Цитата сообщения AWL-PANTERA
Никита Кирсанов: "Случай Якубовича". Часть 4.
По определению суда Якубович получил 20 лет каторги. "Простите навсегда, любезные сердцу..." - обращался он к отцу, сестре, братьям в письме, написанном сразу после "сентенции" (в июле 1826 г.) В августе этого же года Якубович писал, что следует "к назначению, которое мне ужаснее смерти", что он вдалеке "от родины с грустью в сердце, мраком в воображении, должен жить окружённый всеми ужасами наказанных преступлений".
Не столько страх перед каторгой, сколько сословное сознание и чувство позора, покрывшего его имя, продиктовало ему строчку: "Простите навсегда".
Обряд лишения дворянства совершился. Заранее подпиленную саблю палач переломил над головой, вместе с мундиром в огонь полетел знак боевого отличия. Для Якубовича это была казнь, страшнее той казни в рассрочку, которой являлись 20 лет каторги. Сословная психология так густо выражена была в Якубовиче, как мало в ком из других декабристов. "Надежда моя, - писал он сразу после процедуры бесчествования, - вспорхнула при переломе сабли над полуразрушенной главой моей, опалила крылья на огне, где горел знак, купленный презрением жизни (владимирский орден. - Н.К.)... Ах, для чего убийственный свинец на горах кавказских не пресёк моего бытия? Позор! Позор! Ужаснее смерти!..." Чувство позора темнило разум, и Якубович готов был признать, что и в самом деле он был виновен и достоин постигшей его кары.
В том же письме к отцу (июль 1826 г.) находим мотив, прозвучавший ещё на следствии и не оставлявший Якубовича до конца жизни: "Самолюбие подстрекало меня, и сей порок ужаснейший был причиной моей погибели". Самооценка трезвая. Только напомним, что "сей порок ужаснейший" имел корни не в одной психологии конкретного индивида - Якубовича, но и в социально-исторической психологии, психологии романтической; по шкале её ценностей "самолюбие" являлось добродетелью, а не пороком.
Да оно и было добродетельно постольку, поскольку являлось ответной реакцией на обезличение, регламентацию духовной жизни, извне продиктованными правилами, отжившими традициями, условновностями, этикетом. Даже приведённые строки письма Якубовича к отцу, написанные под живым впечатлением процедуры гражданской казни и каторжного приговора, строки искренние, отчаянные, напоминают о литературном вкусе романтизма.
Мы располагаем двумя письмами Якубовича, написанными по прибытии этапом из Петербурга в Иркутск. Оба от августа 1826 г. Отцу Якубович писал: "О страданиях душевных и телесных не стану говорить. Вы из можете вообразить, представляя себе путешествие в 6 000 вёрст в телегах". В течение этого пути "Муравьёв (Артамон Захарович. - Н.К.) как зять министра финансов имел случай получить деньги и нас всех содержать дорогой". О себе Якубович сообщал: "...сто рублей и две рубашки было моё богатство". Он просил вознаградить деньгами некоего А.К. Седова, по-видимому, конвойного офицера за "всевозможные одолжения" во время этапа. Он надеялся на родительскую помощь: "Вы, конечно, захотите облегчить мою судьбу пособиями" - и указывал на генерал-губернатора Лавинского и губернатора Цейдлера, к которым следовало (через "знатного покровителя") обратиться на этот предмет.
Одновременно Якубович обращался к своему знакомому Ф.И. Гавриленко с просьбой уведомить отца о возможности обратиться за разрешением оказывать денежную помощь к губернатору Цейдлеру. Он также просил Гавриленко вознаградить "из оставшихся у вас моих денег" гвардейского жандарма Разумовского: "он пекся обо мне и несчастных моих товарищах с доброходством честного и добродетельного человека". Любопытно, что обременять отца вознаграждением Седова и Разумовского Якубович не решался. Видимо, он не переоценивал щедрости отца. Он, однако, не мог усомниться в том, что "дражайший родитель" (так обращался он к отцу) позаботится о сыне: "...прощайте и молю, не презирайте вашего несчастного сына".
Случилось худшее. Горечь и стыд за отцовское отступничество от обязанностей нравственных и уз естественных на всю глубину жгли сердце сына, и меру им знал он один. Для самолюбивого и впечатлительного Якубовича эта ситуация, вынуждавшая к тому же пользоваться денежной поддержкой соузников, была мучительна. Он так и не мог до конца поверить в случившееся, ловил доходившие изредка слухи об отце и родных, а в письмах к друзьям, знакомым, к сестре (наконец, вступившей с ним в переписку) спрашивал об отце любовно и уважительно. Друзья понимали, молчали и помогали. "Он имел несчастье в Сибири, - вспоминал А.Е. Розен, - что все родные забыли его, не писали, не помогали ему". В течение всего двадцатилетнего отрезка жизни Якубовича на каторге и в ссылке измена отца оставалась постоянно действующим фактором, расстраивавшим его нравственное здоровье.
Мы мало знаем о Якубовиче в первые годы каторги, когда он находился в Иркутском Усолье, Благодатском руднике и Читинском остроге. Несколько лучше документировано его пребывание на Петровском заводе, куда вместе с другими декабристами он был переведён в 1830 г. Но и самый ранний из относящихся к этому периоду каторги документ, дошедший до нас, относится лишь к февралю 1837 г. Это письмо Якубовича к А.А. Бестужеву-Марлинскому с оценкой его повести "Мулла-Нур". Оно и вводит в обстановку жизни узников Петровского завода, слушавших повесть (её читал вслух и комментировал Якубович), и объясняет причины их восхищения повестью.
Художественный стиль повести отвечал эстетическим вкусам декабристов, как декабристской была и оценка кавказских войн автором повести. По словам М.К. Азадовского, "признание необходимости кавказских войн сочетались у декабристов с резко отрицательным отношением к жестоким методам усмирения и к царившему на Кавказе произволу и насилию со стороны царской и военной администрации, естественно вызывавшими решительный протест горцев".
Узники Петровского завода, судя по их приёму повести Бестужева, не изменили своему отношению к кавказским войнам. Якубович, как никто из его друзей по заключению, мог судить о кавказских войнах, прославивших его имя искусством воевать, смягчая при этом эксцессы и высказывая уважение к побеждённым. Декабристская точка зрения на кавказские войны импонировала Якубовичу в повести "Мулла-Нур", но он продолжал обдумывать их, воспроизводить картины сражений и "усмирения" мирного населения, встававшие, как живые, в памяти, и приходил к выводам всё более решительным.
Два года с немногим спустя после отправки письма Бестужеву, он писал декабристу М.М. Спиридову: "Не могу понять, что заставило Беляевых после стольких лет поселения и при таком состоянии итти служить на Кавказ; несмотря на мой Дон-Кихотский дух и воспоминания, если бы я имел хотя 1/4 Беляевых состояния, то и калачом меня бы не заманили на кавказскую бойню".
Письма и записки Якубовича, относящиеся ко времени пребывания его на Петровском заводе, охватывают даты с февраля 1837 г. по март 1839 г. Они не содержат политических высказываний, донося, однако, неумолкающий голос протеста против положения жертвы политической расправы. Они отражают разные душевные состояния Якубовича - то живые и бодрые, как, например, при чтении повести "Мулла-Нур" в круге товарищей, то горестно-ироничные, язвительные, например, записка к плац-майору Петровского завода Я.Д. Казимирскому (1838-1839 гг.): "Его высокоблагородию милостивому государю, Якову Дмитриевичу Казимирскому.
Извините меня, сделайте одолжение, Яков Дмитриевич, что утруждаю вас просьбой в русско-тюремном роде, но нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поёт; и я Лазаря пою, чтобы вы позволили принести от Давыдова мне рюмку водки. Погода исстрелянные мои кости ломает не на шутку, а aqua vitae универсальное лекарство. Имею честь быть вашим покорным слугою Александр Якубович".
Остальные письма и записки характеризуют Якубовича как человека доброго, душевного, доверчивого (порой до наивности), щедрого на благодарный отзыв за всякий, хотя бы и малый, знак внимания к его судьбе каторжанина. Его память берегла имена всех лиц независимо от их положения, от протекшего времени, кто выразил ему сочувствие как умел и как мог.
В письме от 1 августа 1838 г. Якубович обращался к Казимирскому, отправлявшемуся с женой Александрой Семёновной в поездку, в частности, и по тем местам, где прошли первые каторжные декабристов. Он писал:
"Милостивый государь, Яков Дмитриевич!
Напутное желание хотя не углажует дороги, не придаёт быстроты коням и даже не смазывает колёс, но если от сердца выльется, то имеет своё место в карете и на перекладной; и потому: желаю вам и Александре Семёновне щастливо совершить поездку и скорее возвратиться к нам; благодарю вас, что вы не забыли возвратиться в мою келью, сжать руку старого узника - позвольте просить васисполнить некоторые мои поручения в Нерчинске и по дороге: в Чите вы увидите тамошнего пристава Семёна Семёновича, фамилию забыл - виноват, сейчас вспомнил - Резанова. Поклонитесь ему - он при нас (слово неразборчиво. - Н.К.) был в Благодатском добрым человеком, а в Биянкиной Хрисанфу Петровичу Кандину усердно кланяюсь - помню его гостеприимство и незабвенную питую мадеру. Пётр Михайлович Черниговцев великодушным своим обращением и участием, которое он нам показывал, навсегда останется в памяти моего сердца. Сделайте одолжение, Яков Дмитриевич, передайте этим добрым людям мой сердечный привет и извините, что утруждаю вас моей слезницей.
Ваш покорный слуга Александр Якубович.
P.S. Александре Семёновне сверх желаний щастливой дороги - желаю памяти. Помнить по возвращении истинно уважающего её, аз многострадального. Вам же, Яков Дмитриевич, поневоле списки напомнят что под № 53-м прозябает растительной жизнью Ал. Якубович".
И это письмо не без чувства "русско-тюремного". И оно свидетельство "памяти сердца", пользуясь выражением самого Якубовича, памяти глубокой, взволнованной, памяти навсегда. И ещё одно свидетельство тому, что на самом "краю света", куда забросило декабристов самодержавие, свет оставался не без добрых людей, просто добрых и одновременно граждански добрых, сознававших более или менее высокие побуждения декабристов. И, наконец, письмо это, как и другие письма Якубовича, - свидетельство его литературной одарённости. Приведём ещё одно письмо:
"Милостивый государь, Яков Дмитриевич!
Простите, что утруждаю вас просьбой, но дела для моего сердца важное и потому обращаюсь к вам: если г-н Максимович (золотопромышленник, генерал-майор. Как следует из письма Якубовича имел отношение к его семье. - Н.К.) будет у вас и вы, запустив нравственный щуп в его душу, увидите, что он человек, у которого сердце с левой стороны и разум не помутился от канцелярского могущества и иркутского фимиама лести, то, сделайте милость, скажите ему, что у вас под стёклушком хранится бедный (слово неразборчиво) аз многогрешный, который желал бы его видеть и расспросить о родных. Знаю, что не радостный рассказ меня ожидает, но это необходимо для уравнения моих поступков; если он примет ваше предложение без гримасы, как после ревеню, то дайте мне знать, и я тогда обращусь к Григорию Максимовичу (Г.М. Ребиндер - комендант Петровского завода, после смерти С.Р. Лепарского. - Н.К.), чтобы видеть г-на Максимовича.
Кого только уважаешь, к тому обращаешься с подобной откровенностью. И вы, Яков Дмитриевич, видимо, примите мою просьбу как знак уважения, с каковым имею честь быть вашим покорным слугою. Александр Якубович".
Мы не знаем, с какой стороны находилось сердце у Максимовича, так как не располагаем известиями, сосоялась или нет встреча с ним Якубовича. Мысль о родных Якубовича не покидала, хотя всё ясней становилось ему, что ничего "радостного" ожидать от них не приходилось. Мучило Якубовича чувство стыда за родных перед товарищами по Петровскому заводу, унижала необходимость пользоваться их денежной поддержкой. Долгое время спустя Якубович ещё будет употреблять усилия, чтобы "выкупить Петровскую нищету". Мы весьма далеки от характеристики образа мыслей и интересов Якубовича в период его пребывания на Петровском заводе. Мы просто воспользовались материалами из архивов, относящихся к этому периоду, дабы добавить штрихи к образу этого не привлекшего большого внимания исследователей декабриста. Лишь из всей жизни и деятельности Якубовича, как она отразилась в источниках, находящихся в нашем распоряжении, встаёт его значительный и трагический образ. Добавим только, что в письмах петровского периода, окрашенных в разные эмоциональные тона, написанных в "русско-тюремном роде", Якубович предстаёт как политический узник, не сломленный судьбой, не растративший энергии, не отступивший от своих убеждений, готовый к деятельности.
В 1839 г. Якубович был освобождён из Петровского завода и поселён в деревне Малая Разводная верстах в пяти от Иркутска.
