Столица дожей одевает

Все блёстки звёздные на бал,

Кипис, смеётся и болтает,

Сверкает пестрый карнавал.



Вот Арлекин под маской черной,

Как жар горит его тряпьё,

Кассандру нотою задорной

Он бьёт, посмешище своё.



Весь белый, словно большеротый

Пингвин над северной скалой,

Пьеро в просвете круглой ноты

Покачивает головой.



Болнский доктор обсуждает

В басах понятный всем вопрос,

Полишинель, сердясь сгибает

Осмушкойнотной длинный нос.



Отталкивая Тривелина,

Сморкающегося трубой,

У Скарамуша Коломбина

Берет с улыбкой веер свой.



Звучит каданс, и скоро, скоро

В толпе проходит домино,

Но в прорези лукавства взора

Прикрыть ресницам не дано.



О тонкая бородка кружев,

Что вздох колышет, легче сна,

Мне, тотчас тайну обнаружив,

Поет арпеджио: - она!



И я узнал влюбленным слухом

Под страшной маскою губу,

Как слива с золотистым пухом,

И мушку чёрную на лбу.

Столица дожей одевает

Все блёстки звёздные на бал,

Кипис, смеётся и болтает,

Сверкает пестрый карнавал.



Вот Арлекин под маской черной,

Как жар горит его тряпьё,

Кассандру нотою задорной

Он бьёт, посмешище своё.



Весь белый, словно большеротый

Пингвин над северной скалой,

Пьеро в просвете круглой ноты

Покачивает головой.



Болнский доктор обсуждает

В басах понятный всем вопрос,

Полишинель, сердясь сгибает

Осмушкойнотной длинный нос.



Отталкивая Тривелина,

Сморкающегося трубой,

У Скарамуша Коломбина

Берет с улыбкой веер свой.



Звучит каданс, и скоро, скоро

В толпе проходит домино,

Но в прорези лукавства взора

Прикрыть ресницам не дано.



О тонкая бородка кружев,

Что вздох колышет, легче сна,

Мне, тотчас тайну обнаружив,

Поет арпеджио: - она!



И я узнал влюбленным слухом

Под страшной маскою губу,

Как слива с золотистым пухом,

И мушку чёрную на лбу.