Цитата сообщения Наталия_Кравченко Начало здесь.

 

 

Из рецензии С. Арутюнова на книгу  Сергея Есина «Опись имущества одинокого человека»:

«Совершенно ли нам, «культурным, образованным людям», ясно, что человек, обладающий статуэткой фавна, будет вести себя несколько иначе, нежели человек, центральным достоянием которого является скелет воблы, два зубца чеснока и початая поллитровка?»

 

 

 

Хотелось бы возразить. Во-первых, почему статуэтке фавна надо противопоставлять непременно воблу и поллитровку, ведь это вещи совершенно разной родовой принадлежности? Логичнее было бы дорогой и изысканной домашней утвари автора «Описи...» противопоставить какие-то предметы попроще и подешевле. Но почему же обладатель первого должен «вести себя иначе», т. е. надо думать, культурнее и аристократичнее, нежели обладатель второго?  На мой взгляд, это НИКАК не взаимосвязано. Сами по себе вещи не могут влиять на облик и поведение человека, всё зависит от нашего взгляда и отношения к ним, от того, ЧТО для нас стоит за этими вещами и таится в них. Иначе какой-нибудь новый русский, обставивший свою квартиру антиквариатом, автоматически становится выше и достойнее бедного интеллигента, живущего в типовой хрущёвке со стандартным набором мебели и посуды. Но ведь это не так. Детство и юность Андерсена прошли в нищете и убогости, но кто мог бы так как он понимать красоту и душу вещей, оживляя и одухотворяя для нас даже обычную штопальную иглу, бутылочное горлышко или старую калошу?

 

 

Одушевлённые говорящие вещи встречаем мы в рассказах Татьяны Толстой. Тапочки, например: "Клетчатые, уютные, они ждали его в прихожей, разинув рты: сунь ножку, Вова! Здесь ты дома, здесь ты у тихой пристани! Оставайся с нами! Куда ты все убегаешь, дурашка?!" ( "Охота на мамонта"). Или абажур: «молодой, пугливый, он ещё ко мне не привык», а потом «тёмный, молчаливый, но уже принятый в семью: теперь он наш, он свой, мы его полюбим» («Любишь — не любишь»). Это как роза, прирученная Лисом, ставшая для него живой и единственной. Не по хорошу мил, а по милу хорош.

 

 

Вспомним смычок и скрипку из стиха И. Анненского. Разве это была скрипка Страдивари? Нет, нам это совершенно не важно, потому что скрипка в данном случае важна не сама по себе, это образ любви, её мучения и блаженства.

 

 

Или старая кукла, которую бросают в волны водопада для забавы туристов, чья обида поэту «жалчей его собственной».
Мы открываем в его стихах "вещный мир",  близко и больно сцепленный с человеческим существованием. Шарманка, будильник, маятник и часы, "шар на нитке тёмно-алый" выступают в лирике Анненского не просто как аллегории, а как соучастники и свидетели скрытого трагизма жизни. Человек жалеет вещь, и она отвечает ему взволнованно-страстным рассказом о его же страданиях, приоткрывая всю темноту и глубину муки – так глубоко, как Анненский, – до него и после него – не заглядывал ни один поэт.

 

 

 

 

Всё ещё он тянет нитку
и никак не кончит пытку...

 

...Но когда б и понял старый вал,
что такая им с шарманкой участь,
разве б петь, кружась, он перестал,
оттого, что петь нельзя, не мучась? 

 

...Смычок всё понял. Он затих,
а в скрипке эхо всё держалось...
И было мукою для них,
что людям музыкой казалось...

 

Жалость к вещам. Она не имеет ничего общего с крохоборством и накопительством.
«Что вещам больно, это есть постоянное мое страдание за всю жизнь. Через это «больно» проходит нежность. Вещи мне кажутся какими-то обиженными, какими-то сиротами, кто-то их мало любит, кто-то их мало ценит. «Неженья» же все вещи в высшей степени заслуживают…» (В. Розанов)
Из этого осознания и ощущения хрупкости родной вещи вырастает бережность и нежность отношения к людям.
Когда-то отношение к вещам было другим. Было обличение мещанства в стихах Маяковского, была борьба с «вещизмом» в эпоху оттепели, гордое пренебрежение к предметам быта и домашнего уюта. Осуждались «плюшкины» и «коробочки», высмеивался «многоуважаемый шкаф», вызывал зрительские симпатии герой юного Олега Табакова, лихо рубящий дедовской шашкой полированную мебель.

 

 

Потом на смену всему этому пришли ценности Рублёвки, малиновые пиджаки, золотые унитазы... Затем — изысканные старинные вещи, музейные реликвии, унаследованные от предков дворянского рода, которые предположительно должны вызывать в нас свящённый трепет и уважительный  пиетет к их владельцам. У меня не вызывает. Как говорится, мухи отдельно, котлеты отдельно. Вещи - сами по себе, они могут радовать глаз, но ни талант, ни высокие человеческие качества заменить не в состоянии.
Кипарисовый ларец Анненского дорог ему и нам не ценностью древесины, из которой изготовлен, а тем, что там хранились заветные строки.

 

 

“Я жалкой радостью себя утешу, / Купив такую ж шапку, как у Вас...” - писал М. Кузмин в стихах, посвящённых близкому другу. Ясно, что дело для него было не в ценности меха этой шапки. И не в престижности, как для писателя из трагикомической повести В. Войновича «Шапка».

Есть ценности, которым нет цены:
Клочок бумаги с пушкинским рисунком,
Учебник первый в первой школьной сумке
И письма не вернувшихся с войны!

Есть ценности самих себя ценней:
Обычный камень с маленького пляжа,
Но по ночам его целуют, плача,
Что по сравненью с ним казна царей?

(М. Борисова)

 

 

Иногда кажется, что вещи только притворяются, что они служат человеку, а на самом деле  живут своей жизнью, накапливая собственные впечатления, наблюдая за нами по ночам... Они старше и мудрее нас, часто переживая своих хозяев. «Здесь всё меня переживёт, всё, даже ветхие скворешни...», обречённо писала Ахматова.

 

 

А порой люди переживают вещи, свою любовь и потребность в них. Как относиться к старым вещам, вышедшим из употребления и уже не способным нам служить? Выбросить как ненужный хлам? Вспоминается стихотворение питерской поэтессы Елены Елагиной:

 

 

Разбирая антресоли

 

Какая-то вата компрессная —
Уж слово забыто — компресс.
Давно уже неинтересная,
Как все, что похерил прогресс.

 

Какие-то крышки стеклянные,
Чтоб сто лет тому был компот,
И правило к ним оловянное
Из пятого класса плывет.

 

Какая-то дранка сапожная,
И — кто его знает — пыжи?
И всюду пылища безбожная,
И — все полетит! Черт, держи!

 

Едва удержали. Стремительно
Меняется облик вещей,
И сын мой глядит снисходительно
На сих протуханье мощей.

 

Завалы хламья запоздалые —
Отжившей эпохи следы.
“Все выкинуть!” — грозно сказала я,
О Боже! Какие труды!

 

Углы все расчистим старательно,
Как миру внушает буддизм,
Чтоб нас облетал по касательной
Пространственный метаболизм.

 

Чтоб было где аурам радужным
Неспешно и вольно мерцать
И чтоб по поверхностям падужным
Безвещно лилась благодать.

 

Стихотворение замечательное, но... что-то для меня в этой решительности освобождения от старья не столь однозначно. Вспоминается абажур из того же рассказа Т. Толстой, который однажды вышел из моды и из милости ещё недавно любивших его владельцев: «и он, некогда любимый, будет осмеян, низвернут, сорван, сослан, а на его место взлетит новая фаворитка: модная белая пятилопастная раскоряка. А потом, обиженный, изуродованный, преданный, он переживёт последнее глумление: послужит кринолином в детском спектакле и навсегда канет в помоечное небытие. Сик транзит глориа мунди».

 

 

А что прикажете делать? Не окружать же себя старыми, ненужными, поломанными вещами из жалости? И, тем более, не собирать же их по помойкам, как иные старики или бомжи? Есть даже специальные медицинские термины, обозначающие подобные действия: «Синдром Плюшкина» — это психологическое заболевание «силлогомания». Благодаря психиатрам Кларку, Грею и Мейнкикару болезнь получила новое название «синдром Диогена» или синдром старческого собирательства ненужных предметов.

 

 

Наверное, многие сейчас покачали головой или улыбнулись, вспомнив своих родственников более старшего поколения, которые до сих пор собирают все старые вещи: баночки, скляночки, ветошь — на всякий случай, на «черный день». Посмеяться, осудить проще всего. А вот Борис Рыжий написал пронзительное стихотворение:

 

 

***
Утро, и город мой спит.
Счастья и гордости полон,
нищий на свалке стоит-
глаз не отводит, глядит
на пустячок, что нашёл он.

 

Эдак посмотрит и так-
старый и жалкий до боли.
Милый какой-то пустяк.
Странный какой-то пустяк.
Баночка, скляночка, что ли.

 

Жаль ему баночки, жаль.
Что ж ей на свалке пылиться.
Это ведь тоже деталь
жизни - ах, скляночки жаль-
может, на что и сгодится.

 

Что если вот через миг
наши исчезнут могилы,
божий разгладится лик?
Значит, пристроил старик?
Где-то приладил, мой милый...

 

 

Лёгкими, неуловимыми штрихами поэт сумел здесь выразить то, что не поддаётся логическому объяснению, обозначению прозаическим словом, - человечность, нежность, бережность не только к живому, но и к неживой материи как к части вселенского бытия, когда найденная и пристроенная скляночка — своего рода бабочка Бредбери, деталь спасения мира...

 

 

 

У меня было когда-то стихотворение «Старые вещи»:

 

И дома те давно снесены,
и ушли в никуда коммуналки.
Только сны ими заселены,
чердаки, антресоли да свалки.

 

Этажерка, комод, абажур -
это вещи из прошлого счастья.
Новой жизни гламур и ажур
утвердились, победно их застя.

 

Стали чем-то ненужным, смешным -
белым слоником, старою ятью...
Что ж так мучит нам память и сны
бессердечное это изъятье!

 

Эти вещие души вещей!
Вещи старой любви и сиротства.
До чего ж наше время нищей!
До чего же в нём больше уродства!

 

Моё прошлое, ты не прошло.
Моё дальнее, как же ты близко!
В этом мире, где пошло и зло,
не поставят тебе обелиска.

 

Но, свидетели жизни былой,
извлечённые мной из подвала,
подтвердят перед завтрашней мглой,
что жила я, существовала...

 

Вещи как свидетели — порой единственные — нашего прошлого, детства, юности, родительской любви, семейных уз...

 

«Не мыслю — существую», полноте,
а существую лишь постольку,
поскольку эти вещи в комнате
таят в себе былого дольку.

 

Они меня собой заполнили,
вернули в прошлое невольно.               
И то, что я уже не помнила -
они напомнили так больно.

 

Порой хочется остановить мгновение, застыть в нем, как муха в янтаре.
«Как глупо ты шутишь, жизнь. Какая же я старая! Что же, вот это и было тем, пленявшим? Вся эта ветошь и рухлядь, обшарпанные крашеные комодики, топорные клеенчатые картинки, колченогие жардиньерки, вытертый плюш, штопаный тюль, рыночные корявые поделки, дешевые стекляшки? И это пело и переливалось? Горело и звало?» (Т. Толстая, «Свидание с синей птицей»).

 

 

Иллюзорный городок в табакерке, где старый одинокий ребёнок остается наедине с никому не нужными, всеми забытыми вечными вещами - выцветшими фотографиями, заезженными пластинками, пожелтевшими письмами, часами, в которых золотые дамы подносят золотым кавалерам золотые кубки...

«В мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали, где?..За облаками, что ли? Вон они, эти спирали - торчат пружинами из гнилого разверстого дивана. Сюда все и свалили. Овальный портрет милой Шуры - стекло разбили, глаза выколоты. Старушечье барахло - чулки какие-то.. . Шляпа с четырьмя временами года. Вам не нужны облупленные черешни? Нет?. . Почему? Кувшин с отбитым носом. А бархатный альбом, конечно, украли. Им хорошо сапоги чистить. Дураки вы все, я не плачу - с чего бы? Мусор распарился на солнце, растекся черной банановой слизью. Пачка писем втоптана в жижу. "Милая Шура, ну когда же... ", "Милая Шура, только скажи... " А одно письмо, подсохшее, желтой разлинованной бабочкой вертится под пыльным тополем, не зная, где присесть.
Что мне со всем этим делать? Повернуться и уйти...» («Милая Шура»)

Художник, писатель, поэт ничего не может тут изменить, ничем не может помочь, он бессилен перед жестоким и циничным законом мира.  Но его наипервейшая обязанность - высветить бытие жестким рентгеновским лучом, заглянуть, если надо, и в мусорный бак, дать жестокую правду жизни. И тогда происходит чудо возрождения, фокус бессмертия...

 

«Жарко. Ветер гонит пыль. И Александра Эрнестовна, милая Шура, реальная, как мираж, увенчанная деревянными фруктами и картонными цветами, плывет, улыбаясь, по дрожащему переулку за угол, на юг, на немыслимо далекий сияющий юг, на затерянный перрон, плывет, тает и растворяется в горячем полдне».

Что же говорить не о чужих случайных вещах, согретых милосердным взглядом, а о вещах близких нам людей, воплотивших в себе любовь и память?
Из рецензии С. Арутюнова: «Смирись: твоим детям завещано обновить интерьеры так, чтобы и следа твоих аминокислот не осталось в нём от тебя, породившего их. Это я не могу выкинуть отцовского пальто, вдыхая родной запах потёртого воротника из искусственного меха, мамин плащ, но что сделает с моим бушлатом мой сын, я предсказать уже не берусь. Оскудевшие чувства вряд ли остановят его справедливую руку».
А как поступите с этим вы?..

 

Внимание к вещам

 

«Имел я, помнится, внимание к вещам…»

А. Кушнер

Есть у Кушнера такое очень любимое мной стихотворение:

 

Кто с чем

 

Мандельштам приедет с шубой,
А Кузмин с той самой шапкой,
Фет тяжелый, толстогубый
К нам придет с цветов охапкой.

 

Старый Вяземский — с халатом,
Кое-кто придет с плакатом.

 

Пастернак придет со стулом,
И Ахматова с перчаткой,
Блок, отравленный загулом,
Принесет нам плащ украдкой.

 

Кто с бокалом, кто с кинжалом
Или веткой Палестины.
Сами знаете, пожалуй,
Кто — часы, кто — в кубках вины.

 

Лишь в безумствах и в угаре
Кое-кто из символистов
Ничего нам не подарит.
Не люблю их, эгоистов.

 

Мне очень понравилась эта идея «опредмечивания» музы каждого из поэтов, отождествления её с теми вещами, что наиболее присущи и соприродны их стихам. Я написала нечто вроде подражания или пародии, желая несколько развить эту тему:

Гости

                  "Мандельштам приедет с шубой..."

                                                           А. Кушнер

 

Мне снился сон: ко мне съезжались гости
на дачу, что уж продана давно.
Вот Пушкин со своею жёлтой тростью
и с кружкой, из которой пил вино,

 

проснувшийся от  солнца и мороза,
в кибитке, к удивлению ГАИ...
А вот и Блок с привянувшею розой
в бокале золотистого аи.

 

Вот Анненский с обиженною куклой,
спасённой им в Финляндии волнах,
Кузмин с шабли и жареною булкой
и с шапкой, как у друга Юркуна.

 

Вот Хлебников, безумный, но великий,
с кольцом на пальце, взятом напрокат.
Цветаева с лукошком земляники,
с нажаренною рыбой на века.

 

Ахматова с неправильной перчаткой,
с тоской по сероглазым королям,
Есенин со своей походкой шаткой,
знакомой всем в округе кобелям.

 

Вот Мандельштам и следом Заболоцкий -
с щеглом один, другой же со скворцом.
А вон вдали вышагивает Бродский
с усталым и пресыщенным лицом.

 

Да, тяжела ты, слава мировая...
Он без подарка, но с собой стишок.
Вот Гумилёв с последнего трамвая,
успевший, пока  с рельсов не сошёл.

 

Вот Маяковский с яростным плакатом,
в любовной лодке, бьющейся о быт.
С жерлом Державин, Вяземский с халатом -
никто из них не умер, не забыт.

 

И Пастернак с чернильницей февральской,
забрызганный слезами от дождя,
и Фет с приветом от отчизны райской,
что просиял и плачет, уходя...

 

О пробужденье с жалкою подменой
небесной песни на раёк земной!
И Афродита снова стала пеной,
причём не океанской, а пивной...

 

Послала этот стишок Кушнеру, и он мне ответил:

«Стихотворение смешное и мне очень понятное. Я тоже сразу вспомнил свое “Мандельштам приедет с шубой”.
Я глубоко тронут Вашим вниманием, а главное – пониманием моих стихов. И конечно же, хочу поблагодарить Вас за чудесную заметку в ЖЖ и прелестное стихотворение.
Мне очень отрадно сознавать, что у меня есть такой читатель, как Вы. И не только читатель, но и поэт. Буду рад, если как-нибудь пришлете мне пять-шесть-семь-десять новых своих стихотворений.
Сейчас собираюсь на дачу, но на следующей неделе буду в городе.
Желаю Вам всего самого доброго.

Ваш Александр Кушнер».
14 сентября 2014 г.

 

Моя переписка с Александром Семёновичем началась ещё в 2001 году. Мне безумно захотелось высказать мнение об одном его очень затронувшем меня стихе и я разыскала через справочную службу его адрес. Тогда такое было ещё возможно. А о компьютерах у нас было ещё не слыхать.

Мандельштам приедет с шубой,
А Кузмин с той самой шапкой…

Я бы сказала ему в тон: «А Кушнер – с лупой». Кушнер поразительно наблюдателен. Мне нравится эта его микроскопическая пристальность, любовное разглядывание предметов и постижение их скрытой сущности. Он расширяет и отвоевывает для поэзии вещи, никогда прежде не входившие в круг поэтических тем.

 

 

За то, что в век идей, гулявших по земле,
Как хищники во мраке,
Я скатерть белую прославил на столе
С узором призрачным, как водяные знаки...

 

Поражало это неистощимое умение изумляться привычным предметам быта, извлекать радость из малого, повседневного:

 

Скатерть, радость, благодать!
За обедом с проволочкой
Под столом люблю сгибать
Край ее с машинной строчкой.

 

Подробности быта, введенные Кушнером в стихи, делают их убедительными, достоверными. Его поэтический мир – это мир живых, одушевленных вещей, почти его самостоятельных персонажей.

 

Граненый столбик, простачок,
Среди других посуд
Он тем хорош, что одинок,
Такой простой сосуд!

 

Собрание лучей дневных!
И вот, куда ни встань,
Сверкает ярче остальных
Не та, так эта грань.

 

(«Стакан»)

 

Меня восхищало то бесстрашие, с которым он включает в стихи то, что, казалось бы, им совершенно противопоказано.
Вот Кушнер пишет о поездке зимой на дачу:

 

Не для того, чтоб в поле вырваться,–
А по причине воровства:
Забрали супницу и мыльницу,
Насос и вывезли дрова.

 

«Как Ваше служенье Муз терпит, - писала я ему, - всю эту суету: супницы, мыльницы... Разве это достойно поэтического внимания? Все эти «цветочки на скатерти», «дощатые столики», графины, стаканы, сахарницы. И — как противовес — вспоминались строки Ахмадулиной: «Я отпускаю зонт и не смотрю, как будет он использовать свободу...» Вот образец истинно поэтического поведения!

 

 

Так думалось в безоглядной юности. Но с годами понимаешь, что романтическое — как и трагическое — миросозерцание  «тем плохо, что оно высокомерно». Не высокопарно, а именно высокомерно. Оно всегда за чей-то счёт. «Без быта нет жизни, - говорите Вы в интервью, быт и бытие — слова однокоренные». Цветаева их всегда противопоставляла, а Вы не побоялись соединить. И то, что Вам вменялось в вину как «мелкотемье» («а уж мне б головы не сносить и подавно за лирический дар и любовь к предметам») у меня ассоциируется со сказками Андерсена, где действует мир живых одушевлённых предметов (штопальная игла, калоша, оловянный солдатик), со сказкой Метерлинка «Синяя птица», где, повернув волшебный перстень, можно увидеть «душу вещей», и где «душа сахара ничуть не лучше души воды».

Ответ А. Кушнера:

"Дорогая Наташа, Ваше письмо — лучший подарок к Новому году и Рождеству, я Вам бесконечно благодарен за него, за вечер, который Вы провели. Только человек, имеющий прямое отношение к поэзии, а главное — так тонко чувствующий, понимающий её, может так войти в чужие стихи и понять главное в них. Как повезло Вашим слушателям в Саратове, что у них есть такой замечательный знаток поэзии, умный и вдумчивый её пропагандист. Мне дорого всё, что Вы сказали о моих стихах, и как досадно, что наши критики не обладают и десятой частью того понимания и той любви к стихам, которые дарованы Вам.
Желаю успеха всем другим Вашим вечерам — список замечательный!

Всего доброго, Ваш А. Кушнер". 

12 янв. 2005г.

 

Книги Кушнера скромны и негромки. Критики ругали его за «мелкотемье». Иронизировали: описывает графин с водой, стакан, вазу, сахарницу, микроскоп, школьную готовальню – нашел темы! Газетных романтиков это раздражало. Но то было не собирание мелочей, а выбор иного ракурса, поиск предметных связей с миром, попытка проявить поэтичность простой вещи, обыденной ситуации. Не все это понимали.
Как-то я прочитала стихи Кушнера Амусину. Под влиянием моих восторгов он купил его книжку. Спрашиваю потом: «Ну как?» Тот пренебрежительно бросил: «Нет размаха!» В одном из писем я привела Кушнеру это «мнение», заметив, что в последнее время много встречается стихов, в которых один сплошной «размах». Я не думала, что эта «критика» как-то его заденет, но, видимо, чем-то она зацепила, так как вскоре в новой подборке поэта появилось такое стихотворение:

 

Я не прыгун с шестом,
Чтоб прыгать метров на пять,
Аплодисментов гром
Сорвав себе на память,
И шест, как метроном,
Внизу трястись оставить.

 

Не чемпион лыжни,
Не рекордсмен трамплина,
Мне крики не нужны
С трибун, мне куст жасмина
Милей, и тишины
Снотворная рутина.

 

…Мне мериться ни с кем
При жизни не пристало.
Я не напялю шлем
Из кожи и металла.
Не гонщик я – зачем?
Не пленник пьедестала.

 

Мы сами по себе,
Не в зале перед рампой,
Мы на лесной тропе,
На взморье мы, за дамбой.
Прочтут нас не в толпе,
А под настольной лампой.

И вспомнят при ходьбе.

 

Подумать только – не было бы той дурацкой реплики Амусина и моего письма – не было бы, возможно, и этого стихотворения. «Когда б вы знали, из какого сора…»
Ему лепили ярлыки: «поэт малых вещей», «поэт оседлой жизни», «поэт дома», «певец уюта». Он сам признавался: «Неромантичны наши вкусы».  И с болью и страстью отвечал романтикам всех времён и мастей:

 

Обратясь к романтической ветке,
Поэтической ветке родной,
Столько раз ради трезвости меткой
Из упрямства отвергнутой мной,
Я сказал бы им, братьям горячим,
Как мне пусто и холодно тут!
Я не лью свои слезы, я прячу.
Дайте плащ поносить! Не дадут.

 

— Надо вовремя было из комнат
На корабль трехмачтовый взбегать,
Незаметною ролью и скромной
Не пленяться, обид не глотать,
Надо было не чашку и блюдце
И не скатерть любить на столе,
Надо было уйти, отвернуться
От всего, что любил на земле...

 

 

На вечере, посвящённом поэзии А. Кушнера, мне хотелось сломать стереотип восприятия поэта как непременного романтика с бурным выплеском эмоций и страстей («но мне дана\ Другая речь, не та,\  где страсть накалена», «Ещё чего: гитара!..»).

 

 

У романтического поэта, конечно, более привлекательная и выигрышная позиция. Она более «поэтична», более импонирует читателю, который в большинстве своём будет на стороне Цветаевой и Аполлона Григорьева. Тем большее уважение вызывала у меня стойкая и, на мой взгляд, более благородная позиция Кушнера, мужественно противостоящая романтикам всех эпох («Обратясь к романтической ветке»). Это одно из моих самых любимых стихотворений, здесь — вся его суть как поэта, его кредо, и здесь, по выражению Чупринина, так «много всего человеческого».

Камерный мир, ограниченный семейным кругом. Мир, запертый в четырех стенах комнаты.

 

Комната. Скрипящая доска.
Четырехугольная тоска.

 

Кушнер воспевает уют «десяти метров мирного житья». Но, кажется, это все лишь для того, чтобы заговорить боль, «четырехугольную тоску».

 

 

Кажется, он прячется от жизни, от ее контрастов и бед, от ее неожиданных поворотов. Это почти детское желание, спрятав голову под подушку, обыграть, обмануть судьбу, закрыться от нее руками. Когда же поэт пробует открыть лицо, отрывает руки, то почти физически ощущаешь, как страшно ему оставаться лицом к лицу с полным трагических противоречий миром.

 

***
Проснулся я. Какая сила
Меня с постели подняла?
В окне земля тревогу била
И листья поверху гнала.

 

Бежало все. Дубы дышали
В затылок шумным тополям.
Быстрее всех кусты бежали
По темным склонам и полям…

 

И, запыхавшись, ночь дышала
Трудней усталого коня.
И, как безумная, бежала
Душа, отдельно от меня.

*  *  *

Но силы нужны и отвага
Сидеть под таким сквозняком!
И вся-то защита – бумага
Да лампа за тесным столом...

 

***

И голый ужас, без одежд,
Сдавив, лишил меня движений.
Я падал в пропасть без надежд,
Без звезд и тайных утешений.

 

И в целом стоге под рукой,
Хоть всей спиной к нему прижаться,
Соломки не было такой,
Чтоб, ухватившись, удержаться!

 

Кушнер предлагает свой способ спастись, удержаться над бездной:

 

Друзья мои, держитесь за перила,
За этот куст, за живопись, за строчку,
За лучшее, что с нами в жизни было,
За сбивчивость беды и проволочку.

 

Вещи —  вроде той самой соломки, за которую мы пытаемся ухватиться в этой неустойчивости, непрочности бытия. Об этом пишет и Лариса Миллер:

 

 

Но в хаосе надо за что-то держаться,
А пальцы устали и могут разжаться.
Держаться бы надо за вехи земные,
Которых не смыли дожди проливные,
За ежесекундный простой распорядок
С настольною лампой за кипой тетрадок,
С часами на стенке, поющими звонко,
За старое фото и руку ребенка.

 

Кушнер действительно поэт дома, но дома, стоящего на краю пропасти, о которой не забывает, даже занимаясь самыми обыденными делами. И неизвестно в чем больше мужества – в том, чтобы напряженно и обреченно вглядываться в бездонную мглу, или в том, чтобы, невзирая на нее, уметь радоваться простым вещам:

 

За дачным столиком, за столиком дощатым,
В саду за столиком, за вкопанным, сырым,
За ветхим столиком я столько раз объятым
Был светом солнечным, вечерним и дневным!

 

…В саду за столиком… А дело в том, что слишком
Душа привязчива… И ей в щелях стола
Все иглы дороги, и льнет к сосновым шишкам,
И склонна все отдать за толику тепла.

 

Теперь он не просто пытается выкроить радость из материи жизни, но прикоснуться к ее тайнам, чем бы они ни грозили – бедой ли, опасностью.

 

Имел я, помнится, внимание к вещам…
Все это схлынуло. Стакан, графин с водой
Жизнь отодвинула как бы одной рукой.

 

«И разговор у нас совсем иной пошел». То есть о более глубоких слоях жизни.

Свой способ спасения души с помощью домашних вещей предлагает и Ксения Дьяконова:

 

 

* * *

Мне дорог мой старинный секретер,
с чьей стенки на меня глядят - в портретах -
Камоэнс, Байрон, Блок, Аполлинер,
кто в сюртуке, кто в пышных эполетах,

 

а на столе пестреет Ренуар,
мерцающие глянцем виды Праги,
букет гвоздик, мне принесенный в дар,
и все в помарках старые бумаги,

 

неведомой сосны душистый плод,
чешуйчатый излом настольной лампы,
и в золотой обложке тот блокнот,
где много лет растут и крепнут ямбы,

 

и свежий заграничный календарь,
с картинками, в которых бродит память,
и толпы книг со всех сторон, и жаль,
что так судьбу по вкусу не обставить.

 

 

Продолжение здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post354827717/