Пока продолжает существовать картонный рисованный мир и ложная тупая война, времена года все равно меняются, а я уже почти не помню, о чем думала прошлым первым сентября. Я точно думала, что уже знаю, как вычурно устроено мироздание, потому что The End of the World (Skeeter Davis) играла у меня в голове гимном все те месяцы, вокруг становилось все больше сюрреалистичного и странного. Мне очень хотелось тренировать принятие и быть над любым процессом, быть мудрой, смирной, трезвой. Я загадывала одинаковые совершенно мирские, локальные желания, ни одно из них не сбылось. Меньше чем через месяц год назад я оказалась в самом страшном дне в своей жизни. О нем я сейчас думаю просто как о точке выбора, где я без колебаний продвинулась в сторону своих ценностей. С тех пор мне стало понятно, что представления и прогнозирования - это просто игра, чтобы занять время. Я себе показалась храброй и радикальной, так и правда было, но ирония в том, что ценности, как и страхи (как и всё вокруг) - это спектр и континуум, а значит, нельзя выбрать сразу всё, и в то же время, нельзя изъять что-то одно, не затронув другое.

Я продолжаю движение в сторону своих ценностей, но чем дальше я иду, тем менее протоптана тропа. Я не отказываюсь от своих представлений и прогнозов, но понимаю, что они имеют право остаться альтернативным сценарием по какой-нибудь снова неучтенной сюрреалистичной причине.

Все, что я вижу и осязаю - это просто явления. Их много, они сложные, а я через год вижу ещё больше их сторон. Я точно меньше удивляюсь и больше разрешаю себе чувствовать. Это даёт странное ощущение: отсутствие почвы под ногами, но, в то же время, ориентирование в этом бульоне, где все. Каждый раз, когда что-то происходит, я начинаю искать причину, но почти сразу осекаюсь.

Если у событий и есть смыслы, то они невербализуемы. Потому что нельзя придать оболочку чему-либо, не вложив в нее свою проекцию. 

Жизнь - это притча про муху и пчелу. 

Всю жизнь я жила со странным чувством, что на мое время придется что-то большое, часто я думала, что это война. 

Каждое 9 мая в школе были концерты, я всегда участвовала в них, почти всегда это заканчивалось слезами не только зрителей, но и нашими.

Я настолько много всего сейчас испытываю, что даже решила написать сюда впервые за почти 4 года.

В то же время я не осязаю как таковой тревоги или тоски, я только чувствую, как моя челюсть напряжена, и как каждую ночь зубы сильно стиснуты, жевательные поверхности притираются, жевательные мышцы жутко болят, так, что нет никакого удобного положения. Живот сводит от каждого куска еды, а еда кладется в рот без остановки. 

Основное чувство, которое у меня есть - это утрата. Скорбь и страх. Утрата выбора прежде всего, но и утрата себя как части развитого гуманистического общества, которого, как оказалось, не существует нигде даже в воображении. Я находила близость и искренность в тех продуктах культуры, росла на них и считала их общими, никогда не отождествляя себя ни со страной, ни с нацией, и испытывая привязанность лишь к отдельным их объектам и явлениям. Оказалось, что вообще всё было взято в сублизинг, и будто бы даже мои чувства и эмоции, полученные от того, что я брала в аренду. Это теперь какая-то нарисованная стена из "Шоу Трумана".

Я вижу свое лицо старым и уставшим, я ощущаю себя бессильной. Все, что я делаю, кажется бессмысленным. Я всегда думала о всеобщих консенсусах, об иллюзии полезности многих и многого. Для меня было приемлемым и даже приятным то, что мы придумали себе занятия на остаток жизни и искусственно поддерживаем их важность. Но пустота победила.

Я росла ради свободы, я очень многое делала, чтобы ее обрести, для меня - это осознанная необходимость, ради которой я делала много всего, иногда грубо и жестоко, по-детски. Звучит очень цинично и глупо в таком контексте, но я даже не пошла в общую медицину по причине рабочего дня с 8.30 и запрета на маникюр. Любое стеснение для меня отвратительно. 

Мне казалось, что я заработала ПТСР в августе, и не могу никак его переварить. Кто-то из моих пациентов говорит, что подобные местячковые и сугубо личные события для них уже совсем не имеют значения на общем глобальном фоне, но в моем случае - это теперь полное отсутствие безопасного места где-либо. Одно я потеряла в августе, другое - в январе, когда мой город разрушали, все остальное застелило пеплом в конце февраля.   

Все, что происходит там, воспринимается экстракампинно, а как только подходит к полю восприятия, то больно жалит, и ты сам сразу же отворачиваешься от раздражителя. Думаю, это всем знакомо, кто сидит пока достаточно далеко.

 

- Что у тебя спрашивали?

- "Что делал на войне?", "Слушаешь ли радио "Свобода"?", "Есть ли у тебя доллары?"

к\ф "Холодная война", Польша, 2018.

Испытала озарение, сидя за скучной работой. Рядом беснуется пёс. Некие люди говорят, что собак любят те, кто хочет получать любовь, а котов - те, кто хочет ее отдавать. Пёс бесконечно лижется, прыгает, требует поиграть. Раздражает. Оглядываясь на свою жизнь осознаю, что я - типичная баба-кошатница. И кроме кота, который уже 10 лет гуляет сам по себе, периодически приходя за едой и парой поглаживаний, мне ничего не нужно. Транслоцируйте, как хотите.

Эти каникулы, кажется, никогда не начнутся. Внезапно страшно. И страшно от вопросов:"какие планы на будущее?", "куда теперь?". Подождите, я же маленькая! Я сейчас закрою сессию, соберу монатки и улечу опять домой ни о чем не думать и есть арбуз. Мы поедем ночью в горы, мама будет спрашивать, где я,  потом выпьем кофе на летнике без пледа, потому что всюду тепло. Там моя собака еще жива, хоть и худая, и всё, в общем-то, по-прежнему.

Почему всё так сложно удержать, и почему хочется?

Наверное, легче, думая, что все самое большое впереди.  Я же думаю, что все самое большое - в моменте, который не повторится. Сейчас.

Смотрю на небо, где плывут облака. Если отвести взгляд, то через минуту  - совсем другая  картина. Небо - вечное напоминание над головой.

Когда подстихают голоса окружающего мира, отваливается пласт ответственности и дел, под всей шелухой оказываюсь я, семнадцати лет. (Стоило бы задуматься, почему меня отбрасывает именно туда, не смотря на стремительно растущую цифру моего фактического возраста.) И эта самая я, оказывается, так же сенситивна и склонна не бывать дома (по понятным причинам), склонна застревать и рефлексировать. Вижу черты, сознание воспалено, ухожу в свои дебри до привычного "о чем думаешь?" со стороны. Такое глубокое согласие с собой, и будто бы не помню, как живу в своей шелухе. Будто шелуха решает за меня. Не понятно, продолжилась моя жизнь или закончилась тогда. И хочется новостей. 

Я счастлива, что все застыло в этой маниакальной фазе, не хочу спугнуть, и немного страшно. Как часто в голове у тебя звучат красивые эпитеты? У меня - постоянно. Как чисто, как прекрасно, как складно.  Пусть моё тело как всегда впереди головы - я в порядке. Пусть у меня есть два мира, которые не пересекаются - это мелочь. Раз в 8 лет случается год, который я никогда не забуду. И это прямо сейчас. 

Вы говорите, нужно бороться со своей головой.
Вы говорите, что будете.
Я не из тех, кто борется. Я из тех, кто уже лежит.
Телефон говорит:"Выпей воды". Я больше не из тех, кто пьет воду. Сегодня не тот день.
Сегодня я ничего не знаю, только щелкаю кнопки. Жду, когда они развалятся, как и все, что познало мою руку.

Я рефлексирую, город тоже и все эти тучи.
Мы не хотим говорить. Мы из тех, кто уже лежит.

Для меня ты - самый крутой герой в кармашке. Только давай не будем пока высовываться из него. Говорят, там очень большой мир, где обижают. Говорят, что тамошние герои круче тебя, а я пригодилась бы кому-то из них; говорят, ты слабак, но я их не слушаю, лишь немножко.

Иногда я хочу знать человека,такого же безобразного, как я. Кто положил всё своё на ожидание, а когда наступает день бежать - сам себя стукает по голове. Как удобно: знать, что нечто невозможно, и сидеть, ведь ко всему привыкаешь. Как удобно, как чудовищно. 

Я сижу с вами в одной луже,но осуждаю. И вас, и ее. Я смотрю на друга, слышу его, и думаю, что он самый сильный из всех людей. Ведь если бы меня оставили наедине с мозгами, я бы не смогла. И мне страшно звонить, потому что страшно говорить, чем я занимаюсь, страшно думать, чем занимается он. 

Как это - быть в доме, где для тебя больше нет места? Я знаю. Знаю, как странно вернуться к себе и не найти уголок. Не уловить запах, не зарыться. Каждый год забывать, что лежит в коробке воспоминаний и смотреть в нее, как на самые любимые грабли, и бросаться в нее, как в заводь бросается обезвоженный. Там спокойно, там есть еще время подумать: пара свободных деньков в пустом доме и шумный вечерок в городе. Тёплом и ужасно красивом для сердца, пусть и несуразном для глаз.
На тех улочках тоже уже давно не пахнет прошлым, хотя память пытается обмануть обоняние. Там не сидят те ребята, и я не спешу к ним. И кофейня давно закрыта, но всё еще можно увидеть моё любимое место сквозь запылённое стекло.
Все испарились. Не слышно машин, собаки спят. В сегодняшнее прохладное утро я поняла, что не сберегла ни куска со вчера. Так хотела вывалиться из духоты туда, где больше воздуха, что эта несчастная коробка - единственное доказательство, что что-то было.
Никто не умер без меня, никто не зовет обратно. Я заплыла слишком далеко. Вода прохладная, а берегов не видно.

Я так устала за лето, что эти два часа в доме, где для меня больше нет места - необходимое лекарство. Побыть с ним наедине, помолчать. Пощупать стены, вспомнить. Собрать все, что с меня растеклось по каждому в семье, заполниться.
Через неделю и это лето упадет в коробку. Я перепрыгну в надоедливую будничность, вспомню, чего стоят солнечные дни и буду рассыпаться до следующего раза. Никто не подсказал мне другого сценария.
Замёрзнуть не хочу, придётся шевелиться.
Я не вижу ответов, я ничего не придумала. Но я есть. На тех лавочках, у озера, здесь, в беседке, в доме.
Назад нельзя.
Доверюсь течению. Кто сказал, что заводь всего одна?

Как хорошо, что закончился сентябрь. Этот дурацкий, никому не нужный месяц начала и итогов одновременно. Неуместный, слишком помпезный, такой кричащий и давящий. Вы пробовали когда-нибудь прийти в дурном настроении на праздник? Если народу достаточно много, вас просто не замечают. Так и сентябрь не заметил, что мне не до него, он мог бы перестать тужиться и быть красивым. Питер мог бы перестать стараться быть красивым для меня. Это не важно, когда ты хочешь умереть в свой день рождения. И быть настолько неуместным так тяжело и глупо. "Эй, голова, погоди, ты слишком рано...". Чувство подошло бы для ноября или марта - одинаково унылых в этом городе. Когда тебе так плохо, ты не виден и друзьям. Это нормально, что никого не волнует чужое. Тогда остается помочь кому-то. Исцелить. Отдать. Если бы время остановилось в августе, я была бы счастлива, но нет. Сегодня, в октябре, я рада, что все проходит. Так удобно знать, что вот-вот будет новый день, удобно сбросить в сегодня паршивый баул и представить, что тут он и похоронен. Все поутихло, я стала смирной, а воздух стал холодней. И это хорошо. Я желаю себе больше никогда не быть в том сентябре, каким бы другим месяцем он не назывался. Я не смогу.

Прежде чем выпалить слово, ребенок слушает. Прежде сгущаются тучи, а затем идет дождь. Знание о том, что ничего не случается внезапно, что все, имеющее душу, прежде чем умереть, кричит о помощи, так просто. Но поверх физиологии и здравого смысла человек годами накладывает свои глупости, придумывает себе причины и оправдания, и в один день страшно удивляется, почему все так случилось. Это не слепость, мы нарочно не хотим замечать соринку в глазу: сейчас не готовы, есть другие дела. Не хочу привязывать это к определенному случаю - их слишком много вокруг, а масштабы иногда ввергают в ужас. И вот, ко всем очевидностям, еще одно открытие: постфактум никому ничего не нужно. Покойнику не интересно, что тебе жаль. Благородство раскаяния придумано кающимися из жалости к себе, и прижилось, потому что самое главное для человека - верить, что его действия хоть сколько-нибудь обратимы, что попытки не все истрачены, а он - не последнее звено в постыдной цепочке.

Чтобы писать простую поэзию, нужно созреть. Все фонетические и синтаксические извращения нужны лишь для того, чтобы прикрыть уродливую личину молодого невежества. Тот, кто ищет форм, никогда не был талантлив.