а Влад сжал запястье моей руки, держащей мальца. Он не просто ребенок. Капризный и бесхарактерный, знающий, что родители ему ни в чем не откажут и нагло этим пользующийся. Дальше снова клубы, полустертые из памяти лица, лица, лица… Темные комнаты, мои собственные обнаженные плечи, волосы по всей постели, виски, пиво, сигареты. Это все кадры, которые запечатлели меня в том состоянии, когда человек уже не живет, а существует. Белое. Я стою с абсолютно спокойным лицом, в одной руке держу небольшой сертификат. Закончил актерское училище. На следующей – защищаю диплом, и, собственно, получаю свою «корочку». А дальше понеслись рабочие дни и пьяные ночи. Я смотрел на эти фотографии и мне становилось невозможно мерзко от самого себя. Я, скорее всего, просто потерял себя. Исправно ходил на работе, существовал в пустой квартире и напивался каждую ночь, проводя ее с новым и незнакомым человеком, которого больше предпочитал не видеть. Как и на многочисленных фотографиях: вот орет на меня Влад, держа за локоть, вторую руку перехватив своей, на следующей со мной спокойно разговаривает Кирилл, пытаясь как-то образумить. Но я поехал мозгами задолго до смерти родителей. Где-то сразу после того, как умер Дима. Мой Дима. После этого понеслась жизнь, если это можно было так назвать, как в этом коридоре – разделенная на белое и черное, и, как и зебра, не знающая, черная в белую она полоску или же наоборот. Я и сейчас не мог ответить на этот вопрос, хоть и теперь вся жизнь в прямом смысле была перед моими глазами.
Внезапно коридор кончился, ровно поделившись на черную левую часть и на белую – правую. А еще тут была дверь. Простая, обычная самая дверь, покрашенная в тон стенам, черно-белая, с серой ручкой. И на ней была последняя фотография. Я, сбитый машиной. Причем тут не надо быть врачом, чтобы понять – насмерть. Неестественная поза, явный перелом если не всех, так большинства ребер. У меня открыты глаза. Они смотрят куда-то в небо и видят что-то такое хорошее, что хотя бы в смерти губы растягиваются в слабой, но искренней улыбке. Машина?..
Открыл дверь, сделал шаг и тихо прикрыл ее за собой. Тихонько звякнул замок, дверь закрылась. Я оказался в небольшой комнате без окон, очень похожей на рабочий кабинет. Светло-серые стены, такой же пол, выложенный мраморной плиткой на вид, выбеленный потолок. Напротив двери стоит в тон всей комнате стол, небольшой и аккуратный, на изящных ножках, светло-серого дерева. За ним повернутое ко мне спинкой кресло, и я только вижу темно-русую макушку сидящего в нем человека. По всем стенам тянулись стеллажи с альбомами (откуда я знал, что это альбомы с фотографиями?!), книгами, какими-то отдельными бумагами в прозрачных папках. Кресло медленно развернулось, и я увидел сидящего за столом человека. Странное, взрослое лицо, несколько резкие и грубые черты лица, острый подбородок, достаточно высокие скулы, светло-серые глаза, строгие и спокойные. Серый пиджак с высокими плечами, белая рубашка. Короткие, аккуратно приглаженные темно-русые, ближе к шатену, волосы. Он встал, и посмотрел на меня, заведя неожиданно красивые ладони за спину. Глаза спокойно смотрели меня, но не изучали, в них не было любопытства, свойственного людям, которые видят нового человека перед собой. Он знал обо мне все, в то время когда я про него столько слышал в жизни и непроизвольно взывал к нему, хоть и никогда не надеялся на его помощь и не верил в него. Я прекрасно осознавал, что передо мной стоит Бог, каким бы он не был в людских представлениях. И попал я не в Рай, не в Ад, и даже не в Чистилище, а куда-то в слои пространства, которые недоступны ни живым, ни мертвым. Я застрял между смертью и жизнью, хоть вдруг понял, что все, тело мое мертво. И это осознание не произвело на меня ровно никакого впечатления: я остался спокоен, как удав. Пережитое за время моего шествия по двуцветному коридору напряжение сошло на нет, и, как всегда бывает, я стал спокоен и безмятежен, как море в штиль. В то же время Бог чуть-чуть наклонил голову, продолжая смотреть на меня, а я – все так же стоять возле двери, по привычке спрятав руки в карманы джинс. Я всегда знал, что есть какая-то высшая сила, управляющая людьми только отчасти, но в сказки Библии или других святых для человечества книг не верил, как и в любые мифы. Прагматизм и реализм смешались во мне, и н-на! – я стоял перед, чтобы удобней было называть, Богом. Этой самой высшей инстанцией человеческого существования и существования человечества как такового. Не было ни арф, ангелов и прекрасных голосов из ниоткуда, не было звона или чего-то подобного. Не было и горящей смолы в котлах, чертей, демонов, и рогатого Сатаны. Вообще ничего не было, только светло-серый, строгий рабочий кабинет бизнесмена, и не-человек передо мной в аккуратном и строгом деловом костюме, как его кабинет и он сам. Я ждал хоть чего-то, но это не было ожиданием проявления высшей силы или чего-то такого, я ждал хоть каких-то слов. А Бог продолжал смотреть на меня, как будто ждал моей реплики. И правильно. Первым здоровается тот, кто приходит.
-Я умер, да? – глупый вопрос.
-Если можно сказать так, - на удивление приятный баритон разрезал тишину, как нож масло, и вот-вот готовое нахлынуть на меня напряжение улетучилось снова, как будто кто-то махнул рукой, обдавая меня потоком воздуха, так нужного сейчас, - Твое тело мертво. А вот душа еще не успела отойти туда, откуда не возвращается никто ни по чьей воле.
-Что такое душа? – я, никогда не веривший в подобные высказывания, задал еще один глупый вопрос.
-Представь себе чашку. Обычную или необычную, это не меняет сути. Для чего нужна чашка?
-Для того, чтобы что-то туда наливать.
-Так вот тело – это чашка. Сосуд, который содержит в себе то, для чего оно вообще предназначалось. А твоя душа – это то, что налито в чашку. Когда чашка разбивается, вода вытекает, и, чтобы не мешалась, ее вытирают. Но если чашка расколота, воду всегда можно перелить в другой сосуд, чтобы потом использовать ее по назначению – выпить, - спокойно, как учитель начальных классов ребенку, объяснял мне Бог.
Я непонимающе уставился на него.
-Все души, которые уже ушли в другую свою жизнь – собранная тряпкой или губкой вода, которую потом куда-то выливают. Или же она высыхает со временем. Вы, люди, говорите, что есть неупокоенные души - это как раз та вода, которая высохла. Души исчезают. Просто высыхают и испаряются в пространстве. Твоя же чашка оказалась расколотой, и пока вода не вытекла совсем, я успел подставить другой сосуд.
-Зачем? – оторопело спросил я.
-Потому что воду принято пить, Станислав, - наклонил голову Бог, тихо вздохнув, совсем как человек, - А есть та вода, которую пить нельзя, потому что она либо принесет тебе вред, либо ее надо вылить. Есть и такие люди, сосуд которых есть, а вода не годится для использования. Все люди в этом мире должны приносить пользу. Ты – можешь. Некоторые – нет. Поэтому таких приходиться вовремя выливать.
Я смотрел на него абсолютно ошалелыми глазами, в принципе, понимая, о чем он говорил, но… Это же невероятно! Не бывает такого! Человек умирает и все, на этом все заканчивается!
-Да, заканчивается, - прочитав мои мысли, ответил Бог, - Но перед этим она была употреблена. И это хорошо. Так должно, или же смысл жизни теряется. Можно сказать, что я и есть тот человек, который на протяжении всей своей жизни пьет воду из разных чашек. Надколотые уходят, а вода остается. И тогда самое время перелить воду, вовремя вылив испорченную.
-В смысле?
-Ты бы стал пить воду, которая превратилась в грязь, в которую попала земля?
-Нет. Я бы вылил и вымыл чашку.
-Вот и я не стану. Но мыть эту самую чашку придется тебе. Какое-то время. И, когда придет время, я и твою воду выпью. Но это будет по твоим меркам еще совсем не скоро. Понимаешь, о чем я говорю? – он прищурил глаза.
-Понимаю… Но зачем?
-Я ответил уже на этот вопрос, а времени у меня не так много. Вечность – понятие, все же, конечное. Иди, Станислав. И постарайся, чтобы черных кубов в твоем коридоре было поменьше…
Меня в грудь ударила упругая, мягкая волна, как будто мячом попали точно посередине. Я охнул, в глазах потемнело, я невольно сделал шаг назад и упал куда-то. Мой полет был коротким. Короче, чем я перестал понимать, что происходит, и, как говорится, мое сознание не погасло окончательно после странного коридора и такого же странного разговора.