Тут могла бы быть какая-нибудь прибауточка насчёт того, что вместо доедания оливье под «Служебный роман» можно доедать постные рыжики под «Сослуживцев», но я ничего путного не придумал, поэтому придётся обойтись без искромётных вводных фраз.



Меня вообще последние годы как-то влекут советские «застойные» телеспектакли, снятые на такие вот удивительные плёнки, что любой цвет и свет там оказывается приглушённым, но я их больше скачиваю, чем смотрю. А тут прямо зацепило. Нашёл я его не сам, а подсмотрел в журнале Галины Иванкиной (zina_korzina). У неё там можно и сравнительный анализ найти, и с некоторыми соображениями ознакомиться.



Итак: «Сослуживцы» (1971 г.) — пьеса Эмиля Брагинского и Эльдара Рязанова, постановка Московского академического театра имени Вл.Маяковского (1973 г.). Режиссёры И. Герасимова и Б. Кондратьев (постановщик). В главных ролях Галина Анисимова, Борис Левинсон и другие.





Несколько замечаний по теме:



Умели ж авторы писать: на сцене 6 персонажей, но при должном искусстве режиссёра вполне можно создать эффект «улья» и толпы.



Все актрисы говорят с такой изумительной раздумчивой и в тоже время отстранённо-ироничной интонацией, с какой говорила Евгения Уралова в фильме «Июльский дождь» (1966 г.); может быть, есть у этой интонации название («ермоловская», например) — не знаю. На слух, конечно, не очень естественно, но стильно — очень, оччччень.



Весьма чувствуется, что начало 1970-х совсем не то, что вторая половина их же, впрочем, об этом много говорено.



Подбор актёров выглядит чуть странным, особенно Новосельцев—Левинсон; поставить на эту роль артиста с лицом старорежимного комика — это как-то грубовато. Впрочем, не стоит забывать, что полвека назад и театр был другим.













И ещё одно, так сказать, социально-политическое. В спектакле Рыжова успокаивает Новосельцева, который изпереживался по поводу возможных последствий своего причудливого дебоша в гостях у Самохвалова: «Толь, не дрейфь! Ты же хамил в неслужебное время, за это она не имеет права тебя уволить. А если попробует, мы тебя через местком восстановим.» Мимоходом так говорит, как о само собой разумеющейся вещи.



Заглянул в текст пьесы — там ещё роскошней:

Ольга Петровна: Толя, не дрейфь! Ты ей хамил в неслужебное время. И за это она не имеет права тебя уволить. А если попробует, мы тебя через местком восстановим! У нас не капитализм, у нас никого уволить невозможно.



В постановке сократили последнее предложение; впрочем, дело, возможно не столько в «остроте» фразы (или, скорее, её двусмысленности), а в том, что вся реплика получатся перегруженной. Я бы то же сократил, если бы мог. В СССР пьесу ставили в более чем 100 театрах, должно быть, преимущественно в полной версии.



Мне в связи с этим, вот, что подумалось: обычно главными ностальгистами по утраченному «Старому порядку» являются мелкие и средние начальники и приравненные к ним лица. У «исторических деятелей» горизонт другой, им стоицизм приличествует, а не грусть; «простому народу» — в общем случае — есть о чём попечаловаться, но горечи статусных потерь нет. А вот мелкий начальник — первый потерпевший, «раньше уважаемый человек был, а теперь что!? плачу над увядшими цветами!»



А у нашей занятной революции конца 1980-х — начала 1990-х (я пишу это слово без кавычек) в этом смысле всё шиворот-навыворот: фантомные (но не фальшивые!) боли по ампутированному-украденному ранговому положению испытывают те, кто ходил в линейных сотрудниках, а бывший руководящий состав выказывает по отношению к своему прошлому какие-то более затейливые чувства (по моим необъективным наблюдениям). Хотя, это, конечно, всё не так просто описывается: одна оптика у тех, кто более-менее сознательно строил карьеру, другая — у тех, кого в «ответработники» «продвигали», ломая их раздолбайство и диковатость.



Мне вот один из моих первых руководителей (в коммерческом секторе) вспоминается. Он видел во мне подающего надежды молодого человека «с будущим» (а я умел некогда производить такое впечатление) и иногда давал наставления. Одно из них было такое: любой личный выпад со стороны сотрудника — сразу увольняй, не жди и не жалей, если не сделаешь — вот тогда точно пожалеешь. Мне эта мудрость не пригодилась, ну, вот, хоть вам, мои немногочисленные читатели, передам. Я, к слову, моего тогдашнего шефа не осуждаю — вляпаться в ситуацию личного противостояния с подчинённым (да ещё и оказаться объектом глумления) и правда чревато большими потерями не только для самого начальника, но и для дела. Что важно — в этом случае никто не поможет, ни снизу, ни сверху; побрезгуют, ибо это оценивается как такое «личностное банкротство».



Впрочем, это разговор долгий, а лекция перед фильмом должна быть короткой. Итак, 1973 год, спектакль «Сослуживцы».

[окончание, начало — здесь]



Это может, показаться странным, но ворох из цитат, биографических справок, сведений о публикациях, и всего прочего, что я ненароком накопал, читая старую пьесу, довольно долгое время занимал меня. Получилось что-то вроде любительского исследования. Личный сетевой дневник подходящее место для выкладывания таких «поделок».



Итак, писатель Семёнов умер в самом начале 1942-го в госпитале Волховского фронта. С учётом всех обстоятельств, про него можно сказать — погиб на фронте. Вероятно, для него это было бы важно.



Прямых наследников Семёнов не оставил, но он подарил свою фамилию двум людям: жене и пасынку. Некий вариант посюстороннего послесмертия.



 

Сергей Семёнов, автолитография Георгия Верейского (1930 г.) Наталья Семёнова (Волотова), послевоенное фото.





Сначала о супруге писателя: Семёнова Наталия Георгиевна (1896-1982 гг.), сценический псевдоним «Наталия Волотова», в девичестве Наталья Бруггер, по первому мужу Наталья Деген.



О таких людях принято писать, что-то вроде «Наталья Георгиевна была замечательным человеком». Я не стану этого делать, мои дилетантские штудии просто не дали мне достаточно оснований для таких выводов. Но что действительно впечатляет, так это то, по каким занимательным местам проходил жизненный маршрут Бруггер-Семёновой. Речь не о географии (она, кажется, не часто покидала Петербург-Петроград-Ленинград), а о «социальных пространствах».



О семье её информации нашёл немного, пишут, что обрусевшие немцы. Среднее образование она получает в очень примечательном заведении — женской гимназии Стоюниной. Основательница гимназии Мария Николаевна Стоюнина сама по себе очень интересна: одноклассница второй жены Достоевского, жена публициста и педагога-новатора Владимира Стоюнина (1826-1888 гг.) и сама новатор-педагог и т.д. Не имею возможности судить о том, была ли эта частная гимназия лучшей женской гимназией Империи (в воспоминаниях преобладают малосодержательные похвалы либеральным нравам, творческой атмосфере и счастливой возможности девочкам облачаться в мужской костюм), но это определённо нечто выдающееся.



 

Стоюнина М.Н., Стоюнин В.Я., Лесгафт П.Ф., Лосский Н.О.





Интересный состав преподавателей: философию и психологию вёл Н.О. Лосский (!); физкультуру — Пётр Лесгафт (!) (он же был по факту одним из руководителей школы); словесность преподавал Василий Гиппиус (родственник поэтессы); а юриспруденцию — проф. М. А. Дьяконов (серьёзный учёный того времени). Помните (хотя бы по школьным хрестоматиям) картину Николая Ярошенко «Курсистка» (1883 г.)? На ней изображена Анна Черткова (Дитерихс), так же некоторое время работавшая у Стоюниной. Философ Лосский, к слову, приходился своей работодательнице зятем.

Началось всё со случайно увиденной подборки карикатур, интересно вдруг стало, что за книжка такая – «Наталья Тарпова». Судя по картинке – что-то нелишённое пикантности, да ещё каким-то образом конкурирующее в издательских планах с высокой классикой. Обычно интерес такого рода сохраняется несколько секунд, не более, ибо занятных артефактов в мире множество, а времени и сил мало; но за эти несколько секунд я узнал, что «Тарпова» существует в двух воплощениях — объёмного романа и относительно короткой пьесы, текст последней выложен в интернете, и это обстоятельство меня подкупило. В общем, как писали когда-то, «письмо позвало в дорогу», применительно к сегодняшним реалиям — картинка позвала в Сеть.



 

Художник Б.Ефимов, журнал «Крокодил», №32, 1938 год





Вещица оказалась нескучной. Автор – Сергей Александрович Семёнов (1893-1942 гг.); сначала им был написан роман (и неоднократно редактировался), пьеса же результат переработки автором текста книги. Время действия 1927 год, идёт очередной перелом переломной эпохи, происходит «термидорианская реакция в области семейного вопроса» (определение Л.Д. Троцкого), несколько упрощая и чуть-чуть иронизируя, можно сказать, что «теория стакана воды» теряет актуальность и комсомолка уже может «отказывать комсомольцу» (и где-то даже должна). Цитата из Льва Давидовича: «Торжественная реабилитация семьи, происходящая одновременно – какое провиденциальное совпадение! – с реабилитацией рубля, порождена материальной и культурной несостоятельностью государства. Вместо того, чтобы открыто сказать: мы оказались еще слишком нищи и невежественны для создания социалистических отношений между людьми, эту задачу осуществят наши дети и внуки, – вожди заставляют не только склеивать заново черепки разбитой семьи, но и считать ее, под страхом лишения огня и воды, священной ячейкой победоносного социализма. Трудно измерить глазом размах отступления!»



 

«Термидорианские» плакаты конца 1920-х – начала 1930-х годов. Одно из первых изданий романа «Наталья Тарпова»





В обществе (возможно, скорее исподволь, чем по плану) идёт выстраивание сложной, «диалектически» устроенной модели советской морали применительно к семейным узам. Своего рода консервативно-романтический дуализм долга и чувства, в рамках которого, например, с одной стороны, утверждается ценность «семьи-ячейки общества», порицается легкомысленность, «случайные связи», а с другой, серьёзная-глубокая-выстраданная привязанность серьёзного-глубокого человека, человека, готового к страданию и способного вызвать сочувствие (о, тут масса тонких моментов!) – оказывается выше «формальных обязательств». Каким бы не было сталинское «пуританство» (не говоря о позднейших эпохах), но позиция типа «я тебя больше не люблю, я люблю другого/другую высокой, чистой и жертвенной любовью, и поэтому мы должны расстаться, а не жить во лжи» – всегда была «легитимной».



Наталья Тарпова – именно такой персонаж, которому, и в силу её глубокой «положительности», и в силу «честности», нерасчётливости её страсти – «можно». Можно любить и отстаивать свою любовь, можно ставить под сомнение «борьбу с буржуазными предрассудками». Она такая сильная, что перед ней тушуется её новый предмет обожания инженер Габрух, растеряно юлит несостоявшийся сожитель функционер Рябьев, а прочий партхозактив от её «сольных номеров» просто разбегается («За что ж кроет-то она всех? А чёрт ее поймет! Стыд и срам! Пойдем-ка от греха подальше!»). Потом таких образов «сильных женщин» в советском искусстве будет много, этот образ не из самых первых, но, тем не менее – перед нами модель раннего образца. И отстаивает Тарпова не право «полюбить другого», а право «любить одного», а не жить в свальном грехе прогрессивного сознательного меньшинства. В немолодом «спеце» с манерами декадента она увидела своего «единственного», «суженного» и готова за него сражаться хоть с «трудовым коллективом», хоть самим инженером («Ты переменишься? Не правда ли?»).

Когда-то, в конце 1980-х, обсуждал я с одним тогдашним приятелем книги. Беседа велась в такой вычурной манере, которая именовалась «стёбом» и долженствовала свидетельствовать, что говорящий умён, ироничен и ко всему относится с отстранённостью легко переходящей в презрительность. В общем, мы были умнячающими подростками-выпендрёжниками, и к тому же гордецами (а, значит, ранимыми балбесами).



Я поделился своим удовольствием от прочтения некоего французского переводного романа о страданиях парижских богемо-бомжей в конце 1920-х годов (названия и автора за давностью лет не помню, но не Ремарк, а кто-то около).Товарищ мой, у которого из-под криво надетой модной маски ирониста хорошо так проглядывали челюсти упрямого начётчика, высказался в том духе, что я трачу время впустую, что на свете есть некоторое количество (примерно 100) Главных Книг, по прочтению которых, человек превращается в некую развитую личность, и идти к этому состоянию правильнее прямой дорогой, а не блуждая по закоулкам. Я от такой бесстрашной неироничности слегка прифигел. Мне-то как раз нравилось в литературе находить диковинки и в закоулках встречать неведомых зверушек и беседовать с ними.



Теперь-то я полагаю, что мой собеседник был куда правее, чем юный я. Хотя, это были не его мысли, а установки его отца, тот был кем-то вроде «писателя из народа» и кое-что в таких вещах понимал.



Впрочем, это признание чужой правоты запоздалое и ни к чему меня не мотивирующее. Всех Главных Книг, я видимо, так и не прочту, до Платона я добрался (сильно после того разговора), а до Аристотеля — нет, превращение не задалось. И привычка фланировать по закоулкам осталас при мне. Во-первых, неведомые зверушки и впрямь нескучные собеседники; а во-вторых, по заслугам забытые и по заслугам непрочитанные людьми книги, не будучи чем-то художественно или интеллектуально драгоценным, оказываются отличными гидами по своим эпохам (что, понятно, даёт кое-что к пониманию современности), в том числе и на ту самую кухню проводят, где варились великие тексты и великие мысли.



Итак, заведу тэг «#неочевидные_книги», в планах (которые, быть может, не сбудутся) публично полистать следующее: кондовую советскую производственную прозу, английскую политметодичку 1891 года, «Отцы и дети — 1981», сценарий скучного фильма «по мотивам» и что-то ещё.



А начну с эффектной драмы про сексуальную контрреволюцию 1927 года и про соответствующую контрреволюционерку.



Картинка как раз из конца тогдашних 20-х, может, и подпись к ней из тех же времён.

Собирался заняться изучением «Вестника Временного правительства», но пока не задалось — сил не хватает, да и сканы нелучшего качества, читать трудно. Просматриваю «по верхам», есть тексты просто интересные; есть — страшные, хотя бы своей безумной и бездумной высокопарностью.



 

«Вестник временного правительства», № 6 от 12 (24) марта 1917 г.





ДЕКЛАРАЦИЯ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Восторженно приветствует весь мир своеобразнейшее политическое творчество России. Ликует и трепетно волнуется Россия на всем своем великом протяжении. Присоединились к новому строю целые армии и отдельные воинские части, области и города, ведомства и учреждения. И могут ли в эти великие дни не быть переполненными радостью безмерною и энтузиазмом безграничным сердца писателей русских при виде величайшаго торжества свободы, при созерцании чудеснейшаго из всех известных всемирной истории переворотов.

Но не могут русские питатели просто присоединиться к общему ликованию. С чувством сладостнейшаго душевного удовлетворения взирает русское литературное сознание на происходящее, и радостно ему видеть, что пышно взошли теперь семена, впервые брошенные именно русскою литературною мыслью. Установлено и никем не оспаривается то положение, что русская литература всегда была кафедрой, с которой раздавалось учительное слово, и звало всегда это учительное слово к подвигу общественному и к самопожертвованию.

Писатель Радищев первый развернул в России знамя свободы. Первую оду вольности сложил Пушкин. Злая сатира Грибоедова и горький смех Гоголя нанесли смертельные удары дореформенному строю. Гоголь же назвал братом ничтожнейшаго представителя социального уклада нашего, и из этого вышел Достоевский, певец бедных людей, заступник униженных и оскорбленных, проникновенно разглядевший прекрасную человеческую душу на самой последней, казалось, ступени падения. Тургенев был апостолом освобождения крестьян. Некрасов истинный Тиртей русской революции, на призывах которого уже 60 лет воспитывается ряд поколений борцов за свободу. Гениальная сатира Салтыкова сделала русскую бюрократию всеобщим посмешищем. Революционную русскую мысль, при ослепительном успехе которой мы теперь присутствуем, созидал Белинский, Герцен, Чернышевский, Писарев, Михайловский. Разрушила твердыню лживого оффициального ханжества великая совесть Толстого. А зарубежная литература, созданная великими изгнанниками Герценом и Лавровым, несмотря на почти непреодолимые трудности, с которыми она проникала в Россию, явилась могущественнейшим фактором русского освободительного движения и основоположницею — в лице некоторых ныне здравствующих деятелей — целых эпох в истории русской политической мысли.

В этом сознании великих заслуг великих учителей наших перед русской свободой, мы, нынешние писатели, шлем братский привет всем творцам могучей февральской революции. Да здравствует Государственная Дума, стойко оставшаяся на своем посту! Да здравствуют петроградские рабочие, самоотверженно пошедшие под пулеметы в героической решимости положить жизнь свою для ниспровержения деспотического строя! Да здравствуют петроградские полки, благодаря которым кровавая баня, уготованная русской свободе, превратилась в величайшее ее торжество! Да здравствует Временное Правительство, сумевшее, в единении с Советом Рабочих и Солдатских Депутатов, объединить страну и ввести грозный девятый вал русской революции в русло государственности! Веруем и исповедуем, что свободный народ сумеет отстоять свободную Россию от посягательства на ее землю. Веруем и исповедуем, что, по миновании грозной внешней опасности, нашу дорогую Родину ждет небывалый расцвет всех ее необ'ятных духовных и материальных сил. Долгие годы отличительным признаком русской литературы была великая Печаль ее, пусть сменит ее теперь великая Радость.

[конец цитаты, источник]





Такой текст не мог остаться только в старой подшивке забытого официозного издания. Начал искать. Есть эта коллективная декларация в Сети с изменённым названием и с указанием автора и издания — С.А. Венгеров. Собрание сочинений, т. IV, 1919 год.



Венгеров... Венгеров... ах, да, я читал что-то, когда-то этот человек гремел, «видный деятель», а ныне и имя забыто, и вообще «sic transit gloria mundi»...

Итого, как и обещал, продолжим рассказ об истории, современности, особенностях и деталях попаданческой литературы. И сегодня я расскажу только об одном герое и одном авторе. Но каком Герое и Каком Авторе! Сегодня речь пойдёт о первом настоящем попаданце! То, что просто обязан прочитать любой, кто интересуется попаданческой литературой и уж особенно любой автор, пишущий про попаданцев. Но сначала,чтобы просто понять всё величие Свершения этого Автора, немного повторим пройденное:

Повторение пройденного

Как я уже сказал в предыдущей статье, попаданческая литература выросла из приключенческой – историй о путешествиях. К началу XX века она достигла своего расцвета, но тогда же наступил и её кризис. Просто потому, что на Земле не осталось мест, куда можно было бы отправить приключенца приключаться. Всё уже было хорошо известно. Поэтому и стали появляться всякие Маракотовы Бездны и Плутонии. Но это всё равно было путешествие. Но вот в 1912 году, молодой и талантливый автор совершил прорыв. И хотя в его книгах ещё оставались кое-какие рудименты приключенческой литературы, это была настоящая революция. Встречайте!

Эдгар Берроуз и его "Принцесса Марса"!

Вообще говоря, самым первым попаданием в истории литературы был янки из Коннектикута, которого, волею Марка Твена, занесло ко двору короля Артура. Но эта книга, хоть и гениальная (Марк Твен же!), хоть и популярная, но тренда не породила. Видимо потому, что стёб и сатира. Хотя, уже и там мы находим полный набор косяков и роялей в кустах, обязательных для попаданцев в прошлое. В том числе и для тех попаданцев, которые спасают СССР. Так что для всех, пишущих о попаданцах в прошлое, эта книга к прочтению тоже обязательна.

А вот книги Берроуза (Барсумский цикл, марсианские хроники), действительно прогремела и создала тренд. Потому, что не отягощённая дополнительной нагрузкой была всё такой же приключенческой книгой с некоторыми изменениями относительно канонов такой литературы. И эти изменения стали воистину революционными!

И что же там было революционного? И к чему это привело? И вообще, о чём эти книги?

Да, я решил перезапустить эту тему. По этому поводу: (а) Все предыдущие посты про попаданцев удалены и (б) в категории "Лоции по литературе" выделена отдельная подкатегория про попаданцев.

Далее тема пойдёт более развёрнуто, чем это было в первый раз, более регулярно и более интересно.

А сейчас встречайте первую статью:

Всеобщая история попаданцев от древности до наших дней. Часть 1: От древности

Надеюсь, все, кто меня читает, люди грамотные, поэтому объяснять: кто такие попаданцы не надо. Можно опустить ненужные определения и пояснения и сразу перейти к делу.

Попаданческая литература – пожалуй самый популярный тренд современности, особенно на просторах самиздата. Но если кто-то думает, что возникла она вот только что – этот кто-то глубоко ошибается. По большому счёту, тема попаданцев стара, как сама литература. Самый первый сюжет такого толка (из популярных) – библейская история про Иосифа. Но, надо признать, что в собственно древней и средневековой литературе подобные сюжеты – с относительно классическим попаданчеством – редки, если вообще не единичны. Зато крайне популярны истории о путешествиях, которые вполне можно считать непосредственными предшественниками историй о попаданцах.

Схема такой истории о путешествиях, в новое время выросших в приключенческую литературу, всегда одинакова: приключенец волей, а порой и неволей, отправляется в дальние страны, где переживает множество приключений, встречает всяческие чудеса и в конце концов возвращается домой. А сама история – это его рассказ.

Далее: множество живых примеров от самой древности и подробная эволюция жанра, вплоть до появления собственно попаданческой литературы.