Цитата сообщения Наталия_Кравченко "Слишком больно я молчала..."

26 марта 1908 года родилась Мария Петровых.

Долгое время она была известна лишь как переводчица. А между тем личность её была более крупного масштаба, чем эта, оцененная её сторона. Стихи же писала «в стол», для себя, и не только напечатать, но даже прочесть их с трудом удавалось уговорить лишь самым близким друзьям.

 

«Тем лучше, что ты до конца одинока...»

 

Из дневника Марии Петровых: «Я не носила стихов по редакциям. Было без слов понятно, что они «не в том ключе». Да и в голову не приходило не мне, не моим друзьям печатать свои стихи. Важно было одно: писать их». Потом это кредо она выразит в стихах:

 

Мы начинали без заглавий,
чтобы окончить без имён.
Нам даже разговор о славе
казался жалок и смешон.

 

Как писал Пастернак: «Цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех». Это было как о ней сказано. Не все поэты придерживались этого правила. Есенина, например, ужасала участь безвестности. «Не будет славы — никто не услышит, - говорил он. - Всё псу под хвост пойдёт. Так вот Пастернаком всю жизнь и проживёшь». (Участь отшельника Пастернака казалась ему незавидной). Петровых была в этом плане полной его противоположностью. «Отдать стихи в печать, - говорила она, - всё равно что обнажённой показаться людям». Но это, как мне кажется, уже другая крайность.
Маршак жаловался: «Эта женщина — мой палач! Читает мне свои стихи. Я прошу — дайте рукопись! Ручаюсь, я устрою её в издательство. - Ни за что!»
Что это — скромность? Гордость? Тут был целый комплекс причин такого поведения. Марии Петровых было свойственно особое, целомудренное отношение к слову. Она страшилась быть редактируемой. Боялась, что чья-то злая воля будет вторгаться в её выношенные строки. Что ей придётся испытать влияние чьего-то постороннего вкуса, столкнуться с непониманием... Её скромность была равно её гордости. А может быть, эта творческая независимость была средством самозащиты.
Однажды, ещё в 40-е годы Петровых представила в издательство «Советский писатель» свой первый сборник стихов. Влиятельный критик Е. Книпович написала на него отрицательную внутреннюю рецензию, обвинив автора в пессимизме и «несозвучности эпохе». С тех пор Мария замкнулась в себе и больше уже никогда ни к кому со стихами не обращалась.

 

 

Мертвеешь от каждого злобного слова,
Мертвеешь от каждого окрика злого,
Застонешь в тоске и опомнишься тут же —
Чем хуже, тем лучше, чем хуже, тем лучше,
Тем лучше, что ты до конца одинока,
Тем лучше, что день твой начнется с попрека,
Тем лучше, что слова промолвить не смеешь,
Тем лучше, что глубже и глубже немеешь,
Тем лучше, коль в эти бессонные ночи
Ясней сердцевина твоих средоточий,
Ты смолоду знала и ты не забыла,
Что есть в одиночестве тайная сила —
В терпенье бесслезном, в молчанье морозном,
В последнем твоем одиночестве грозном.

 

Да, стихи Петровых были «несозвучны эпохе», но это было, скорее, их достоинством. Голос этой поэтессы ни разу не прозвучал в общем хоре лицемерно-бравурных, фальшиво-счастливых голосов, прославлявших враждебную человеческой душе эпоху.

 

Она сохранила себя, свою душу, свою музу, своё лицо. Вот только цена за это была очень высока. Она заплатила пожизненным отлучением от читателя. А это плохо и для того, и для другого. Читатель — ограблен, поэт — изломан.
Безвестность, отъединённость от читателя рождали неуверенность в себе, постоянные сомнения в собственном даре, ощущение, что она не реализовалась, не воплотилась до конца. С этим мучительным горьким чувством она жила всю жизнь.

 

У других — пути-дороги,
у других — плоды труда,
у меня — пустые строки,
горечь тайного стыда.

 

К своей заветной цели
Я так и не пришла.
О ней мне птицы пели,
О ней весна цвела.

 

Всей силою рассвета
О ней шумело лето,
Про это лишь, про это
Осенний ветер пел,

 

И снег молчал про это,
Искрился и белел.
Бесценный дар поэта
Зарыла в землю я.

 

Велению не внемля,
Свой дар зарыла в землю...
Для этого ль, затем ли
Я здесь была, друзья!

 

 

Это было то святое недовольство собой, когда судишь своё творчество по гамбургскому счёту, «ревнуя к Копернику», высоко ставя перед собой планку искусства.

 

«Ни ахматовской кротости, ни цветаевской ярости...»

 

Ни ахматовской кротости,
Ни цветаевской ярости -
Поначалу от робости,
А позднее от старости.

 

Не напрасно ли прожито
Столько лет в этой местности?
Кто же все-таки, кто же ты?
Отзовись из безвестности!..

 

О, как сердце отравлено
Немотой многолетнею!
Что же будет оставлено
В ту минуту последнюю?

 

Лишь начало мелодии,
Лишь мотив обещания,
Лишь мученье бесплодия,
Лишь позор обнищания.

 

Лишь тростник заколышется
Тем напевом, чуть начатым...
Пусть кому-то послышится,
Как поет он, как плачет он.

 

Послушайте песню на эти стихи в исполнении Светланы Лебедевой: http://natalia-cravchenko2010.narod2.ru/lektsii_o_...io/Ni_ahmatovskoi_krotosti.mp3

Эти строки были написаны ею уже на исходе шестого десятка. Какой суровый и горестный приговор себе! Но при этом какая музыка стиха! Как завораживающе действует именно это сочетание сомнения, разочарования в себе, святого недовольства собой и — отточенного высокого мастерства! Признавался ли кто-нибудь более убедительно и талантливо в собственной несостоятельности, тем более, что несостоятельность эта — лишь субъективное ощущение поэтессы?

Да, стихи Марии Петровых, может быть, не так ярки, броски, рельефны и эффектны, чем у тех, с кем она себя сравнивает, но они берут другим: ясностью, прозрачностью, прямодушием, искренностью, какой-то невыразимой женской тревогой.

 

 

Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь.
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.

Сбрось пламенное покрывало
И платье наскоро надень
И уходи куда попало
В разгорячающийся день.

Тобой овладевает солнце.
Его неодолимый жар
В зрачках блеснет на самом донце,
На сердце ляжет, как загар.

Когда в твоем сольется теле
Владычество его лучей,
Скажи по правде - неужели
Тебя ласкали горячей?

Поди к реке и кинься в воду
И, если можешь, - поплыви.
Какую всколыхнешь свободу,
Какой доверишься любви!

Про горе вспомнишь ты едва ли.
И ты не назовешь - когда
Тебя нежнее целовали
И сладостнее, чем вода.

Ты вновь желанна и прекрасна,
И ты опомнишься не вдруг
От этих ласково и властно
Струящихся по телу рук.

А воздух? Он с тобой до гроба,
Суровый или голубой,
Вы счастливы на зависть оба, -
Ты дышишь им, а он тобой.

И дождь придет к тебе по крыше,
Все то же вразнобой долбя.
Он сердцем всех прямей и выше,
Всю ночь он плачет про тебя.

Ты видишь - сил влюбленных много.
Ты их своими назови.
Неправда, ты не одинока
В твоей отвергнутой любви.

Не плачь, не жалуйся, не надо,
Слезами горю не помочь.
В рассвете кроется награда
За мученическую ночь.

 

 

Да, она была другая, и природа её дара иная, чем у Ахматовой и Цветаевой. Если Ахматова писала о своих взаимоотношениях с музой:

 

Подумаешь! Тоже, работа -
беспечное это житьё:
подслушать у музыки что-то
и выдать шутя за своё... -

 

то для Петровых поэзия — это всегда тяжкий путь от немоты к слову, внешний мир не отдаёт ей своих красок и звуков так легко, как Ахматовой. Это состояние ей надо выносить, выстрадать.

 

Всё больше мы боимся слов
и верим немоте.
И путь жесток, и век суров,
и все слова не те.

 

«Домолчаться до стихов»

 

Есть у Марии Петровых стихотворение: «Одно мне хочется сказать поэтам: «Умейте домолчаться до стихов». Для неё это была не просто фраза. Она сама поступала так всю жизнь. Пыталась подслушать главные слова у внешнего мира, у природы, учась у них подлинности.

 

Но у вьюги лучше получалось,
оттого-то мне и замолчалось.

 

Это тютчевское молчание, "Silentium ", когда страшишься непонимания, неадекватности своих слов правде жизни: «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?»
У Э. Радзинского в пьесе «Сто четыре страницы про любовь» героиня произносит фразу: «Если бы все люди лет на пять замолчали... Тогда у всех слов появился бы смысл...»
Об этом говорил и Николай Ушаков: «Чем продолжительней молчанье — тем удивительнее речь». Вот и Петровых жила и писала по этим заветам.

 

Во мне живого места нет,
и все дороги пройдены,
и я молчу десятки лет
молчаньем горьким родины.

 

Её слова были промыты молчанием, как золото в старательском лотке, и лишь самые веские оставались на дне. У М. Петровых есть стихотворение «Немого учат говорить», которое заканчивалось так:

 

Он мучится не день, не год,
за звук живой — костьми поляжет.
Он речь нескоро обретёт,
но он своё когда-то скажет.

 

Это стихи о поэте, который ищет свой голос в поэзии.
Многие авторы так привыкают к стихотворству, что все впечатления бытия тащат в стих: что прочитали, увидели, что передумали, пережили в череде дней — всё становится материалом для поэзии. Так пишут многие. «Поэзия валяется под ногами», - говорил Пастернак. «Стихи растут из сора», - считала Ахматова. Мария Петровых пошла другим, редким путём: она писала стихи только в минуты потрясений, оставив за чертой творчества обыденное течение жизни. В её стихах нет быта, узнаваемых примет повседневности, почти нет литературных реминисценций. Она прибегает к лирическому самовыражению лишь в тех редких случаях, когда повод для этого действительно весом и серьёзен.

 

Петровых — поэт крупных, выстраданных чувств, прорвавшихся сквозь мучительную немоту, и потому всегда настоящих. Это потрясение может быть связано с чем угодно: с горестным сознанием утраты близкого человека, пронзительным чувством материнства, может быть рождено поразившей душу красотой неожиданно открывшегося пейзажа, это может быть воспоминание о потрясениии, испытанном когда-то. Но это, как правило, именно потрясение, а не просто мимолётное движение души. Необходим этот толчок, чтобы что-то дрогнуло в груди. И только тогда рождаются стихи.

 

Какое уж тут вдохновение, — просто
Подходит тоска и за горло берёт.
И сердце сгорает от быстрого роста,
И грозных минут наступает черёд,

 

Решающих разом — петля́ или пуля,
Река или бритва, но наперекор
Неясное нечто, тебя карауля,
Приблизится произнести приговор...

И дальше ты пишешь, — не слыша, не видя,
В блаженном бреду́ не страшась чепухи,
Не помня о боли, не веря обиде,
И вдруг понимаешь, что это стихи.

 

«Вот кого надо записывать»

 

Пастернак считал, что искусство - это умение сказать правду. Он писал: «Единственное, что в нашей власти — это суметь не исказить голоса жизни, в нас звучащего». Мария Петровых тоже всю жизнь к этому стремилась в творчестве: не солгать перед жизнью. Подолгу мучительно вслушиваясь в своё молчание, она ждала, когда жизнь скажет за неё. Права на иные стихи, не продиктованные судьбой, она за собой не признавала. Ну а много ли таких потрясений наберётся за человеческую жизнь? Потому и стихов у Петровых было так мало: немногим более 150-ти за 70 лет жизни. Но, как говорил Фет о первом сборничке Тютчева: «Вот эта книжка небольшая томов премногих тяжелей».
Первая книжка Марии Петровых вышла лишь в 1968 году, когда ей было уже 60. Да и вышла не у нас, а в Ереване, усилиями армянских друзей, которых она переводила. Назывался сборник «Дальнее дерево». Послушайте стихотворение, давшее название книге, в исполнении самого поэта:

Читает Мария Петровых.

Мария редко читала свои стихи и более полутора десятка лет записать её чтение не удавалось никому. Но вот однажды — это было в конце 1962 года — переводчица Ника Николаевна Глен, у которой тогда гостила Ахматова, решила записать её чтение на «Днепр-5» (тогда эти магнитофоны были ещё редкостью), на что та сказала, указав на находившуюся там же Петровых: «Вот кого надо записывать». И попросила её прочитать именно это стихотворение. Ахматова называла его «осинкой» и говорила, что оно — из самых её любимых, что дерево в нем «с каждой строкой все больше похоже» на саму Марию Сергеевну. Мария не посмела ей отказать и прочла.

 

Дальнее дерево

От зноя воздух недвижим,
Деревья как во сне.
Но что же с деревом одним
Творится в тишине?

 

Когда в саду ни ветерка,
Оно дрожмя дрожит...
Что это - страх или тоска,
Тревога или стыд?

 

Что с ним случилось? Что могло б
Случиться? Посмотри,
Как пробивается озноб
Наружу изнутри.

 

Там сходит дерево с ума,
Не знаю почему.
Там сходит дерево с ума,
А что с ним - не пойму.

 

Иль хочет что-то позабыть
И память гонит прочь?
Иль что-то вспомнить, может быть,
Но вспоминать невмочь?

 

Трепещет, как под топором,
Ветвям невмоготу, -
Их лихорадит серебром,
Их клонит в темноту.

 

Не в силах дерево сдержать
Дрожащие листки.
Оно бы радо убежать,
Да корни глубоки.

 

Там сходит дерево с ума
При полной тишине.
Не более, чем я сама,
Оно понятно мне.

 

Книгу эту украсил портрет Марии Петровых кисти М. Сарьяна (1946), который после войны висел в Третьяковской галерее.

 

 

Мария запечатлена на нём, по мнению тех, кто её знал, очень верно и проникновенно. Миловидное лицо, обрамлённое короткими пушистыми волосами, чёлка, но не ахматовская, а своя, разделённая на пряди, открывавшая лоб. Напряжённость устремлённой вперёд фигуры навстречу собеседнику, как воплощённое в жесте внимание к нему. Печальный, скорбный взгляд, словно чуть виноватый. «Мастерица виноватых взоров, маленьких держательница плеч», - писал о ней Мандельштам.
Книжка «Дальнее дерево» вышла тиражом всего в 5 тысяч экземпляров. Сейчас это уже раритет. Это единственная книга Петровых, вышедшая при её жизни.
Второй раз Марию Петровых удалось записать в октябре 1978 года, за полгода до смерти.

Читает Мария Петровых:

 

Черта горизонта

Вот так и бывает: живешь — не живешь,
А годы уходят, друзья умирают,
И вдруг убедишься, что мир не похож
На прежний, и сердце твое догорает.

 

Вначале черта горизонта резка —
Прямая черта между жизнью и смертью,
А нынче так низко плывут облака,
И в этом, быть может, судьбы милосердье.

 

Тот возраст, который с собою принес
Утраты, прощанья, наверное, он-то
И застил туманом непролитых слез
Прямую и резкую грань горизонта.

 

Так много любимых покинуло свет,
Но с ними беседуешь ты, как бывало,
Совсем забывая, что их уже нет…
Черта горизонта в тумане пропала.

 

Тем проще, тем легче ее перейти, —
Там эти же рощи и озими эти ж…
Ты просто ее не заметишь в пути,
В беседе с ушедшим — ее не заметишь.

 

 

«Черта горизонта» - так называлась третья книга Марии Петровых, вышедшая в Ереване в 1986 году, куда помимо стихов и переводов вошли воспоминания 17-ти её современников: сестры, друзей студенческой поры: А. Тарковского, Д. Самойлова, Л. Озерова и других.

 

«Это было жизнь тому назад»

 

Мария Сергеевна Петровых родилась 26 марта 1908 года в посёлке Норский Посад, что в двенадцати километрах от Ярославля.

 

 

Отец был директор фабрики, мать домохозяйка. В семье - семеро детей, Мария была младшей.

 

 

Детство её было счастливым. Любовь родителей друг к другу, к детям, крепкие традиции, достаток, стабильность. Няни, гувернантки.
Старый дом, полный цветов.

 

Волга в пяти минутах ходьбы от дома и впадавшая в неё речка Нора.

 

 

 

Красота среднерусской природы, запавшая в душу. Как часто она будет вспоминать это потом. - То, что спасало, давало силы жить. В стихотворении «Сон», посвящённом сестре Кате, Мария писала:

 

 

Да, всё реже и уже с трудом
Я припоминаю старый дом
И шиповником заросший сад —
Сон, что снился много лет назад.

Побежим с тобой вперегонки
По крутому берегу реки.
Дай мне руки, трепетанье рук…
О, какая родина вокруг!

 

В темной глубине зрачков твоих
Горечи хватает на двоих,
Но засмейся, вспомни старый сад..
Это было жизнь тому назад.

 

 

«Как я умудрилась в него не влюбиться?»

 

В Ярославле Мария закончила школу, там же ещё в детстве начала писать стихи. Посещала занятия ярославского союза поэтов, куда была принята ещё школьницей.

 

 

А в восемнадцать уехала в Москву и стала студенткой Литературных курсов, из которых вырос позднее Литературный институт.
Она была хороша, хотя почему-то трудно ее назвать красавицей. Во внешности ее была усталость, одухотворенность и тайна.

 

 

Этот нежный, чистый голос,
Голос ясный, как родник…
Не стремилась, не боролась,
А сияла, как ночник, -

 

писал о ней Давид Самойлов.
Мария рано попала в профессиональную среду. Арсений Тарковский, учившийся с ней на одном курсе, называл её «первой из первых» на поэтическом семинаре. И посвящал ей такие стихи:

 

 

Любимая! О, если бы опять
шепнуть тебе, что, сколько ни мудри я -
но эти годы будут мне сиять
чудеснейшим из всех имён: Мария.
Где каждой буквой, каждой из пяти,
протянуты в грядущее пути.

 

Познакомились они в 1925 году и дружили всю жизнь до самой смерти Петровых в 79-ом. Но ничем большим эта дружба не стала. И Мария, словно сожалея об этом, уже в старости проронила в разговоре с кем-то: «Только недавно заметила, какие у него глаза. Не понимаю, как я умудрилась в него не влюбиться».

 

 

«Маруся знает язык как Бог...»

 

Свою литературную деятельность Петровых начала как переводчик, редактор, и относилась к этой работе очень серьёзно, профессионально и ответственно. Была таким строгим и взыскательным редактором, что её, в обычной жизни кроткую и добрую, называли: «зверь».
Язык Мария Сергеевна знала до таких невыразимых тонкостей, что равных ей не было даже среди её друзей, таких мастеров поэзии, как А.Тарковский, С. Липкин, Д. Самойлов. Ахматова к её мнению особо прислушивалась.

 

 

Говорила: «Маруся знает язык как Бог...».
О том, как много значил для неё этот труд, вложенный в чужие рукописи и переводы, свидетельствует вот такое восьмистишие, так и озаглавленное: «Редактор»:

 

Такое дело: либо — либо…
Здесь ни подлогов, ни подмен…
И вряд ли скажут мне спасибо
За мой редакторский рентген.

Борюсь с карандашом в руке.
Пусть чья-то речь в живом движеньи
Вдруг зазвучит без искаженья
На чужеродном языке.

 

Я что-то не припомню, чтобы кто-то из поэтов писал о своей редакторской практике, а вот Мария Петровых писала, но при этом в её стихах сказано о гораздо более важных вещах, чем просто правка рукописи. «Здесь ни подлогов, ни подмен» - это был её жизненный девиз.
Одна из её дневниковых записей гласит: «Язык Пушкина забыт, в полном небрежении. Что творится с языком русским!» И вот такие стихи — для себя, в сборники она их не включала:

 

Горько от мыслей моих невесёлых.
Гибнет язык наш, и всем — всё равно.
Время прошедшее в женских глаголах
Так отвратительно искажено.

Слышу повсюду: «я взя’ла», «я бра’ла»,
Нет, говорите «взяла» и «брала».
(От унижения сердце устало!)
Нет, не «пере’жила», — «пережила’».

Девы, не жалуйтесь: «Он мне не зво’нит!»,
Жалуйтесь, девы: «Он мне не звони’т!»
Русский язык наш отвергнут, не понят,
Русскими русский язык позабыт!

Русский язык, тот «великий, могучий»,
Побереги его, друг мой, не мучай…

 

«Самым близким человеком был мне в ту пору Борис Пастернак...»

 

С Пастернаком Мария Сергеевна, по её словам, была знакома с 1928 года. Но подружились они в Чистополе, во время эвакуации, в конце 1941 года, уже после смерти Цветаевой.

 

 

Пастернак устроил ей поэтический вечер и М.С. бережно хранила объявление, написанное его рукой. В заметке «О себе» она скажет: «Самым близким человеком был мне в ту пору Б. Л. Пастернак, с которым была давно, с 1928 года, знакома...» И — о его стихах: «Когда я в ранней юности, ещё до знакомства с Б.Л., узнала его стихи — они меня потрясли, я жила ими, они стали для меня не только моим воздухом, но как бы плотью моей и кровью».

 

В её стихах 1935 года мы встречаем отзвуки поэтики Пастернака:

 

Февраль! Скрещенье участей,
каких разлук и встреч!
Что б ни было — отмучайся,
но жизнь сумей сберечь.

 

Что б ни было — храни себя,
Мы здесь, а там — ни зги.
Моим зрачком пронизывай,
Моим пыланьем жги,

 

Живи двойною силою,
Безумствуй за двоих.
Целуй другую милую
Всем жаром губ моих.

 

Незадолго до этого, в 1934-ом она вместе с Ахматовой и Мандельштамом была у него в гостях, читала там свои стихи и слышала одобрительный отзыв Бориса Леонидовича. Потом были ещё встречи у него на Волхонке.

 

А в эвакуации в Чистополе у них будет роман. В 1941-ом она напишет эти, адресованные скорее всего ему строки:

 

 

Не взыщи, мои признанья грубы,
Ведь они под стать моей судьбе.
У меня пересыхают губы
От одной лишь мысли о тебе.

 

Воздаю тебе посильной данью -
Жизнью, воплощённою в мольбе,
У меня заходится дыханье
От одной лишь мысли о тебе.

 

Не беда, что сад мой смяли грозы,
Что живу - сама с собой в борьбе,
Но глаза мне застилают слёзы
От одной лишь мысли о тебе.

 

Можно было бы предположить, что стихи обращены к А. Фадееву, как большая часть её любовной лирики, если бы ни дата написания: 1941 год. С Фадеевым они познакомились лишь в конце 1942 года.

Е. Фролова «Не взыщи, мои признанья грубы...»: http://video.mail.ru/list/taa1946/4517/20875.html

Сразу врезаются в память эти откровения, звучащие так естественно, словно это разговорная речь, разговора поэта с самим собой. И, наверное, каждый (вернее, каждая), услышав эти строки, сможет сказать: "Это то, что я сам чувствовал, но для чего у меня не было слов", воспринимая такую лирику как своё, глубоко личное переживание. Именно так и должна восприниматься истинная поэзия.

 

«Светлому гостю моей жизни. Ахматова с любовью»

 

С Анной Ахматовой Мария впервые познакомилась в 1933 году. В её дневнике есть запись об этом судьбоносном визите: «Пришла к ней сама в Фонтанный дом. Почему пришла? Стихи её знала смутно. К знаменитостям тяги не было никогда. Ноги привели, судьба, влечение необъяснимое... Не я пришла — мне пришлось. Пришла как младший к старшему».

 

 

 

Потом они стали друзьями. Ахматова часто жила у неё, когда была в Москве. Двухэтажный домик Петровых на углу Беговой и Хорошевского шоссе, весь утопавший в зелени был вторым московским домом Ахматовой после Ардовых. Она чувствовала себя там очень уютно и непринуждённо.

 

 

Ахматова показывала Марии все свои стихи, переводы, статьи, прислушивалась к её суждениям и замечаниям. О том, что значила Петровых для Ахматовой, свидетельствует такая её надпись на своей книге, подаренной ей в конце 50-х: «Другу в радости и в горе, светлому гостю моей жизни. Ахматова с любовью».

 

 

А Мария Петровых посвятит Ахматовой стихи: «День изо дня и год из года твоя жестокая судьба...» и «Ты сама себе держава, ты сама себе закон...» Ахматова очень любила её, делала её бесценные подарки: покупала у букинистов свои ранние книг и дарила ей с автографом. Подарила как-то великолепный перстень с темно-синим агатом в золотой оправе.

 

 

Он был велик Марии, она хранила его в коробочке (да и вообще не носила колец). Потом он перешёл к её дочери, Арине Головачёвой, а позже был передан ею в музей Ахматовой в Фонтанном доме в Петербурге.

 

Мария, Лев и Иосиф

 

В своих «Листках из дневника» Ахматова писала: «В 1933-34 годах Осип Эмильевич был бурно, коротко и безответно влюблён в Марию Сергеевну Петровых». Эмма Герштейн в своих мемуарах довольно подробно рассказывает эту историю. Познакомила Марию с Мандельштамами Ахматова.

 

 

Они увлеклись ею и стали часто приглашать в дом. В это же время вышел из лагеря Лев Гумилёв и стал ухаживать за Петровых.

 

 

Между Мандельштамом и Гумилёвым разгорелось соперничество, которое особенно обострилось, когда Надежда Яковлевна легла в больницу на обследование. Лев Гумилёв был моложе и настойчивее, и Мандельштам, уступив ему пальму первенства, напишет потом «Сонет», посвящённый перипетиям этого треугольника, в котором себя он выводил под именем Иосифа, а Льва Гумилёва — в образе львёнка.

 

Мне вспомнился старинный апокриф —
Марию Лев преследовал в пустыне
По той простой, по той святой причине,
Что был Иосиф долготерпелив.

 

Сей патриарх, немного почудив,
Марииной доверился гордыне —
Затем, что ей людей не надо ныне,
А Лев — дитя — небесной манной жив.

 

А между тем Мария так нежна,
Ее любовь так, боже мой, блажна,
Ее пустыня так бедна песками,

Что с рыжими смешались волосками
Янтарные, а кожа — мягче льна —
Кривыми оцарапана когтями.

 

Правда, «факты», изложенные поэтом в этом сонете, не соответствовали действительности. Л. Гумилёв тоже не смог завоевать сердце гордой Марии. Э. Герштейн пишет: «Лёва нескромно жаловался: «я уходил от неё весь исцарапанный», что говорило как раз о её недоступности. Мандельштам же, наоборот, изображал её здесь как жертву льва, победившего в этой схватке.
Ахматова, узнав об ухаживаниях сына, встревожилась, возможно, приревновав его к своей подруге. Она приезжает к Марии и уговаривает её перестать кокетничать с Лёвой: «Зачем Вам этот мальчик?»

 

 

Но опасения Ахматовой и Мандельштама были напрасны. Гумилёв не интересовал Петровых. Вскоре он распростился с Марией, написав эпиграмму, где назвал её Манон Леско.
Из воспоминаний сестры Марии Петровых Екатерины: «Влюблённость Мандельштама в Марусю была чрезвычайна. Он приходил к нам на Гранатный по три раза день.

 

дом в Гранатном переулке, где в 30-е годы жила Мария Петровых с мужем и сестрой

 

Прислонялся к двери, открывающейся вовнутрь, и мы оказывались как бы взаперти. Говорил он, не умолкая, часа по полтора-два.

 

 

Глаза вдохновенно блестели, голова запрокинута, говорил обо всём: о стихах, о музыке, живописи. Помню один эпизод, рассказанный мне Марусей. Она была дома одна. Пришёл Осип Эмильевич и, сев рядом с ней на тахту, сказал: «Погладьте меня». Маруся, преодолевая нечто близкое к брезгливости, погладила его по плечу. «У меня голова есть», - сказал он обиженно».
У Марии была морская раковина, которая использовалась как пепельница. Ею она оборонялась от Мадельштама, когда он пытался её поцеловать — всадила ему шип в щёку, пошла кровь. Дочь Петровых вспоминает рассказ матери, как они с Осипом бродили по каким-то переулкам, в основном, их встречи были такого рода. Мандельштаму хотелось, чтобы она говорила ему «ты». Мария отнекивалась, ей было как-то дико сказать ему «ты». (Осипу было тогда 42 года, но выглядел он и казался ей очень старым). Но Мандельштам был очень настойчив и она, устав от уговоров, наконец сказала: «ну, ты». На что он, потрясённый, отшатнулся и в ужасе воскликнул: «Нет, нет, не надо! Я не думал, что это может звучать так страшно».

«Сердцу ненавидеть непривычно»

 

Много лет спустя Надежда Мандельштам в своей второй книге воспоминаний напишет о Марии Петровых резкие и несправедливые слова, где по-своему прокомментирует всю эту любовную историю.

 

 

В её подаче Мария «на минутку втёрлась в нашу жизнь, благодаря Ахматовой. Две-три недели он (Осип), потеряв голову, повествовал Ахматовой, что, не будь он женат на Наденьке, он ушёл бы и жил только новой любовью... Ахматова уехала, М.П. Продолжала ходить к нам, и он проводил с ней вечер у себя в комнате, говоря, что у них «литературные разговоры». Раз или два он ушёл из дому, и я встретила его классическим жестом: разбила тарелку и сказала: «она или я!»... М.П. Была одна из «охотниц» и пробовала свои силы, как все женщины, достаточно энергично... Девчонка, пробующая свою власть над чужим мужем...»
 «Всё было здесь гораздо серьёзнее и глубже и длилось гораздо дольше, чем это изображает Н. Мандельштам, - пишет Эмма Герштейн. - Они встречались не только в Нащокинском переулке у Мандельштамов, Осип бывал у Марии где-то на Полянке, где жили её родные, в Гранатном переулке, где она жила тогда с мужем».

Первый муж Петровых Пётр Грандицкий был агроном, её земляк, ярославец. Вскоре она с ним развелась. Но и Мандельштама никогда не любила. А. Найман вспоминает, как Мария однажды призналась ему: «Он (Мандельштам), конечно, небывалый поэт и всё такое, но вот верите, Толя, мне до него...» и ещё добавила три слова, которые может сказать о мужчине женщина, никогда его не любившая».
Оскорблённая ревностью и бездоказательными обвинениями вдовы Мандельштама, которые та обнародовала многотысячным тиражом, Петровых не негодовала, не писала опровержений, не мстила ей встречными разоблачениями, а положила вообще не касаться этого предмета. Но в узком кругу выражала крайнее удивление по поводу тех слов Надежды Яковлевны, что якобы «втёрлась» в их дом. Поражённая, уже 60-летняя Мария Сергеевна рассказывала друзьям, что именно Надежда тогда упорно зазывала её приходить почаще и оставляла ночевать, предлагая для этого какой-то сундук.

 

Э. Герштейн развивает эту тему, сообщая о сексуальных особенностях Надежды Мандельштам (о том же, кстати, пишет в своём дневнике и Ольга Ваксель), о том, что эти приглашения носили недвусмысленный характер, но я этой темы касаться не буду, а тех, кого она интересует, отсылаю к «Мемуарам» Эммы Герштейн (инапресс, Санкт-Петербург, 1998), наделавшим в своё время много шуму.

Вот эта фотография, сделанная в квартире Мандельштамов в Нащокинском переулке, которую Ахматова называла «семейной».

 

Ахматова, Мандельштам, Надежда Мандельштам, Петровых, отец и брат Мандельштама

 

Из дневника М. Петровых: «Я очень жалела Н.Я. В те долгие годы, когда ей было плохо. Понимаю, как много она страдала, но не понимаю её сверхчеловеческой озлобленности. Мне эта злоба противна. Это не высшее решение — низшее. И ведь она зла по природе — до всех самых страшных испытаний, и тогда, когда ко мн она была вроде бы добра».

 

Сердцу ненавидеть непривычно,
Сердцу ненавидеть несподручно,
Ненависть глуха, косноязычна.
До чего с тобой, старуха, скучно!

 

Видишь зорко, да ведь мало толку
В этом зренье хищном и подробном.
В стоге сена выглядишь иголку,
Стены размыкаешь взором злобным.

 

Ты права, во всем права, но этой
Правотой меня уж не обманешь, -
С ней глаза отвадятся от света,
С ней сама вот-вот старухой станешь.

 

Надоела. Ох, как надоела.
Колоти хоть в колокол набатный, -
Не услышу. Сердце отболело,
Не проймешь. Отчаливай обратно.

 

Тот, кто подослал тебя, старуху...
Чтоб о нем ни слова, ни полслова,
Чтоб о нем ни слуху и ни духу.
Знать не знаю. Не было такого.

 

Не было, и нету, и не будет
Ныне, и по всякий день, и присно.
Даже ненавидеть не принудит,
Даже ненавидеть ненавистно.

 

«Ты, Мария, гибнущим подмога...»

 

Из дневника Марии Петровых: «Меня поражает и восхищает поэзия Мандельштама, но почему-то никогда не была она кровно моей».
К Марии Петровых обращено стихотворение Мандельштама «Мастерица виноватых взоров...», которая Ахматова называла «лучшим любовным стихотворением 20 века». Надежда услышала его случайно, когда оно уже ходило по рукам. Она была в шоке. Особенно её возмущало, что написано стихотворение было тогда, когда она лежала на обследовании в больнице («ну не свинство ли?»). Мандельштам её успокаивал: «Забудь, ведь это же только стихи».
Оно было написано и ещё до ареста и ссылки.

 

Ты, Мария, гибнущим подмога.
Надо смерть предупредить - уснуть.
Я стою у твоего порога.

 

Как бы предчувствуя расплату за свои антисталинские стихи, поэт ищет спасения от неминуемой гибели, ищет прибежища в женской любви, словно хочет укрыться в ней. Здесь кроме того и евангельская ассоциация с девой Марией, заступницей всех страждущих.

 

(У Ходасевича есть такие строки: «Молились моряки Марии, заступнице звезды морей»)

 

Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.

 

«Глухой мешок» - это, по преданию, форма казни неверных жён в Турции. Причём в мешок зашивали и бросали в море не только изменницу, но и её соблазнителя. В образе «кривой воды» прочитывается ясная мысль — это обман, измена жене.
Восхищаясь силой чар Марии, Мандельштам в последней строфе вывел сжатую формулу её человеческой сути: «Ты, Мария, гибнущим подмога». И это не метафора, это удивительно точно сказано про неё. Мария Петровых владела редким даром сострадания к людям. Когда у кого-то случалось горе, она спешила на помощь, находя те единственные слова, которые так нужны человеку в самый тяжёлый его час.

 

Одна на свете благодать -
отдать себя, забыть, отдать
и уничтожиться бесследно...

 

Удивительно целебные слова нашлись у неё для погибавшей в муках Вероники Тушновой, хотя они не были до этого дружны. Она писала горячие, ободряющие письма (хотя в принципе не умела и не любила их писать, говоря: «хуже меня писал письма только Гоголь») своему ученику Анатолию Якобсону, сходившему с ума от тоски по России, когда его вынудили уехать (в минуты тяжёлой депрессии он покончил собой в эмиграции), утешала Льва Озерова, потерявшего мать, посылала деньги в тюрьму Льву Гумилёву. Беда немедленно приводила её в действие, она брала чужую боль на себя.

 

Мне слышится — кто-то, у самого края
Зовет меня. Кто-то зовет, умирая,
А кто — я не знаю, не знаю, куда
Бежать мне, но с кем-то, но где-то беда,
И надо туда, и скорее, скорее —
Быть может, спасу, унесу, отогрею...

 

Это вообще её естественный жест — навстречу чужой, но как бы заведомо близкой душе. Каждое стихотворение представлялось ей такой вот «дорогой к другу»:

 

Где-то ждёт его душа живая,
чтоб её от горя отогреть.
Он идёт, себя позабывая...
Выйди на крыльцо и друга встреть.

 

Это не просто метафора, это внутренний закон поэзии Петровых, сориентированный на помощь другому.

 

«Закрытая тема»

 

И ещё одно стихотворение Мандельштама обращено к Марии Петровых. «Твоим узким плечам под бичами краснеть...» Эти стихи имеют свою особенную историю. Написал их Мандельштам уже в Воронеже, в ссылке. В нём речь о женщине, за участь которой поэт боится. И не только боится, но и чувствует себя виновным в её возможной гибели. Об этом недвусмысленно говорят заключительные строки этого загадочного стихотворения:

 

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

 

Надежда Мандельштам писала об этих стихах: «Я не знаю, что о них думать, и это меня огорчает».
Но после её смерти и после смерти Петровых появились документы, проливающие свет на происхождение этих стихов. Это протоколы следствия 1934 года. Из них следовало, что на допросе Мандельштам видел свои сатирические стихи о Сталине, записанные кем-то. Ему показалось, что это почерк Петровых. Между тем он не назвал её раньше среди слушателей этих стихов. Увидев же этот листок, он пришёл в ужас, что судьи теперь уличат его в неоткровенности. И на следующем допросе он назвал следователю имя Петровых, не дожидаясь его вопроса. И назвал не только среди слушателей стихов, но и не скрыл, что она записала текст стихотворения. А ведь это была уже другая статья: распространение контрреволюционного материала».

 

Вот как интерпретирует этот факт сестра Марии Петровых Екатерина в своих воспоминаниях: «Безумец Мандельштам стал изо всех сил клеветать на Марусю в надежде, что её тоже вышлют в Чердынь и там, в уединении, она оценит и полюбит его. Даже сотрудники НКВД понимали, что имеют дело с сумасшедшим. Все, узнавшие о поступке О.Э., смотрели на Марусю как на обречённую. Она сама говорила мне: «Борис Леонидович смотрит на меня с ужасом и состраданием». Марусю не арестовали лишь потому, что «там» поняли, чего добивается это сумасшедший «хитрец» и решили не выполнять его безумного желания».
Не знаю, можно ли эти слова принимать на веру, это субъективное мнение сестры Петровых, никем больше не подтверждённое, но так или иначе Мандельштам выдал Марию следователям. Угроза её ареста была велика.
 Это терзало совесть Мандельштама. Стихотворение о «чёрной свечке» - это оправдание или раскаяние. Оно лишено всякой эротики, хотя обращено к любимой женщине. Оно полно страха за её участь.
Спустя много лет, кто бы ни заговаривал с М. Петровых о Мандельштаме, она замыкалась, говоря, что «Мандельштам и его стихи, посвящённые мне, для меня закрытая тема».
Осуждала ли Мария его за этот поступок? Этого мы не знаем. Но и ей было хорошо знакомо это состояние страха, которым были отравлены люди той эпохи. Петровых сурово судит себя и своё поколение за то малодушие в стихах 1939 года:

 

Без оглядки не ступить ни шагу.
Хватит ли отваги на отвагу?
Диво ль, что не гро́мки мы, не прытки,
Нас кругом подстерегали пытки.
Снится ворон с карканьем вороньим.
Диво ль, что словечка не пророним...

Про́кляты, не только что преступны!
Велика ли честь, что неподкупны.
Как бы ни страшились, ни дрожали —
Веки опустили, губы сжали
В грозовом молчании могильном,
Вековом, беспомощном, всесильном,
И ни нам, и ни от нас прощенья,
Только завещанье на отмщенье.

 

Продолжение здесь: