Цитата сообщения AWL-PANTERA
Никита Кирсанов: "Случай Якубовича". Часть 5.
Выход на поселение, какими ни были урезанными права и ограниченными возможности деятельности поселенцев, вдохнул в Якубовича новые силы. Впервые ему предстали разнообразие, величавость, ширь, приволье сибирской природы, пленявшей романтическое воображение, как в своё время ландшафты Кавказа. В ответном письме сестре Анне, Якубович писал из Малой Разводной под Иркутском: "Ты говоришь с любовью о своём саде. Извини, друг, что я не разделяю твоего восторга. Мой сад немного большего размера: вёрст тысяча, дремучий лес по берегу Байкала и чего хочешь, того и просишь: скалы, воды, тундра, мхи вековые. Ну, раздолье ссыльной душе!" Правда, сообщая декабристу В.Л. Давыдову о своих занятиях - "ружьё и сети в руки и марш добывать питание", Якубович добавлял с горечью: "Ты видишь, сколько удовольствий для сердца и ума; этот род жизни заставит не только на Кавказ проситься, но хоть в Елисейские".
Богатые силы Якубовича искали выхода в совсем другом "роде жизни". Возможно, под прямым впечатлением признаний Якубовича, уже упоминавшийся нами, инженер-путеец А.И. Штукенберг писал: "И этот замечательный человек, оставленный под конец друзьями и родными, дошёл до того, что помогал рыбакам тянуть невод или ходил на охоту". Как увидим, он нашёл и иное применение своим силам. Всё же эпитет "замечательный", применённый Штукенбергом к Якубовичу приближает к высшему "роду жизни", который по убеждению мемуариста, был достоин известных ему декабристов.
Безграничное уважение Штукенберга вызывала личность Николая Бестужева - "гениальный Николай Александрович", а о Якубовиче: "Якубович был совсем другая личность". Совсем другая, однако в свою очередь "замечательная", выходившая из ряда вон - даже такого "ряду", как декабристы. Чем? Мужеством, отвагой, верностью убеждениям, ярким талантом ("по воле магического рассказчика, все то смеялись гомерическим смехом, то волновались гневом и печалью") - таким Штукенберг помнил Якубовича ещё в его бытность на Петровском заводе, таким же знал и на поселении.
Личность замечательная романтическим обаянием, которое излучала и им покоряла: "Впрочем, этим господам (декабристам. - Н.К.), ещё наводившим и тогда ужас своим именем, было запрещено жить в Иркутске; но Якубович иногда под вечер приезжал ко мне тайком на лодке с угольщиками. Бывало, иногда сидишь себе под вечер у окна и любуешься, как перед глазами несётся мимо величавая река (я жил тогда на берегу), как вдруг пристанет чёрная лодочка, из неё выйдет ещё чернее человеческая фигура - и через минуту предо мною является отставной кавказец "Якуб-большая голова", как его там звали, - и всегда у него на устах или острота или каламбур. "Я к вам явился как настоящий карбонарей", - говорил он".
И по всей совокупности характеристических черт Якубовича, метко и точно запечатлённых в мемуарах Штукенберга, "этот замечательный человек" принадлежит к числу тех декабристов, о которых у мемуариста, подлинно стоявшего на высоте своих задач, читаем слова, исполненные патриотизма: "И пока на Руси такие люди будут изнывать в тёмной неизвестности, окружённые или крепостными стенами, или пустынею, а бездарные - всем двигать, - не идти ей, родимой, вперёд, а только сидеть сиднем, как Илье Муромцу, в ожидании, что бог даст ноги". По достоинству воздано как декабристам, так и их врагам и палачам - царю и его помощникам.
Цитируя Штукенберга, мы встретились с указанием на лодку с угольщиками, с которой Якубович сходил на берег. Но почему в лодке оказались угольщики? Мы имеем дело с одним из направлений, на которых Якубович пытался расширить тугое кольцо судьбы. И направление это было в ладу как раз с "железным путём", которым шествовал век, с "промышленными заботами", которые близки были Якубовичу, как показало его письмо к Николаю I, близки как насущая необходимость исторического развития России и благополучия её населения.
Вот как это получилось (письмо Якубовича к В.Л. Давыдову от 13 сентября 1839 г.): "Теперь расскажу тебе, что со мной было во всё это время: бродивши на охоте, я набрёл на пласт чудесного каменного угля, нанял двух работников (это и есть "угольщики", возможно, что со временем их стало больше. - Н.К.) и сделал несколько разведок, оказался уголь чудесной доброты, и копи можно производить легко и в большом изобилии на берегу самой Ангары; желая пользы краю и зная, что казённые заводы, Угольской в особенности, нуждаются в средствах отопления, я отослал несколько пудов угля к исправнику с просьбой довести это до сведения г. генерал-губернатора, последний понял всю выгоду казны и края от введения этой новой промышленности в общее употребление, хотел прислать ко мне чиновника для осмотра угля и копей; тем более это будет полезно, что предполагаемый пароход может за дешёвую цену иметь целые миллионы пудов угля..."
Интерес к делу развития производительных сил края не остывал. Год спустя И.Д. Якушкин писал В.Л. Давыдову: "Каменный уголь вывозится правительством в Уголье, и если будет пароходство, то ты, брат, увидишь как мы умеем уголь превращать в золото". С инициативой Якубовича были связаны, по-видимому, какие-то льготы в свободе его передвижения, в пользу чего говорит дело "О дозволении государственному преступнику Якубовичу иметь разъезды по Иркутскому округу - 1839 г." В обращении к генерал-губернатору от 20 ноября 1840 г. Якубович благодарил за позволение "трудиться - разум и силы употреблять на службу других..."
Размах деятельности Якубовича был велик. Сверх изыскательских работ и забот о претворении в жизнь их результатов им, по выходе на поселение, основана была небольшая школа и устроен мыловаренный завод: он "так исправно и удачно", пишет декабрист А.Е. Розен "производил дело, что не только сам содержал себя безбедно, но помогал другим беспомощным товарищам и посылал своим родным гостинцы, ящики лучшего чая".
Но и это не всё. Через посредство сибирского золотопромышленника Малевинского (компания Малевинского и Базилевского), Якубович получил поручение от откупа на покупку муки у населения. Он выполнил поручение менее чем за месяц, доставив "более 7 тысяч выгоды моим верителям" и получив за комиссию 2 тысячи рублей.
Декабрист М.М. Спиридов, находившийся в Красноярске, писал И.И. Пущину, якобы в коммерческом рвении Якубович "сделался крепостным откупщиком и многие его действия плоховаты", затем следовало не совсем понятное в данном контексте: "...вероятно ты знаешь, как он увлекателен и как он Малоросс!" (письмо написано 4 апреля 1840 г.). Спиридов явно пользовался информацией, полученной из вторых рук, и по тону его письма резко контрастирует дошедшему до нас письму Якубовича к нему (от 20 мая 1839 г.) - сердечному, дружественному, участливому. В письме к В.Л. Давыдову, с которым Якубовича связывали самые близкие и неизменные на всём протяжении каторги и ссылки отношения, он объяснял, что полученные от откупа деньги израсходовал на расплату с долгами, сохранив на своё содержание по 75 рублей в месяц с расчётом на год. Он делился с Давыдовым мыслью о дальнейших заработках, "чтобы иметь возможность заплатить всем и вся", а затем соединиться с Давыдовым и его семьёй: "...выкупя мою Петровскую нищету, я - ваш и употреблю всё возможное, чтобы быть вместе с моими бесценными друзьями".
Вообще в отрицательных оценках Якубовича его соузниками недостатка не было. Он обладал способностью так же притягивать к себе людей, как и отталкивать их от себя: яркий пример, когда недостатки человека являются прямым продолжением его достоинств. На самом же деле Якубович просто оставался самим собой. Его деятельность на хозяйственном поприще по инициативе, размаху, темпераменту, предприимчивости, масштабу напоминает его деятельность на военном поприще в бытность на Кавказе.
Иной была точка приложения сил, но и это не удивляет, и не только потому, что иного поля деятельности у ссыльнопоселенца не было (впрочем, и это поле деятельности Якубович отмежевал сам), но и потому, что хозяйственная деятельность в понятиях Якубовича ценилась как общественно необходимая и полезная. Даже генерал-губернатору Якубович писал: "Трудиться - разум и силы употреблять на службу других..." Правда, самолюбие, чувство исключительности угадываются и в энергии, с которой Якубович то основывал мыловаренный завод, то разведывал месторождение угля, стремясь организовать их эксплуатацию и сбыт по водной системе, то в неслыханно сжатые сроки выполнял поручения откупа. Он действовал во всём геройски - и не мог иначе.
Но на хозяйствовании жизнедеятельность Якубовича не замыкалась. Не замыкались на Сибири и интересы его. Он получал газеты и журналы, на что, наконец, расщедрились его родные (не отец). На собственные средства выписывал "Санкт-Петербургскую газету" и журналы министерств просвещения и внутренних дел: "Теперь я знаю, что делается на Святой Руси, и могу радоваться хорошему и полезному". Чему именно Якубович "радовался", остаётся невыясненным. Удовлетворение от получаемой информации было невелико - Якубович нуждался в общении, в собеседниках, чтобы обсудить прочитанное: "Газеты и журналы... исправно имею, - писал он Давыдову, - но что толку: с кем разделить мысль, кому передать чувства?" Он оставался прям и смел в оценках событий, не отступал от сложившихся политических убеждений и открыто высказывал их посторонним людям, чем вызывал тревогу товарищей.
Декабрист Ф.Ф. Вадковский писал 7 октября 1839 г. Е.П. Оболенскому: "Был я также у Бабаке (прозвище Якубовича, сам себя он иногда называл "Бабока". - Н.К.)... он живёт припеваючи и хозяйски, часто по вечерам бывает в городе и, что мне не понравилось, поставил себя на такую ногу, что к нему беспрестанно городские жители ездят; он, по обыкновению своему, произносит им речи, обрабатывает их по-драгунски, если чуть не по нём, толкует с ними о промышленности, даёт им проекты, одним словом, слишком много рисуется и суетится. Я боюсь, чтоб эта несчастная страсть к слушателям и зрителям не обратила внимания Руперта (В.Я. Руперт - военный генерал-губернатор Восточной Сибири. - Н.К.) и не навлекла бы ему какой-нибудь неприятности".
О том, что Якубович "рисуется и суетится", писали многие его товарищи. Нам представляется, что Якубович был далёк от того, чтобы "суетится". Он был человеком дела, хладнокровным, когда это требовалось, и собранным на то, чтобы дело было сделано как можно успешнее и быстрее. Таким Якубович неизменно показывал себя и в военных действиях на Кавказе , и в хозяйственных предприятиях в Сибири, отдаваясь делу без резервов, не жалея сил, целиком. "Несчастная страсть к слушателям и зрителям", "рисовка" действительно присуща была Якубовичу, он любил огни рампы.
Но если отвлечься от того, что вносил Якубович в "позу" от красок собственной индивидуальности, то останется типическое, присущее в разной степени большинству декабристов, останутся "моральные нормы декабристского круга, требовавшие прямого перенесения поведения литературных героев в жизнь". В этом отношении показательна "полная растерянность декабристов в условиях следствия - в трагической обстановке поведения без свидетелей, которым можно было бы, расчитывая на понимание, адресовать героические поступки, без литературных образцов, поскольку гибель без монологов в военно-бюрократическом вакууме не была ещё предметом искусства той поры".
Исключения из правила, разумеется, были: не только П.И. Пестель, но и Г.С. Батеньков апеллировали к грядущим поколениям, не обнаружил растерянности во время следствия И.И. Пущин, да и сам Якубович оказался для следователей "твёрдым орешком". Нашлись в среде декабристов и люди, сломленные самодержавием, утратившие веру в некогда вдохновлявшие идеалы. Это похуже "рисовки". Якубович был не из их числа, не из "робкого десятка". Он оставаля борцом, отважно сражавшимся с судьбой, нашедшим применение в условиях чрезвычайных своей неистощимой инициативе. Он сохранял верность убеждениям. Их доносит его письмо к сестре, написанное в Малой Разводной 20 июня 1841 г. Оно даёт и некоторое представление об иркутянах, с которыми общался Якубович (что вызвало тревогу Вадковского), отчасти поясняет, почему он "обрабатывал" их "по-драгунски". Якубович пишет: "В городе есть несколько умных, добрых земляков. Они меня не чуждаются, ласкают даже; но, на беду, все высокоблагородные, а я бездомный экс-дворянин и потому придерживаюсь малороссийской поговорки: с панами не водись!" Следует обобщение: "Не удивляйся, душа моя, что наши паничи, превращаясь в панов, забывают хорошее приобретённое и снова грязнут в дедовских причудах, поверьях и спеси. Так быть должно; потому паничи!"
Но самый гражданский отрывок письма, своего рода духовное завещание Якубовича, следующий: "Друг мой! Ты исполнила своё предназначение женщины: ты жена, мать семейства. Теперь осталось выполнить обязанность гражданки: дай детям твоим истинное нравственное воспитание, образуй их быть полезными Отечеству и твоё семейство, миллионная частица целого, исполнит свой долг. Самое главное: убеди и докажи твоим детям, что не на пир им дана жизнь, но на борьбу, труд, на искупление греховности своей! И кто бы они ни были по способностям ума, твёрдости воли и заслугам, но они рождены быть слугами Отечеству, которому должно жертвовать имуществом, жизнью и честью". Наставление брата и завет декабриста.
Содержание письма примечательно чертами, характерными для состояния самого Якубовича, нравственного и физического. Он начинает письмо: "Только что оправился от сильной болезни..." За полгода до него Якубович в обращении к енисейскому генерал-губернатору писал: "Раны и недуги часто напоминают о преждевременной старости". О болезни писал Якубович и в 1838 г., будучи в Петровском заводе, Я.Д. Казимирскому, что подтверждается и Штукенбергом в воспоминаниях, относящихся к тому же времени: "От раны у него часто болела голова; тогда он часто тосковал и никто не смел к нему подступиться". Оставалась и глубокая, незаживающая душевная травма. 17 сентября 1839 г. он писал В.Л. Давыдову: "Писем не было и, кажется, не будет". Конечно, от отца. Их действительно так и не было: "Благодарю бога, что наш отец силён, здоров и деятелен; дай бог, чтобы жизнь его и силы продлились" - это из письма к сестре. Там же: "Отца нашего поцелуй; скажи ему, что я его сын любящий и покорный до гроба". Отверженный сын сохранял любовные чувства к отцу и мучился отверженностью. Болезни, травмы, телесные и душевные, исподволь разрушали силы Якубовича; он же уходил с головой в деятельность, тратя силы, перенапрягая их, как требовал его буйный, неукротимый темперамент. "Шангреневая кожа" непрестанно сокращалась. Однажды, как увидим, это станет очевидно Якубовичу, впрочем, не раньше, как иссякнут все силы.
