III. РАЗГОВОРНЫЕ ПОРТРЕТЫ

2. Здравствуй, незнакомец!

Время: декабрь 1977 года.
Место: нью-йоркский ресторан «Четыре времени года».

Человек, пригласивший меня на ланч, Джордж Клакстон, предложил встретиться в полдень и не объяснил, почему назначает такой ранний час. Вскоре, однако, я понял причину: за тот год с лишним, что мы не виделись, Джордж Клакстон, мужчина более или менее воздержанный, превратился в горького пьяницу. Едва мы уселись, как он заказал дойную порцию «Дикой индейки («Чистого, пожалуйста, без льда»), а через пятнадцать минут попросил повторить.

Я был удивлён – и не только размерами жажды. Он прибавил килограммов пятнадцать, пуговицы его жилета в полоску держались в петлях из последних сил, а былой румянец, приобретённый благодаря теннису или регулярным пробежкам, сменился нехорошей бледностью, как будто он только что вышел из тюрьмы. Кроме того, он щеголял в тёмных очках, и я подумал: какая театральность! Вообразить, чтобы славный простец Джон Клакстон, надёжно окопавшийся на Уолл-стрит, живущий в Гринвиче, или Уэстпорте, или где-то там ещё с женой Алисой, или как её там, с тремя, четырьмя или пятью детьми, – вообразить, чтобы этот Джордж глотал одну за одной двойные «индейки» и носил тёмные очки!

Я с трудом удержался от того, чтобы не спросить напрямик: «Слушай, какая чертовщина с тобой приключилась?» И спросил: «Как ты, Джордж?»

ДЖОРДЖ. Прекрасно. Прекрасно. Рождество. Чёрт. Просто не поспеваю за ним. Не жди от меня открытки. В этом году вообще не посылаю.

Т. К. Правда? У тебя это было вроде обычая – открытки. Семейные сценки, с собаками. А семья?

ДЖОРДЖ. Растёт. Старшая дочь родила второго. Девочку.

Т. К. Поздравляю.

ДЖОРДЖ. Мы хотели мальчика. Если бы родился мальчик, его назвали бы как меня.

Т. К. (думая: «Зачем я здесь? Зачем обедаю с этим занудой? Мне с ним скучно. Всегда было скучно»). А Алиса? Алиса как?

ДЖОРДЖ. Алиса?

Т. К. Я хотел сказать – Гертруда.

ДЖОРДЖ (нахмурясь, ворчливо). Рисует. Ты знаешь, у нас дом на проливе Лонг-Айленд. Свой пляжик. Она весь день сидит взаперти у себя в комнате и пишет красками вид из окна. Лодки.

Т. К. Мило.

ДЖОРДЖ. Не уверен. Она закончила колледж Софии Смит. Гуманитарное отделение. Немного рисовала до того, как мы поженились. Потом забросила. Как будто бы. А теперь всё время рисует. Всё время. Запершись у себя. Официант, пришлите метрдотеля с меню. А мне ещё одно двойное. Без льда.

Т. К. Очень по-английски, да? Чистый виски без льда.

ДЖОРДЖ. Мне нерв удалили. От холодного зуб болит. Знаешь, от кого я получил рождественскую открытку? От Мики Маноло. Помнишь, богатый мальчик из Каракаса? В нашем классе.

(Я, конечно, не помнил Мики Маноло, но кивнул, изобразив «да, да». Я бы и Джорджа Клакстона не помнил, если бы он не отслеживал меня все эти сорок с лишним лет, с тех пор, как мы учились в одной на редкость безобразной частной школе. С этим честным, как доллар, спортивным малым из благополучной пенсильванской семьи у меня не было ничего общего, а союз наш образовался потому, что я писал за него сочинения, а он делал за меня уроки по алгебре и на экзаменах подбрасывал ответы. В результате на меня свалилась сороколетняя «дружба» с обязательным ланчем раз в год или два.)

Т. К. В этом ресторане очень редко видишь женщин.

ДЖОРДЖ. Этим мне он и нравится. Не слышишь бабьей болтовни. Здесь приятный мужской дух. Знаешь, я вряд ли буду есть. Жевать больно.

Т. К. Яйца-пашот?

ДЖОРДЖ. Я хочу тебе кое-что рассказать. Может, ты мне что-то посоветуешь.

Т. К. Люди, следовавшие моим советам, обычно об этом жалели. Впрочем…

Дж. Это началось в июне. Джеффри как раз закончил колледж – это мой младший сын. Была суббота, мы с ним на нашем пляже красили лодку. Джеф пошёл в дом за пивом и бутербродами, и, пока его не было, я вдруг разделся и полез купаться. Вода была ещё холодная. До июля в проливе по-настоящему купаться невозможно. Но мне захотелось.

Заплыл довольно далеко, лежу на спине и смотрю на дом. Дом у нас прекрасный: гараж на шесть машин, бассейн, корты – жаль, что так и не удалось тебя заманить. В общем, лежу на спине, доволен жизнью и вдруг замечаю в воде бутылку.

Обыкновенная стеклянная бутылка из-под газировки. Кто-то заткнул её пробкой и запечатал липкой лентой. Но я увидел, что внутри – бумажка, записка. Мне стало смешно. Я занимался этим в детстве – бросал в воду бутылки с записками: «Помогите! Человек пропал в море!»

Я поймал бутылку и поплыл к берегу. Интересно, что там внутри. Это была записка месячной давности, написана девочкой в Ларчмонте. Читаю: «Здравствуй, незнакомец! Меня зовут Линда Райли, мне двенадцать лет. Если ты найдёшь это письмо, пожалуйста напиши мне, где и когда ты его нашёл. Если напишешь, я пришлю тебе коробку домашних ирисок».

Штука в том, что когда Джеф вернулся с бутербродами, я ему про бутылку не сказал. Не знаю почему, но не сказал. Теперь жалею. Тогда, может, ничего бы и не случилось. Это был мой маленький секрет, которым мне не хотелось делиться. Шутка.

Т. К. Ты уверен, что не хочешь есть? Я возьму только омлет.

ДЖОРДЖ. Ладно, омлет, совсем мягкий.

Т. К. И ты написал этой юной даме, мисс Райли?

ДЖОРДЖ (нерешительно). Да. Да, написал.

Т. К. Что ты написал?

ДЖОРДЖ. В понедельник, когда пришёл на работу и полез в портфель, нашёл там записку. Говорю «нашёл», потому что не помню, как положил её туда. И у меня возникла смутная мысль, что хорошо бы послать ей открытку – ну, просто жест вежливости. В тот день у меня был ланч с клиентом, большим любителем мартини. Я за ланчем никогда не пил – да и в другое время не увлекался. А тут выпил два мартини, и, когда вернулся в контору, голова у меня малость кружилась. Вот я сел и написал этой девочке длинное письмо; не надиктовал, а написал от руки, рассказал ей, где я живу и как нашёл её письмо, пожелал ей успехов и написал ей какую-то глупость насчёт того, что, хотя мы и не знакомы, я шлю ей самые тёплые дружеские пожелания.

Т. К. Двухкоктейльное послание. Но что плохого-то?

ДЖОРДЖ. «Серебряные пули». Это у мартини такое прозвище. «Серебряные пули».

Т. К. А как же омлет? Неужели даже не притронешься?

ДЖОРДЖ. Дьявол! Болят, проклятые.

Т. К. Он вполне хороший. Для ресторанного омлета.

ДЖОРДЖ. Примерно через неделю пришла большая коробка мягких ирисок. Ко мне в контору. Шоколадные ириски с орехами-пекан. Я пустил её по кругу, сказал, что сварила дочь. Кто-то из моих ребят говорит: «Как же! Побожиться могу, у нашего Джорджа тайная подружка!»

Т. К. И письмо с ирисками прислала?

ДЖОРДЖ. Нет. Но я написал благодарственную записку. Совсем короткую. Дашь сигарету?

Т. К. Давным-давно бросил.

ДЖОРДЖ. А я только начал. Правда сам не покупаю. Стреляю иногда. Официант, не принесёте пачку сигарет? Всё равно какие, только не ментоловые. И ещё одну «индюшку», ладно?

Т. К. Я выпью кофе.

ДЖОРДЖ. В ответ на записку получаю письмо. Длинное письмо. Оно меня взбудоражило. Она вложила свою фотокарточку, цветной «поляроид». В купальнике, стоит на берегу. Может, ей и двенадцать лет, но выглядела на шестнадцать. Красивая девчонка с яркими кудрями и ярко-синими глазами.

Т. К. Тона Гумберта Гумберта.

ДЖОРДЖ. Кого?

Т. К. Персонаж из романа.

ДЖОРДЖ. Я не читаю романов. Терпеть не могу читать.

Т. К. Знаю. В конце концов, кто за тебя писал сочинения? Так что тебе написала мисс Линда Райли?

ДЖОРДЖ (помолчав секунд пять). Это было грустное письмо. Трогательное. Писала, что живет в Ларчмонте не очень давно, что у неё нет друзей, что побросала в воду десятки бутылок, но нашёл одну и ответил только я. Писала, что она из Висконсина, отец её умер, у нового мужа матери трое своих дочерей, и все они её не любят. Письмо было на десяти страницах, без ошибок. Много умных замечаний. Но тон был несчастный. И, по её словам, она надеется, что я ей ещё напишу, и, может быть, сумею приехать в Ларчмонт, и мы где-нибудь встретимся. Тебе не надоело слушать? Если надоело…

Т. К. Нет. Продолжай, пожалуйста.

ДЖОРДЖ. Я сохранил карточку. Положил её в бумажник. Вместе с фотографиями моих ребят. Понимаешь, из-за письма я стал думать о ней как о своём ребёнке. Не мог забыть это письмо. И в тот вечер, когда ехал на поезде домой, я сделал то, что почти никогда не делаю. Я пошёл в салон-вагон, заказал две хорошие порции виски и стал перечитывать письмо, ещё и ещё. Заучил его, наверное, наизусть. А дома сказал жене, что у меня неотложная работа. Закрылся у себя и начал писать письмо Линде. Писал до полуночи.

Т. К. И всё это время пил?

ДЖОРДЖ (с удивлением). А что?

Т. К. Это могло повлиять на содержание.

ДЖОРДЖ. Да, пил, и письмо получилось, думаю, довольно эмоциональное. Но я, правда, огорчался за девочку. Очень хотелось ей помочь. Написал ей о неприятностях, которые были у моих детей. О прыщах у Гарриет и о том, что у неё никогда не было мальчика. Пока ей не сделали пилинг. И о том, как мне самому несладко приходилось в детстве.

Т. К. Да? Я думал, у тебя была идеальная жизнь идеального американского юноши.

ДЖОРДЖ. Я показывал людям то, что хотел им показывать. Внутри было немного по-другому.

Т. К. Меня ты обманул.

ДЖОРДЖ. Около полуночи в дверь постучалась жена. Спрашивала, не случилось ли чего. Я велел ей идти спать – мне надо закончить срочное деловое письмо, а когда закончу, сразу отвезу его на почту. Она спросила, не потерпит ли оно до утра – уже первый час. Я вышел из себя. За тридцать лет брака могу по пальцам перечесть случаи, когда я ругался с ней. Гертруда чудесная женщина, чудесная. Я люблю её всей душой. Люблю, чёрт возьми! А тут на неё закричал: нет, оно не может ждать. Его надо отправить сегодня. Это очень важно.

(Официант принёс Джорджу пачку сигарет, уже распечатанную, и сам поднёс ему огонь, что было очень кстати: пальцы у Джорджа тряслись, и вряд ли он смог бы без ущерба для себя зажечь спичку.)

Чёрт возьми, это в самом деле было важно. Я чувствовал, что если не отправлю письмо той же ночью, то уже никогда не отправлю. Может быть, на трезвую голову я решу, что оно слишком чувствительное или ещё какое-то. А тут эта несчастная девочка, которая открыла мне душу: каково ей будет, если она не получит от меня ни слова в ответ? Нет. Я сел в машину, приехал к почте и, как только бросил письмо, сунул в ящик, почувствовал такую усталость, что просто не смог ехать домой. Уснул в машине. Когда проснулся, уже рассвело, но жена ещё спала и не слышала, как я вошёл.

Я едва успевал на поезд; времени оставалось – только побриться и переодеться. Пока я брился, в ванную вошла Гертруда. Она улыбалась, она не вспоминала мою вчерашнюю вспышку. Но в руках у неё был мой бумажник. Она говорит: «Джордж, я хочу увеличить выпускную фотографию Джефа для твоей матери», – и с этими словами начинает перебирать карточки в бумажнике. А я и не думал ничего, пока она вдруг не сказала: «Кто эта девочка?»

Т. К. А это – юная дама из Ларчмонта.

ДЖОРДЖ. Тут бы мне и объяснить в чём дело. А я… Словом, я сказал, что это дочь одного моего знакомого по электричке. Сказал, что он показывал её в поезде другим спутникам и забыл на стойке. Вот я и положил её в бумажник, чтобы отдать ему, когда увидимся.

Garcon, un autre de Wild Turkey, s’il vous plait.

Т. К. (официанту). Только на этот раз одинарную.

ДЖОРДЖ (неприятно любезным тоном). Ты хочешь сказать, что я выпил лишнего?

Т. К. Если возвращаешься на работу, – да.

ДЖОРДЖ. Но я не возвращаюсь на работу. Я не был там с начала ноября. Считается, что у меня нервное расстройство. Переутомление. Считается, что я мирно отдыхаю в домашней обстановке, и за мной нежно ухаживает преданная жена. Которая заперлась у себя в комнате и пишет картины с лодками. Лодку. Снова и снова всё ту же проклятую лодку.

Т. К. Джордж, мне надо в туалет.

ДЖОРДЖ. Ты не сбегаешь от меня? Не сбегаешь от старого школьного друга, который подбрасывал тебе ответы по алгебре?

Т. К. Всё равно я провалился! Буду через две минуты.

(Мне не нужно было в туалет; мне нужно было собраться с мыслями. У меня не хватало характера, чтобы удрать и схорониться где-нибудь в тихом кинотеатре, но и к столу возвращаться не хотелось до смерти. Я вымыл руки, причесался. Вошли двое и расположились перед писсуарами. Один сказал: «Этот там набрался. Сперва он даже показался знакомым». Другой ответил: «Не сказать, что незнакомый. Это Джордж Клакстон». – «Брось!» – «Мне ли не знать? Он был моим начальником». – «Господи! Да что с ним?» – «Разное рассказывают». Оба умолкли – должно быть из уважения ко мне. Я вернулся в зал.)

ДЖОРДЖ. Так ты не сбежал.

(Он как будто немного обмяк и протрезвел. Без особых приключений сумел зажечь спичку и поднести её к сигарете.)

Готов дослушать остальное?

Т. К. (молча, ободряющий кивок). Жена ничего не сказала, засунула фото в бумажник, и всё. Я продолжал бриться, но два раза порезался. Давно уже не написался и забыл, что такое похмелье. Пот, брюхо – чувство было такое, будто гадишь бритвами. Я сунул в портфель бутылку бурбона и, войдя в поезд, отправился прямиком в уборную. Там первым делом порвал фотографию и бросил в унитаз. Потом сел и откупорил бутылку. Поначалу меня чуть не вырвало. И жарко там было, как в пекле. Как в аду. Но понемногу стал успокаиваться и спросил себя: ладно, с чего я так распсиховался? Ведь я не сделал ничего плохого. Но, когда встал, увидел разорванный снимок, плававший в унитазе. Я спустил воду, клочки фотографии – её лицо, руки, ноги – закружились в водовороте, и у меня закружилась голова: я почувствовал себя убийцей, словно взял нож и зарезал её.

К тому времени, когда поезд остановился на вокзале, я понял, что не в состоянии совладать с работой, – пошёл в Йельский клуб и снял комнату. Позвонил оттуда секретарше и сказал, что должен ехать в Вашингтон, вернусь только завтра. Потом позвонил жене, что возникло срочное дело и я заночую в клубе. Потом лёг в постель и решил: просплю весь день – выпью стаканчик, чтобы расслабиться, прогнать мандраж, и усну. Но не смог, не смог, пока не уговорил всю бутылку. Зато у и поспал! До следующего утра, наверное до десяти.

Т. К. Часов двадцать?

ДЖОРДЖ. Около того. Но когда проснулся, почувствовал себя вполне прилично. В «Йеле» отличный массажист, немец, руки сильные, как у гориллы. Кого угодно поднимет на ноги. Сходил в сауну, потом этот эсэсовский массаж – и под ледяной душ. Я остался в клубе, пообедал. Не пил, но нажрался, скажу тебе честно, как удав. Четыре ягнячьи отбивные, две печёные картофелины, пюре из шпината, кукурузный початок, литр молока, два пирога с черникой…

Т. К. Тебе не мешало бы сейчас поесть.

ДЖОРДЖ (рявкнув, с неожиданной грубостью). Заткнись!

Т. К. (Молчание).

ДЖОРДЖ. Извини. Понимаешь, я как бы с собой разговаривал. Как бы забыл, что ты здесь. А твой голос…

Т. К. Понимаю. В общем, ты сытно пообедал, и чувствовал себя хорошо.

ДЖОРДЖ. Вот именно. Вот именно. Приговорённый сытно пообедал. Сигарету?

Т. К. Я не курю.

ДЖОРДЖ. Правильно делаешь. Не кури. Я много лет не курил.

Т. К. Давай я тебе зажгу.

ДЖОРДЖ. Благодарю, я вполне способен зажечь спичку без того, чтобы взорвать этот кабак.

Так на чём мы остановились? А, да, смертник направляется в свою контору, тихий и просветлённый.

Была среда, вторая неделя июля, пекло. Я сидел один в кабинете, и вдруг звонит секретарша и говорит, что меня просит к телефону мисс Райли. Я не сразу сообразил и спрашиваю: кто? Что ей надо? Секретарша говорит: по личному вопросу. Тут до меня дошло. Я сказал: «Да-да, соедините».

Слышу: «Мистер Клакстон, Это Линда Райли. Я получила ваше письмо. Такого милого письма я никогда не получала. Я чувствую, вы настоящий друг, поэтому и рискнула вам позвонить. Я надеялась, что вы сумеете мне помочь. Потому что у меня неприятность, и, если вы не поможете, тогда я не знаю, что делать». Нежный девичий голосок, но такой взволнованный, задыхающийся, что я попросил её говорить помедленнее. «У меня мало времени, мистер Клакстон. Я звоню сверху, а мама в любую минуту может взять трубку внизу. Дело в том, что у меня собака. Джимми. Ему шесть лет, но он резвый, как не знаю кто. Он у меня с тех пор, когда я была маленькой, и, кроме него, у меня никого нет. Он настоящий джентльмен, не представляете, какой симпатичный. А мама собирается его усыпить. Я умру! Просто умру. Мистер Клакстон, пожалуйста, вы можете приехать в Ларчмонт? Я вас встречу у магазина «Сейфуэй» вместе с Джимми, и вы сможете его забрать. Спрячете где-нибудь, а потом мы придумаем, что делать. Больше не могу говорить. Мама идёт по лестнице. Завтра позвоню, как только получится, и назначим день…»

Т. К. И что ты сказал?

ДЖОРДЖ. Ничего. Она положила трубку.

Т. К. Но что сказал бы?

ДЖОРДЖ. Ну, как только она пожила трубку, я решил ,что, когда перезвонит, я скажу «да». Да, помогу бедной девочке спасти собаку. Это не значит, что я взял бы её домой. Можно было пристроить её в питомник или ещё куда-нибудь. И если бы всё сложилось иначе, так бы и сделал.

Т. К. Понятно. Она больше не позвонила.

ДЖОРДЖ. Официант, можно ещё одну тёмненькую? И, пожалуйста, стакан «Перье». Нет, она позвонила. И разговор был короткий: «Мистер Клакстон, извините, я улизнула, звоню от соседей, тороплюсь. Вчера вечером мама нашла письма, те, что вы мне писали. Она ненормальная, и муж её ненормальный. Они выдумали какие-то ужасные вещи, а утром она сразу же увезла Джимми. Больше не могу говорить, может, позже позвоню».

Но больше никаких вестей от неё не было – то есть от неё самой. А через несколько часов мне позвонила жена; думаю, около трёх. Она сказала: «Дорогой, приезжай сюда, как только сможешь». Голос у неё был неестественно спокойный, и я понял, что она страшно огорчена. И даже наполовину догадался, из-за чего. Но притворился удивлённым, когда она сказала: «Здесь двое полицейских. Один из Ларчмонта, другой местный. Они хотят с тобой поговорить. О чём, не объясняют».

Я не стал связываться с поездом. Нанял лимузин. Знаешь, с баром внутри. Дорога недолгая, чуть больше часа, но я умудрился дёрнуть порядком «Серебряных пуль». Помогло не очень; я был сильно испуган.

Т. К. Почему, скажи на милость. Ты ничего не сделал. Выступил Добрым Человеком. Дружба по переписке.

ДЖОРДЖ. Если бы всё так ладно. И опрятно. Короче, когда я приехал домой, в гостиной сидели двое полицейских и смотрели телевизор. Жена угощала их кофе. Она хотела выйти из комнаты, но я сказал: нет, останься и послушай, не знаю, что уж там. Оба полицейских были очень молодые и смущались. Как-никак, я богатый человек, заметный член общества, хожу в церковь, отец пятерых детей. Их я не боялся. Гертруду.

Полицейский из Ларчмонта обрисовал ситуацию. От мистера Генри Уилсона и его жены к ним поступила жалоба: их двенадцатилетняя дочь Линда Райли получает письма «сомнительного характера» от пятидесятидвухлетнего мужчины, а именно от меня, и, если я не дам удовлетворительных объяснений, они намерены подать в суд.

Я рассмеялся. Я был благодушен, как Санта-Клаус. Рассказал им всё как было. О том, как нашёл бутылку. Ответил ей только потому, что люблю шоколадные ириски. Они улыбались, извинялись, шаркали большими ногами и говорили: сами понимаете, у родителей в наши дни бывают самые нелепые идеи. Единственным, кто не воспринял всё это как дурацкую шутку, была Гертруда. Я ещё продолжал давать объяснения и даже не заметил, как она вышла из комнаты.

Полицейские уехали. Я знал, где найду её, – в комнате, в той, где она занимается живописью. На дворе стемнело, она сидела на стуле и смотрела в темноту. Сказала мне: «Этот снимок у тебя в бумажнике. Это она?» Я стал отпираться, и тогда она сказала: «Джордж, прошу тебя, не нужно лгать. Тебе больше не нужно будет лгать. Никогда».

Спать она легла в той комнате. И спит там с тех пор постоянно. Запирается там и пишет лодки. Лодку.

Т. К. Допустим, ты вёл себя немного опрометчиво. Но почему такая непреклонность?

ДЖОРДЖ. Я тебе скажу почему. Это был у нас не первый визит полиции.

Семь лет назад вдруг поднялась сильная метель. Я ехал на своей машине и, хотя был недалеко от дому, несколько раз сбился с пути. Спрашивал у людей дорогу. В том числе один раз у ребёнка, у девочки. Через несколько дней к нам явились полицейские. Меня не было дома, они говорили с Гертрудой. Сказали, что во время недавней метели человек, по описаниям похожий на меня и ехавший на «бьюике» с моим номером, вышел из машины и обнажился перед девочкой. Завёл с ней непристойный разговор. Девочка, по её словам, записала номер машины на снегу под деревом, и, когда метель кончилась, его ещё можно было разобрать. Номер был, действительно, мой, но всё остальное – выдумка. Я убедил Гертруду и убедил полицейских, что девочка либо врёт, либо ошиблась с номером.

Но теперь полиция приехала второй раз. По поводу другой девочки.

И теперь моя жена сидит у себя в комнате. Пишет. Потому что не верит мне. Она считает, что девочка, записавшая номер на снегу, говорила правду. Я не виноват. Бог свидетель, детьми клянусь – не виноват. Но жена запирается у себя и смотрит в окно. Она мне не верит. А ты?

(Джордж снял тёмные очки и протёр салфеткой. Теперь я понял, почему он их носит. Не потому, что пожелтевшие белки были испещрены красными прожилками. А потому, что глаза его были похожи на раздробленные призмы. Я никогда не видел столь прочно внедрившейся боли, страдания – как будто нож промахнувшегося хирурга изуродовал его навеки. Это было невыносимо, и, когда он посмотрел на меня, я невольно отвёл взгляд.)

Т. К. (потянувшись через стол и сжав его руку так, словно от этого зависела жизнь). Конечно, Джордж. Конечно, я тебе верю.

Пер. с англ. Виктора Голышева