«Я буду жить до старости, до славы»
Борис Корнилов

Поэтическое предсказание сбылось лишь отчасти, Корнилов узнал славу, но погиб очень рано, его расстреляли в 1938 году, когда ему было всего 30 лет.

1928–30 годы — время недолгого и несчастливого брака Ольгы Берггольц с Б. Корниловым.

Ольга в свои 13–14 лет была верующей, ходящей в церковь девочкой, и через три года, в 17 лет, она уже знакомится с Корниловым. У неё начинался роман с замечательным человеком Геннадием Гором, но Гор был, по всей видимости, не так смел, как этот провинциальный замечательный мальчик, который там покорил всех и собой, и своими стихами — Борис Корнилов.

Брак Ольги Берггольц с Корниловым был ошибкой, но она быстро оказывается в литературном истеблишменте. Там же уже мелькают имена тогдашних и будущих литературных функционеров. Уже после Корнилова она была замужем за Николаем Молчановым, у неё развивается роман со страшным человеком, партийно-литературным генералом Леопольдом Авербахом.

Может быть, всё то, что потом дальше в её личной жизни происходило, в каком-то смысле было последствием и этого брака. Корнилов, мне кажется, с меньшими потерями вышел из этого личного испытания, и его следующий брак с Людмилой Григорьевной Бернштейн, он был для него очень, если так можно сказать, благополучным. Безусловно, она была увлечена.

Когда Людмила Бронштейн вышла замуж за Корнилова, ей было чуть больше 16 лет, и они вращались, если можно так сказать, в ленинградской литературной и культурной элите. Это был 33-й или 34-й год, когда он приезжал в Ленинград из ссылки. У Людмилы Бронштейн и Б. Корнилова родилась дочь Ирина Борисовна Басова (фамилия отчима). Людмила заболела туберкулезом во время блокады и умерла в Крыму в 60-м году.

Ни Людмила Бронштейн, ни Таисия Михайловна Корнилова — мать Бориса, до 1956 года не знали, что Б. Корнилов убит, они думали, что, может быть, он жив.

Стихотворение Корнилова из книги 1966 года в Большой серии «Библиотеки поэта»:

У моей, у милой, у прелестной
на меня управа найдена.
Красотой душевной и телесной
издавна прославилась она.

Говорит, ругается: — Ты шалый,
я с тобою попаду в беду,
если будешь водку пить — пожалуй,
не прощу, пожалуй, и уйду.

Навсегда тебя я позабуду…
Я встаю. В глазах моих темно…
— Я не буду водку пить, не буду,
перейду на красное вино.

Борис Корнилов — замечательный лирический русский поэт, его литературный язык несравним ни с каким другим, он очень самобытен.

От Бориса Корнилова после его смерти осталась всего лишь песня из кинофильма «Встречный», естественно, потерявшая имя автора стихов. Но музыку написал сам Шостакович, и она постоянно звучала на концертах и по радио — даже в сталинское время.

 После Сталина Борис Корнилов был, как и миллионы других, посмертно реабилитирован, начали выходить его сборники, отдельные стихи помещались в хрестоматии. Самым хрестоматийным было стихотворение «Качка на Каспийском море» с замечательной строчкой «Мы любили девчонок подлых». Вот уже по этой строчке можно было понять, что Корнилов в какой-нибудь комсомольский канон не укладывается, что у него нужно и можно искать чего-то поострее.

Да взять ту же песню о встречном. Пелась-то она пелась, но в сокращенном варианте, не было вот этой строфы с соответствующим припевом:

И радость никак не запрятать,
Когда барабанщики бьют.
За нами идут октябрята
Картавые песни поют.

Отважные, картавые
Идут, звеня.
Страна встает со славою
Навстречу дня.

Вот это слово «картавые», как слово «подлые» в «Качке», сразу же удостоверяет поэта. Поэта можно увидеть по одной строчке — и по одному даже слову. А у Корнилова не только таких слов и строчек много, но и целых стихотворений. Первым делом ищите: есть ли у поэта звук. А у Корнилова он был:

Я от Волги своё до Волхова
По булыжникам, на боку
Под налётами ветра колкого
Сердце волоком волоку.

Он поэт очень не простой, хотя в обличье молодого в двадцатых-тридцатых годах скорее всего ожидался именно какой-нибудь комсомольский энтузиазм. Но тут лучше вспомнить Есенина, который задрав штаны бежал за комсомолом. Борис Корнилов был не столько комсомольцем, сколько попутчиком. Просто жить выпало в это время, а молодому прежде всего хочется жить, и при любом режиме. Это не идеология, а физиология, если угодно.

Но ведь и «физиология» у Корнилова далеко не радостная. С самого начала у него звучат ноты, которые иначе как трагедийными не назовешь. И Есенин, влияние которого очень чувствуется у начинающего Корнилова, не элегический, а скорее хулиганский, отпетый. Корнилов видит себя шпаной, лихим парнем, погубителем несчетных девок. И девки у него в основном подлые.

Молодой, голубоглазой
И рука белым-бела
Ты же всё-таки заразой,
Нехорошая, была.

И образ жизни у него такой был, с пьянством и скандалами, и стихи такие. Его в 1936 году исключили из Союза писателей — надо полагать не только за пьянство.

Интересно, однако, как всё это выразилось в стихах. У Корнилова, кроме Есенина, был ещё один учитель — Багрицкий, тоже ведь не коммунист, а скорее анархист. У них есть общая тема, у Корнилова оформившаяся в ладах Багрицкого: природа, лес, дикие лесные звери, и человек в этом лесу — охотник, человек с ружьём. Известно, что Багрицкий подарил Корнилову ружьё. И это не единственное у Корнилова от него наследство. Большая поэма Корнилова «Триполье» вдохновлена «Думой про Опанаса», но разработана много богаче, заставляя вспомнить уже об «Улялаевщине» Сельвинского.

Вот инспирация Багрицкого — из стихотворения «Начало зимы»:

Довольно. Гремучие сосны летят,
Метель нависает, как пена,
Сохатые ходят, рогами стучат,
в тяжёлом снегу по колено.

Опять по курятникам лазит хорёк,
Копытом забита дорога,
Седые зайчихи идут поперёк
Восточного, дальнего лога.

Оббитой рябины последняя гроздь,
Последние звери — широкая кость,
высоких рогов золотые концы,
декабрьских метелей заносы,
шальные щеглы, голубые синцы,
девчонок отжатые косы…

Тут ещё одного одессита, кроме Багрицкого, вспомнить можно — Бабеля, такие его слова: «Мы смотрели на жизнь, как на майский луг, по которому ходят женщины и кони». Но у Корнилова отнюдь не весело на этом лугу, да и не луга у него чаще всего, а лес и болото.

Деревья, кустарника пропасть,
Болотная прорва, овраг…
Ты чувствуешь — горе и робость
Тебя окружают — и мрак.

Ходов не давая пронырам
У самой качаясь луны,
Сосновые лапы над миром,
Как сабли, занесены.

Рыдают мохнатые совы,
А сосны поют о другом —
Бок о бок стучат, как засовы,
Тебя запирая кругом.

Тебе, проходимец, судьбою
Дорогой — болота одни;
Теперь над тобой, под тобою
Гадюки, гнильё, западни.

Потом, на глазах вырастая,
Лобастая волчья башка,
Лохматая, целая стая
Охотится исподтишка

… … …

Ни выхода нет, ни просвета,
И только в шерсти и зубах
Погибель тяжёлая эта
Идёт на тебя на дыбах.

Деревья клубятся клубами —
Ни сна, ни пути, ни красы,
И ты на зверьё над зубами
свои поднимаешь усы.

… … …

И грудь перехвачена жаждой,
И гнилостный ветер везде,
И старые сосны — над каждой
По страшной пылает звезде.

Как и все в тридцатые уже годы, Корнилов думает и пишет о войне. Но ведь какая у него война? Никакого Ворошилова и красных знамён. Стихотворения, так и названное — «Война»,  — картина убиения и гибели:

Жена моя! Встань, подойди, посмотри,
Мне душно, мне сыро и плохо.
Две кости и череп, и черви внутри,
Под шишками чертополоха.

И птиц надо мною повисла толпа,
Гремя составными крылами.
И тело моё, кровожадна, слепа,
Трёхпалыми топчет ногами.

На пять километров и дальше кругом,
Шипя, освещает зарница
Насильственной смерти щербатым клыком
Разбитые вдребезги лица.

Убийства с безумьем кромешного смесь,
Ужасную бестолочь боя
И тяжкую злобу, которая здесь
Летит, задыхаясь и воя.

И кровь на линючие травы лия
Свою золотую, густую.
Жена моя! Песня плохая моя,
Последняя, я протестую!

И ещё одно стихотворение того же плана — «Вошь», поразительное по тяжёлой экспрессивности. И это не только Владимира Нарбута напоминает, любившего такую негативную фламандщину, а даже Бодлера, знаменитую «Падаль».

Так и сяк, в обоем разе
Всё равно одно и то ж —
Это враг ползёт из грязи,
пуля, бомба или вошь.

Вот лежит он, смерти вторя,
Сокращая жизни срок,
этот серый, полный горя,
Полный гноя пузырек.

И летит, как дьявол грозный,
В кругосветный перегон
Мелом меченный, тифозный,
Фиолетовый вагон.

Звезды острые, как бритвы,
Небом ходят при луне.
Всё в порядке. Вошь и битвы —
Мы, товарищ, на войне.

Картины войны — это из будущего. Настоящей трагедией в настоящем времени была коллективизация. Человек крестьянских корней, Корнилов не мог на неё не откликнуться. Вот эти стихи и были причиной, по которой к нему приклеили ярлык кулацкого поэта. Конечно, никакого воспевания кулачества у Корнилова нет, но стихи его на колхозную тему — «Семейный совет», «Сыновья своего отца», «Убийца» — очень нестандартны, в них противостояние двух стихий, дикая борьба не на жизнь, а на смерть, опять же биология, а не идеология. Шкловский написал о капитане из «Броненосца Потемкина»: он хорош, как пушка. Таковы же кулаки Корнилова. Они не сдаются, а стреляют, так при этом говоря:

Чтобы видел поганый ворог,
Что копейка моя дорога,
Чтобы мозга протухший творог
Вылезал из башки врага.

А в «Убийце» крестьянин режет скот, не желая отдавать его в колхоз. Концовка:

Я скажу ему, этой жиле:
Ты чужого убил коня,
Ты амбары спалил чужие,  —
Только он не поймет меня.

А в стихотворении «Одиночество» сочувственно дан последний единоличник.

Уже наделённый такими клеймами, Корнилов пытался найти другие темы и ноты, воспеть простую радость бытия — комсомольского ли, просто молодёжного. И это тоже получалось, потому что талант не изменял:

Пойте песню. Она простая.
Пойте хором и под гитару.
Пусть идёт она, вырастая,
К стадиону, к реке, к загару.

Пусть поёт её, проплывая
Мимо берега, мимо парка,
Вся скользящая, вся живая,
Вся оранжевая байдарка.

Но время менялось совсем к худшему. Вот Корнилов пишет «Ленинградские строфы» — и девчонка уже не подлая, а хорошая, сознательная комсомолка, впервые голосующая на выборах в Ленсовет. Но последнее стихотворение этого цикла — убийство Кирова.

Корнилову оставалось жить три года.

Он был тогдашним Евтушенко, молодым Евтушенко. И как же повезло тому, что он родился на четверть века позже Корнилова.

Как передать этот страх, вот это стеснение всех жизненных сил души, в котором люди пребывали в этом государстве в течение стольких лет?

Ольга Берггольц сама невольно сделала так, чтобы Корнилова признали контрреволюционером, чтобы у него создалась такая репутация — добивалась, чтобы его исключили из пролетарской писательской ассоциации. Конечно, это до большого террора было, но всё равно…

Началось-то всё с чего? Корнилов завёл дружбу с москвичами, с Васильевым и со Смеляковым. Васильев тогда был очень яркая фигура, харизматичная. Кроме того, он имел неосторожность оказаться в нелюбимцах у Алексея Максимовича Горького. Он что-то не так сказал и Горький тогда (это 34-й год) обрушился на Васильева и на Смелякова за их богемный образ жизни. Причём слова там были самые чудовищные: «От хулиганства до фашизма расстояние — короче воробьиного носа». Для Смелякова это кончается первым арестом, для Васильева это кончается расстрелом. Эту замечательную фразу в 1936 году подхватили уже на фоне троцкистско-зиновьевского заговора, на фоне раскручивания маховика Большого террора, на фоне подготовки к юбилею Пушкина… И вот Ольга работает в газете «Литературный Ленинград», которая уже давно подтравливает Корнилова за эту его богемную жизнь, она знает об этих публикациях и, видимо, кое-какие редакционные статьи, если не пишет (может, и пишет), то редактирует. Но самое страшное — это её запись в дневнике 1936 года. Про Корнилова, её первого мужчину, она сама пишет, про Корнилова, отца её дочери, которая только что, в 1936 году умерла от болезни сердца. И она записывает: «Борька арестован. Арестован за жизнь. Не жалко».

Она с медицинской скрупулезностью фиксировала все свои состояния, все свои перепады, все свои увлечения. Дневники её иногда выставляют в совершенно чудовищном, с точки зрения современного нормального человека, свете. Она эти дневники могла уничтожить много раз, а она их хранила дома. Удивительно, но после 1939 года НКВД ей их возвратило. Она их могла уничтожить, а она этого не сделала ни в 40-е, ни в 50-е, ни в 60-е годы. То есть она нам сохранила историю болезни советского человека. Она сохранила историю того, как система прессовала человека, что она с ним сделала, как человек перерождался или не перерождался. В этом смысле это, может быть, гораздо значимее того, что она сделала в блокаду для города. И когда эти дневники целиком будут опубликованы, это будет действительно фантастическая история.

У неё есть в 1942 году запись: «Воюю за то, чтобы стереть с лица земли эту мерзейшую сволочь, чтобы стереть с лица земли их антинародный, переродившийся институт». И она пишет: «Тюрьма (которую она прошла в 39-м) — исток победы над фашизмом». Понимаете, человек знак равенства ставит между тюрьмой, между режимом, между НКВД и фашизмом. То же самое было у Заболоцкого в его «Истории моего заключения». Его пытали, над ним издевались, его мучили, он с каким-то партийцем в камере говорит, и они приходят к выводу, что им обоим показалось одно и то же — что власть в стране давно принадлежит фашистам.

В марте 1937 года НКВД в Ленинграде завело следственное дело на Бориса Корнилова. Его обвиняли в том, что он «занимается активной контрреволюционной деятельностью, является автором контрреволюционных произведений и распространяет их, ведет антисоветскую агитацию». 20 февраля 1938 года поэт был расстрелян. По заданию органов экспертизу стихотворений Корнилова проводил литературовед Николай Лесючевский. Ровесник Корнилова, Лесючевский пережил его ровно на 40 лет и сделал завидную карьеру: был главным редактором издательства журнала «Звезда», главным редактором издательства «Советский писатель», членом правления Союза писателей СССР. Вот фрагмент из его экспертизы, сохранившейся в следственном деле Корнилова:

«Ознакомившись с данными мне для анализа стихами Б. Корнилова, могу сказать о них следующее. В этих стихах много враждебных нам, издевательских над советской жизнью, клеветнических и т.п. мотивов. Политический смысл их Корнилов обычно не выражает в прямой, ясной форме. Он стремится затушевать эти мотивы, протащить их под маской "чисто лирического" стихотворения, под маской воспевания природы и т.д. Несмотря на это, враждебные контрреволюционные мотивы в целом ряде случаев звучат совершенно ясно и недвусмысленно. Прежде всего здесь следует назвать стихотворение "Ёлка". В нем Корнилов, верный своему методу двурушнической маскировки в поэзии, дает якобы описание природы, леса. Но маска здесь настолько прозрачна, что даже неопытному, невооруженному глазу становится полностью ясна откровенная контрреволюционность стихотворения. Написанное с большим чувством, с большим темпераментом, оно является тем более враждебным, тем более активно направленным на организацию контрреволюционных сил.

Корнилов цинично пишет о советской жизни (якобы о мире природы):

Я в мире тёмном и пустом…
Здесь всё рассудку незнакомо…
здесь ни завета,
Ни закона
Ни заповеди,
Ни души.

Насколько мне известно, "Ёлка" написана в начале 1935 г., вскоре после злодейского убийства С. М. Кирова. В это время шла энергичная работа по очистке Ленинграда от враждебных элементов. И "Ёлка" берёт их под защиту. Корнилов со всей силой чувства скорбит о "гонимых", протестует против борьбы советской власти с контрреволюционными силами. Он пишет, якобы, обращаясь к молодой ёлке:

Ну, живи,
Расти, не думая ночами
О гибели
И о любви.
Что где-то смерть,
Кого-то гонят,
Что слёзы льются в тишине
И кто-то на воде не тонет
И не сгорает на огне.

А дальше Корнилов откровенно говорит о своих чувствах:

А я пророс огнём и злобой,
Посыпан пеплом и золой,
Широколобый;
Низколобый,
Набитый песней и хулой.

Концовка стихотворения не менее показательна:

И в землю втоптана подошвой,
Как ёлка, молодость моя.

мрачно заключает Корнилов.

Стихотворение "Вокзал", стоящее у Корнилова рядом с "Ёлкой", перекликается с нею. Маскировка здесь более тонкая, более искусная. Корнилов старательно придаёт стихотворению неопределённость, расплывчатость. Но политический смысл стихотворения всё же улавливается вполне. Автор говорит о тягостном расставании на вокзале, об отъезде близких друзей своих. Вся чувственная настроенность стихотворения такова, что становится ясно ощутимой насильственность отъезда, разлуки:

И тогда —
Протягивая руку,
Думая о бедном, о своём,
Полюбил я навсегда разлуку,
Без которой мы не проживём.

Будем помнить грохот на вокзале,
Беспокойный, тягостный вокзал,
Что сказали, что не досказали,
Потому, что поезд побежал.
Все уедем в пропасть голубую.

Очень двусмысленны следующие строки о том, что потомки скажут, что поэт любил девушку, "как реку весеннюю", а эта река —

Унесёт она и укачает
И у ней ни ярости, ни зла,
А впадая в океан, не чает,
Что меня с собою унесла!

И дальше, обращаясь к уехавшим:

Когда вы уезжали
Я подумал,
Только не сказал —
О реке подумал,
О вокзале,
О земле — похожей на вокзал.

Повторяю, это стихотворение воспринимается особенно ясно, будучи поставлено рядом с "Ёлкой". А в рукописи Корнилова, подготовленной как книга, между "Ёлкой" и "Вокзалом" стоит только одно и тоже политически вредное стихотворение "Зимой". Смысл этого стихотворения в клеветническом противопоставлении "боевой страды" периода гражданской войны и нынешней жизни. Последняя обрисована мрачными красками. Мир встаёт убогий, безрадостный и кроваво-жестокий. <…> Не случайно, видимо, эти три стихотворения поставлены Корниловым рядом. Они усиливают друг друга, они делают особенно ощутимым вывод, который сам собой выступает между строчек: нельзя мириться с такой мрачной жизнью, с таким режимом, нужны перемены.

Этот контрреволюционный призыв является квинтэссенцией приведённых стихотворений. Он не выражен чётко, словами. Но он выражен достаточно ясно всей идейной направленностью стихотворений и их чувственным, эмоциональным языком.

Вот почему по крайней мере двусмысленно звучат имеющиеся в одном из стихотворений строки —

Мы переделаем её,
Красавицу планету. <…>

Чтобы закончить, хочу остановиться ещё на двух стихотворениях Корнилова.

Одно из них называется "Поросята и октябрята" и представлено в двух вариантах. Внешне оно представляется шутейным стихотворением. Но на самом деле оно полно издевательства над октябрятами, над возможностью их общественно полезных поступков. Автору как бы всё равно, что октябрята, что поросята. Октябрята так и говорят (встретив грязных поросят и решив их выкупать):

Будет им у нас не плохо,
В нашей радостной семье.
Мы… Да здравствует эпоха!
Получайте по свинье.

Октябрята вымыли поросят, но те снова ринулись в грязь и октябрята, ловя их, сами очутились в грязи.

В лужу первую упали,
Копошатся, голосят
И грязнее сразу стали
Самых грязных поросят.

И теперь при солнце звонком
В мире сосен и травы
Октябрёнок над свиненком,
А свинья над октябрёнком,
Все смеются друг над другом
И по своему правы.

Так кончается это издевательское, под маской невинной шутки, стихотворение.

Второе стихотворение, о котором я хотел упомянуть отдельно, это — "Последний день Кирова". Это стихотворение, посвящённое, якобы, памяти С.М. Кирова опошляет эту исключительно высокую тему. По адресу С.М. Кирова говорится много хвалебных и даже как будто восторженных слов, но эти слова пусты, холодны и пошлы. Разве передают великое горе народное и гнев народа такие слова:

Секретарь, секретарь,
Незабвенный и милый!
Я не знаю, куда мне
Тоску положить…

Пустые, холодные, лицемерные слова.

А вот образ С.М. Кирова в начале стихотворения. Киров идет по Троицкому мосту. Корнилов рисует его так:

Он мурлычет:
— Иду я,
Полегоньку иду…

Что это, как не издевательство над образом Сергея Мироновича?»

После того, как Ольга отсидела сама, в 1939 году она вышла, она была умная девушка, талантливая, и она первое, что пишет в 1939 году, это стихи, посвящённые Борису Корнилову:

И плакать с тобой мы будем,
Мы знаем, мы знаем, о чём…

Волчек Д., ПарамоновБ.

http://radilov.ru/content/view/802/36/         Памятник поэту Борису Корнилову установлен в г.Семенове в 1968 г. (рядом с музеем поэта).   Одна из книг, что я сейчас читаю Довольно интересно...