https://daningrad.ru/igra-v-krasavitsu-yuriy-yakovlev



В то время мы думали, что по Караванной улице, побрякивая колокольчиками, бредут пыльные усталые верблюды, на Итальянской улице живут черноволосые итальянцы, а на Поцелуевом мосту все целуются. Потом не стало ни караванов, ни итальянцев, да и сами улицы теперь называются иначе. Правда, Поцелуев мост остался Поцелуевым.



Наш двор был вымощен щербатым булыжником. Булыжник лежал неровно, образуя бугры и впадины. Когда шли затяжные дожди, впадины заливала вода, а бугры возвышались каменными островами.



Чтобы не замочить ботинок, мы прыгали с острова на остров. Но домой все равно приходили с мокрыми ногами.



Весной наш двор пах горьковатой тополиной смолкой, осенью — яблоками. Яблочный дух шел из подвалов, где было овощехранилище.



Мы любили свой двор. В нем никогда не было скучно. К тому же мы знали множество игр. Мы играли в лапту, в прятки, в штандар, в чижика, в ножички, в испорченный телефон. Эти игры оставили нам в наследство старшие ребята. Но были у нас игры и собственного изобретения. Например, игра в красавицу.



Неизвестно, кто придумал эту игру, но она всем пришлась по вкусу. И когда наша честная компания собиралась под старым тополем, кто-нибудь обязательно предлагал:



— Сыграем в красавицу?



Все становились в круг, и слова считалочки начинали перебегать с одного на другого:



— Эна, бена, рее…



Эти слова из какого-то таинственного языка были для нас привычными.



— Квинтер, контер, жес…



Мы почему-то любили, когда водила Нинка из седьмой квартиры, и старались, чтобы считалочка кончалась на ней. Она опускала глаза и разглаживала руками платье. Она заранее знала, что ей придется выходить на круг и быть красавицей.



Теперь мы вспоминаем, что Нинка из седьмой квартиры была на редкость некрасивой: у нее был широкий приплюснутый нос и большие грубые губы, вокруг которых хлебными крошками рассыпались веснушки. Лоб — тоже в хлебных крошках. Бесцветные глаза. Прямые жидкие волосы. Ходила она, шаркая ногами, животом вперед. Но мы этого не замечали. Мы пребывали в том справедливом неведении, когда красивым считался хороший человек, а некрасивым — дрянной.



Нинка из седьмой квартиры была стоящей девчонкой — мы выбирали красавицей ее.



Когда она выходила на середину круга, по правилам игры, мы начинали «любоваться» — каждый из нас пускал в ход вычитанные в книгах слова.



— У нее лебединая шея, — говорил один.



— Не лебединая, а лебяжья, — поправлял другой и подхватывал: — У нее коралловые губы…



— У нее золотые кудри.



— У нее глаза синие, как… как…



— Вечно ты забываешь! Синие — как море.



Нинка расцветала. Ее бледное лицо покрывалось теплым румянцем, она подбирала живот и кокетливо отставляла ногу в сторону.



Наши слова превращались в зеркало, в котором Нинка видела себя красавицей.



— У нее атласная кожа.



— У нее соболиные брови.



— У нее зубы… зубы…



— Что зубы? Жемчужные зубы!



Нам самим начинало казаться, что у нее все лебяжье, коралловое, жемчужное. И красивее нашей Нинки нет.



Когда запас нашего красноречия иссякал, Нинка принималась что-нибудь рассказывать.



— Вчера я купалась в теплом море, — говорила Нинка, поеживаясь от холодного осеннего ветра. — Поздно вечером в темноте море светилось. И я светилась. Я была рыбой… Нет, не рыбой — русалкой.



Не рассказывать же красавице, как она чистила картошку, или зубрила формулы, или помогала матери стирать.



— Рядом со мной кувыркались дельфины. Они тоже светились.



Тут кто-нибудь не выдерживал:



— Не может быть!



Нинка протягивала ему руку:



— Понюхай, чем пахнет?



— Мылом.



Она качала головой:



— Морем! Лизни — рука соленая.



Стояли мутные влажные сумерки, и было непонятно, идет дождь или нет. Только на стекле возникали и лопались пузырьки. Но мы чувствовали близость несуществующего моря — теплого, светящегося, соленого.



Так мы играли.



Лил дождь — устраивались в подворотне. Темнело — толпились под фонарем. Даже самые крепкие морозы не могли нас выжить со двора.



…Как-то в наш дом переехали новые жильцы. И во дворе появился новенький. Он был рослый и слегка сутулился, словно хотел казаться ниже ростом. На щеке у него проступало крупное продолговатое родимое пятно. Он стеснялся этого пятна и поворачивался к нам другой щекой. У него был нос с горбинкой и большие — прямо-таки девичьи — ресницы. Ресниц он тоже стеснялся.



Новенький держался в стороне. Мы его подозвали и предложили сыграть с нами в красавицу. Он не знал, в чем дело, и согласился. Мы переглянулись и выбрали красавицей… его. Едва заговорили про лебяжью шею и коралловые губы, как он густо покраснел и выбежал из круга.



Мы посмеялись и крикнули вдогонку:



— Сыграем и без тебя!



Но когда снова встали в круг, Нинка неожиданно попятилась:



— Я тоже не буду…



Мы взорвались:



— Что за новости? Почему ты не будешь?



— Так. — Нинка отошла от нас.



И сразу расхотелось играть. Мы заскучали. А Нинка приблизилась к новенькому и сказала:



— Когда играют в красавицу, всегда выбирают меня.



— Тебя? Почему тебя? — удивился новенький. — Разве ты красивая?



Мы не стали с ним спорить. Мы посмеялись над ним. А у Нинки вытянулось лицо, хлебные крошки у рта и на лбу стали еще заметнее.



— А меня выбирают.



— Очень глупо, — сказал новенький. — И вообще ваши детские игры меня не интересуют.



— Конечно. — Нинка почему-то сразу согласилась с ним.



С появлением новенького с ней вообще стало твориться что-то странное. Она, например, ходила за ним по улице. Шла тихо, по другой стороне, чтоб никто не заметил, что она идет за ним. Но мы, конечно, заметили и решили, что Нинка спятила или во что-то играет. Например, в следопыта. Он заходил в булочную — она стояла напротив и не отрывала глаз от стеклянных дверей. Она и утром поджидала его у подъезда и шла за ним до школы.



Новенький не сразу сообразил, что Нинка из седьмой квартиры ходит за ним как тень. А когда обнаружил это, очень рассердился.



— Не смей ходить! — крикнул он Нинке.



Она ничего не ответила. Побледнела и пошла прочь. А он крикнул ей вдогонку:



— Ты бы лучше посмотрела на себя в зеркало!



Он приказал ей посмотреться в зеркало.



Нас не интересовало, какие у нас носы, рты, подбородки, куда торчат волосы, где вскочил прыщ. И Нинка знала только то зеркало, которым были для нее мы, когда играли в красавицу. Она верила нам.



Этот тип с родимым пятном на щеке разбил наше зеркало. И вместо живого, веселого, доброго появилось холодное, гладкое, злое. Нинка в первый раз в жизни пристально взглянула в него — зеркало убило красавицу. Каждый раз, когда она подходила к зеркалу, что-то умирало в ней. Пропали лебяжья шея, коралловые губы, глаза, синие, как море.



Но мы тогда не понимали этого. Мы ломали себе голову: что это с ней? Мы не узнавали свою подружку. Она стала чужой и непонятной. Мы сторонились ее. Она и не стремилась к нам, молча проходила мимо. А когда ей встречался новенький с большим родимым пятном на щеке, она убегала прочь.



В нашем городе часто идут дожди. Могут лить круглые сутки.



И все так привыкают к ним, что не обращают внимания. Взрослые ходят под зонтами. Ребята делают короткие перебежки от одной подворотни к другой, прыгают по булыжным островам.



В тот вечер был сильный дождь, дул сверлящий ветер. Говорили, что на окраинах города начиналось наводнение. Но мы крепились, жались в подворотне, не хотели расходиться по домам. А Нинка из седьмой квартиры стояла под окном новенького. Зачем ей понадобилось стоять под его окном? Может быть, она решила позлить его? Или сама с собой поспорила, что простоит под дождем, пока не сосчитает до тысячи? Или до двух тысяч. Она была в коротеньком пальто, из которого давно выросла, без косынки. Ее прямые волосы вымокли и прилипли к щекам, и от этого лицо вытянулось. Глаза блестели, как две застывшие капли. Гремели водосточные трубы, дребезжали подоконники, трещали перепончатые купола зонтов. Она ничего не видела и не слышала. Не чувствовала холодных струй. Она стояла под окном, охваченная отчаянной решимостью.



Мы кричали ей из подворотни.



Она не шла. Мы выбежали под дождь. Схватили ее за руки: не пропадать же человеку.



— Отойдите! — Она прямо-таки прикрикнула на нас.



Мы отошли. Повернулись спиной и стали смотреть на улицу. Люди спешили, подняв над головами зонты, словно на город спустился целый десант на угрюмых черных парашютах. Десант прохожих.



Потом мы увидели, как к Нинке подошла ее мать. Она долго уговаривала Нинку уйти. Наконец ей удалось увести девчонку из-под дождя в подъезд. Там горела тусклая лампочка. Нинкина мать повернула лицо к свету, и мы услышали, как она сказала:



— Посмотри на меня. Я, по-твоему, красивая?



Нинка удивленно посмотрела на мать и, конечно, ничего не увидела. Разве мать может быть красивой или некрасивой?



— Не знаю, — созналась Нинка.



— Тебе пора бы знать, — жестко сказала Нинкина мать. — Я некрасивая. Просто дурная.



— Нет, нет! — вырвалось у Нинки.



Она прижалась к матери и заплакала. Мы так и не поняли, кого она жалела: мать или себя.



— И ничего страшного, — уже спокойно сказала Нинкина мать. — Счастье приходит не только к красивым. И некрасивые выходят замуж.



— Я не хочу замуж! — резко ответила Нинка, и мы были согласны с ней.



— Да, да, конечно, — как бы спохватилась мать. — Не обязательно замуж…



Потом они вышли на дождь и пошли по улице. Мы не сговариваясь двинулись за ними. Нет, не из любопытства. Нам казалось, что мы можем понадобиться Нинке.



Неожиданно мы услышали, как Нинка спросила:



— У тебя был муж?



— Нет.



— Но у меня был отец?



Мать не ответила. Она как бы не расслышала вопроса. Нинка рассердилась и сказала довольно грубо:



— Что ж, меня аист принес?



— Да, аист, — глухо прошептала мать. — Прилетел, понимаешь, аист. И улетел. А ты осталась.



Они шли по темному переулку, и у них не было зонта. Но им было все равно: дождь так дождь. А нас трясло от холодной сырости.



— Значит, мой отец аист? — произнесла Нинка и тихо засмеялась. — Очень хорошо. Когда я стану учительницей, меня будут называть Нина Аистовна. И может быть, у меня вырастут крылья…



Вот если бы ты нашла меня в капусте, было бы куда скучнее.



— Не смейся, — сказала мать.



— Я не смеюсь. — Она и в самом деле уже не смеялась, но голос ее дрожал, дробился. — А где он… аист?



Мать отвернулась в сторону и вытерла со щеки бороздку дождя.



— Он тоже был некрасивый?



Нинка остановилась, крепко сжала мамину руку выше локтя и заглянула ей в лицо. Она смотрела на мать так, как будто произошла ошибка и рядом с ней оказалась чужая, незнакомая женщина.



Девочка как бы увидела маму в холодном, безжалостном зеркале.



Такой, как она есть. Какой видели ее мы — чужие ребята, жавшиеся к темной стене дома. Мы были так близко от них, что чувствовали запах мыла и ношеной одежды. И, не видя нас, Нинка из седьмой квартиры как бы почувствовала наше присутствие и совершенно другим, спокойным голосом сказала:



— Мама, давай с тобой сыграем в красавицу.



— Глупости!



— Нет, нет, давай сыграем. Я тебя научу. Ты стой и слушай, что я буду говорить.



Она сильней сжала мамину руку, приблизилась к ней, тихо, одними губами стала произносить знакомые слова из нашей игры, которые мы до приезда новых жильцов дарили ей:



— Мама, у тебя лебяжья шея и большие глаза, синие, как море.



У тебя длинные золотистые волосы и коралловые губы…



Потоки дождя тянулись из невидимых туч. Под ногами разливались холодные моря. И все железо города гремело и грохотало. Но сквозь гудящий ветер, сквозь пронизывающий холод поздней осенней мглы живой, теплой струйкой текли слова, заглушающие горе:



— У тебя атласная кожа… соболиные брови… жемчужные зубы…



И они зашагали дальше, крепко прижавшись друг к другу.



И уже ни о чем не говорили. И были спокойны. Им помогла придуманная нами игра. Эна, бена, рее… А мы стояли у стены, держа друг друга за рукава. И провожали их взглядом, пока они не скрылись в темной мгле. Квинтер, контер, жес…



Нинка из седьмой квартиры погибла в 1942 году на фронте под Мгой. Она была санитаркой.