По-моему, в том году, в этот же день, 27 января – в годовщину снятия блокады Ленинграда, я в инстаграме опубликовал снимок, за который меня забанили на месяц. Это было фото раненого блокадного мальчика. Спустя пару месяцев инстаграм вообще накрылся для многих…

Тем не менее, сегодня я, как обычно, помяну эту святую дату – выдержками из "Запретного дневника" Ольги Берггольц. Страшный документ, опубликованный лишь в 2010-м.

"Блокадная мадонна", как называли ее в те годы, или "Муза Ленинграда", на которую, по воспоминаниям Даниила Гранина, "молились, как на святую".
Все 900 блокадных дней город говорил ее голосом. Берггольц казалась всем живым символом мужества, а она была слабой, хрупкой женщиной, потерявшей на допросах в НКВД двоих детей и после уже никогда не ставшая матерью. Мечтавшая о любви даже в самое тяжелое блокадное время. И записывающая в свой тайный дневник слова, за которые можно было расстрелять без следствия.

***
А может это действительно свинство, что в такие страшные, трагические дни, вероятно, накануне взятия Ленинграда, думаю о красивом мужике и интрижке с ним? Но ради чего же мы тогда обороняемся? Ради жизни же, а я - живу.

Сегодня сообщили об оставлении войсками Киева… А население? А я? (Я решила записывать все очень безжалостно.) Итак, немцы заняли Киев. Сейчас они там организуют какое-нибудь вонючее правительство. Боже мой, Боже мой! Я не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, — к нашему правительству. Этак обосраться! Почти вся Украина у немцев — наша сталь, наш уголь, наши люди, люди, люди!.. А может быть, именно люди-то и подвели? Может быть, люди только и делали, что соблюдали видимость? Мы все последние годы занимались больше всего тем, что соблюдали видимость. Может быть, мы так позорно воюем не только потому, что у нас не хватает техники (но почему, почему, черт возьми, не хватает, должно было хватать, мы жертвовали во имя ее всем!), не только потому, что душит неорганизованность, везде мертвечина, везде шумиловы[88], везде махановы, кадры помета 37–38 годов, но и потому, что люди задолго до войны устали, перестали верить, узнали, что им не за что бороться.

Так или иначе — очень мало осталось жизни. Надо торопиться жить. Надо успеть хоть что-нибудь записать из того, как мы жили. Надо успеть полюбоваться собой, нарядиться, вкусить от природы, искусства и людей…

Надо поцвести, покрасоваться хотя бы последние пять-семь лет, ведь потом старость, морщины, никто и не взглянет, и на хер нужны мне будут и платья, и польты…

Итак, весной сорок второго года мы бурно, с восторгом переживала возвращение к обычной жизни, - и знаете, когда впервые после зимы заплакали ленинградцы, действительно переставшие плакать, не из мужества, а из того, что просто не было тех эмоций, которые соответствовали бы тому, что было зимой? Они заплакали на первом после декабря сорок первого года симфоническом концерте - это было пятого апреля сорок второго года, заплакали, потрясенные тем, что вот на сцене сидят люди - не в ватниках, а в пиджаках, и что не просто люди, а артисты, и они... играют на скрипках!

...покупали за хлеб, от 200 до 300 грамм за книгу. Выше этой цены для меня нет и не будет

…говорили, что ленинградцы - герои, восхищались их мужеством и т.д., а в чем оно - не знали. Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода, что нет транспорта, нет огня и воды. Ничего не слышали о такой болезни, как дистрофия. Меня спрашивали: а это опасно для жизни?

Вот я и в Москве, на Сивцевом Вражке. О, поскорее обратно в Ленинград. Моего Коли все равно нигде нет. Его нет. Он умер. Его никак, никак не вернуть. И жизни все равно нет. Здесь все чужие и противные люди. О Ленинграде все скрывалось, о нем не знали правды так же, как об ежовской тюрьме. Я рассказываю им о нем, как когда-то говорила о тюрьме, - неудержимо, с тупым, посторонним удивлением.

На радио не успела я раскрыть рта, как мне сказали: "Можно обо всем, но никаких упоминаний о голоде. Ни-ни. О мужестве, о героизме ленинградском - это то, что нам просто необходимо, как и все о Ленинграде. Но о голоде ни слова."

Неужели и ты, потомок, будешь так несчастен, что будешь считать, будто бы для человека есть что-то важнее любви, игры чувств, желаний друг друга? Я уже поняла, что это — самое правильное, единственно нужное, единственно осмысленное для людей.

https://sadalskij.livejournal.com/4521419.html

9 августа 1942 года. В этот день по расчетам гитлеровцев Ленинград должен был пасть.
Были даже заготовлены приглашения на праздничный банкет в ресторане "Астория".
Но в семь часов вечера в Большом зале филармонии зажглись все хрустальные люстры…

В марте 1942 Седьмая симфония Шостаковича впервые прозвучала в Куйбышеве и Москве.
Но она не была бы "Ленинградской", если бы ее не услышал блокадный город.
Там попытались собрать прежний оркестр, но в списке музыкантов большая часть фамилий была обведена черным: к этому времени они умерли от голода. Выжившая часть выделена красным - играть они уже не могли.
С трудом собрали 15 очень ослабевших человек. Дирижера оркестра Карла Элиасберга нашли в стационаре для дистрофиков. Привели его под руки: сам он идти не мог. Чтобы восполнить бреши в оркестре, пришлось отзывать людей из военных частей.
Первая репетиция шла 40 минут: у музыкантов не было сил играть, а у дирижера – дирижировать.

И, тем не менее, 9 августа Седьмая Симфония Шостаковича впервые прозвучала в Ленинграде.
В ослепительном, сияющем зале был аншлаг: измученные, голодные люди шли на премьеру с живыми цветами. Воистину: пусть умереть, но услышать.
В этот день по приказу командующего Ленинградским фронтом Леонида Говорова началась операция, получившая название "Шквал". Всю артиллерию бросили на подавление вражеских огневых точек, чтобы во время исполнения симфонии ни один снаряд не упал на блокадный город.
По воспоминаниям очевидцев, музыканты шатались от голода, одежда на них висела. Многих на концерт привезли из больниц. Жена Элиасберга пожертвовала одной картофелиной, чтобы накрахмалить мужу воротник и манжеты. Что такое картошка в те дни, говорить не надо. Цена жизни.
Музыка транслировалась по громкоговорителям и радио.
Она потрясла блокадных жителей, подарив надежду, и шокировала фашистов, осаждавших город. Флейтистка Галина Лелюхина вспоминала: "Были репродукторы, немцы все это слышали. Как потом говорили, они обезумели. Они-то считали, что город - мёртвый...".

https://sadalskij.livejournal.com/4432775.html

В центре - мой родной дядя, брат мамы - Алеша Прокопенко.
Я его никогда не видел, это последняя фотография 1944 года, здесь ему 18 лет.
Он дошел до Берлина, но Победу не застал. Был ранен, отправлен домой.
Умирающего Алешу на носилках два бойца внесли в родную хату, дедушка Василий отчаянно боролся за жизнь сына, погрузил его в поезд, отправился с ним к воронежским врачам. Не довез, на станции Лиски Алексей скончался…


Похоронен в Воронежской области, в Подгорном.

https://sadalskij.livejournal.com/4372049.html