(Отрывок из книги) 

Лицо Прохора вновь стало юным. Он лежал, закрыв глаза, на губах улыбка. А думы безудержно уносили его все дальше, дальше.

Тишина. Всплескивают весла. "Должно быть, шитик". Нет, это камыши шумят. Нет, соболь крадется к задремавшей птице.

— Бойе... Проснись, бойе...

Прохор открыл глаза. Склонившись над ним, сидела девушка. Маленькие яркие губы ее улыбались, а прекрасные глаза были полны слез.

— Значит, хочешь уйти, покинуть?

— Да, хочу... — сказал Прохор, и ему стало жаль девушку. — А может быть, останусь. Поплывем с нами.

— Нет, нельзя... Я в тайге лежу. Меня караулят.

— Что значит — лежу? Кто тебя караулит?

— Шайтаны,  — сказала она и засмеялась печальным смехом. — Еще караулит отец.  — Она совсем, совсем хорошо говорила по-русски, и голос ее был нежный, воркующий.

Прохору лень подыматься. Он взял ее маленькую руку и погладил.

— Как тебя звать?

— Синильга. Когда я родилась, отец вышел из чума и увидал снег. Так и назвали Синильга, значит —  снег... Такая у тунгусов вера...

Звезд на небе было много. Но самоцветных бусинок на костюме девушки еще больше. Прохор ласково провел рукой по нагруднику-халми. Грудь девушки всколыхнулась. Девушка откинула бисерный халми и прижала руку юноши к зыбкой своей груди:

— Слушай, как бьется птичка: тук-тук! — Она совсем близко заглянула в его глаза. Нашла его губы, поцеловала. — Бойе, милый мой, — в голосе ее укорчивая тоска, молящий стоп.

Прохору стало холодно, словно метнуло на него ветром из мрачного ущелья.

— Вот, лягу возле тебя... Обними... Крепче, бойе, крепче!.. Согрей меня... Сердце мое без тебя остынет, кровь остановится, глаза превратятся в лед. Не ветер сорвет с моих щек густоцвет шиповника, не ночь погасит огонь глаз моих. Ты, бойе, ты! Неужели не жаль меня?

Прохор в этот миг заметил сидевшую на обрывистом камне, над самой водой, молодую вдову-тунгуску. Грудь ее дрожала от глухих рыданий, и черные распущенные волосы свисали на глаза. Прохору вдруг захотелось причинить девушке страдание, и он сухо сказал:

— Нет, Синильга, не жаль тебя. Вот ту жаль... Синильга молча встала и, подбежав, столкнула вдову в реку, а сама возвратилась холодная.

— Неужели густые сливки хуже прокисшего молока? Эх, ты!.. - сказала Синильга и легла возле него на золотом песке.  —Не любишь, значит?

— Я другую люблю, — прошептал Прохор, не в силах оторваться от влекущего к себе лица Синильги. — Ты прекрасна, но та лучше тебя во сто раз.

— Ах, бойе! — вздохнула девушка и вся померкла. — Оставайся здесь, оставайся! Я научу тебя многому. Любишь ли ты сказки страшные-страшные? Я — сказка. Любишь ли ты песни грустные-грустные? Я — песня, а мое сердце — волшебный бубен. Встану, ударю в бубен, поведу тебя над лесом, по вольному бездорожному воздуху, а лес в куржаке, в снегу, а сугробы глубокие, а мороз лютый, и возле месяца круг. Ха-ха-ха!.. Ой, горько мне, душно!

И она заплакала и стала срывать с себя одежду, но не могла этого сделать: словно холодное железо пристыла одежда к ее телу. Плакала Синильга долго, ломала руки в последней тоске, и плач ее сливался с другим плачем: взобравшись на скатный белый камень, видимый среди ночи при свете звезд, навзрыд рыдала с того берега вдова. Прохору все еще лень подняться; он только слушал, и ничто не удивляло его.

— Не верь вдове! Она притворщица; плачет о том, чего не было, ищет, чего не теряла.

Синильга все ближе придвигалась к нему, — он отодвигался:

— Ты холодна, как снег, Синильга.

— Я снег и есть.

— Синильга! Если б ты была она, я бы любил тебя.

— Бойе! Я и есть - она, она и есть - я... Разве не узнал?

— Я никогда не видал ее. Я только слышал про нее сказку... Та — мертвая... Но я возвращу ей жизнь.

— А я не мертвая? Я, по-твоему, живая? Бойе! Вот, поцелуй меня жарко, жарко. Брось меня в костер твоего сердца, утопи меня в горячей своей крови, тогда я оживу. Ох, тяжко мне в гробу лежать одной и хо-о-лодно...

Прохору стало жутко. Он придвинулся вплотную к костру и никак не мог оторваться взором от Синильги: столь прекрасна она была.

— Значит, ты шаманка? Та самая, что...

— Та самая.

Словно льдина прокатилась по спине его. Задрожав, он крикнул:

— Врешь!!!

— Прохор Громов! — вещим резким голосом произнесла Синильга. –  Предрекаю тебе,  Прохор Громов! Начало хорошее, середка кипучая, а конец – ужасный!

— Откуда ты знаешь? Ты кто? — весь холодея, юноша вскочил.

Та же ночь была тихая, звездная. Прохор перекрестился, вздохнул. Он хотел тотчас же записать этот странный сон, но отложил до завтра: голова была тяжелая, слипались утомленные глаза. Подживил костер и крепко, по-мертвому, заснул.