К вопросу о сербском / хорватском / боснийском / черногорском и т.д. языках и диалектах хочу приложить замечательный рассказик Момо Капора "Govorite li srpski?!". Знаете, а он многое проясняет. Ну и кто ж еще, кроме носителя, может лучше всех рассказать про свой язык...

 

Момо Капор, "Вы говорите по-сербски?!"

Знаете ли, бывают такие надоедливые люди, которые говорят: 
“Не люблю рассказывать о себе, но вот послушайте, что со мной случилось…”

Итак, я не люблю рассказывать о себе, но родился я в красивом и несчастливом городе Сараево и до девяти лет говорил, как и остальные дети, по-иекавски. Затем в 1946 году мой отец вернулся с войны и увёз меня в Белград. Мне только совсем непонятно, почему люди всегда говорят “далёкий 1946-й”, тогда как это было почти вчера. Мы сели в поезд Сараево-Белград, который ехал через Ужице, кажется, дней десять, а назывался он “Безумные сараевцы”, так как на некоторых участках развивал скорость до пятидесяти километров в час. Через много лет Эмир Кустурица провёз меня на таком же поезде по узкоколейке через Шарганскую Восьмёрку. Господи, правда ли, что те вагоны были такие же маленькие, меньше трамвайных? Попивая ракию, мы проехали через те же леса и тоннели, через которые я проезжал в 1946 году. Помню, один человек играл на гармонике, звук которой сливался с пейзажем; одна и та же бутылка ракии передавалась из рук в руки через весь вагон, а какой-то обезумевший партизан стрелял из “Шмайссера” по лесу...
Итак, мы добрались до Белграда, где на вокзале тогда ещё работали носильщики в фуражках с номерами. Один личанин рассказывал другому, когда возвратился из Белграда в Госпич, что чуть было не встретился с его отцом. “Как так - чуть было?” — спросил другой. “Ну, видел одного носильщика с номером семь на фуражке, а знаю, что твой батя носит шестёрку”.
Итак, в первом классе Третьей мужской гимназии, что находилась возле Цветной площади, все говорили по-экавски, и только один я по-иекавски, и каждый, кто был сильнее, бил меня, а сильнее были все. Тогда я научился говорить по-экавски, но меня выгнали из этой гимназии и в качестве наказания послали в Сараево, где только я один говорил по-экавски, а остальные — по-иекавски, и снова дошло до драки. А затем я вернулся в Белград в Академию изобразительных искусств, где все говорили по-экавски, а я снова по-иекавски, и опять я был бит каждым встречным.
А затем в 1967 году была подписана Декларация о статусе хорватского языка и орфографии, которую подписал даже и Мирослав Крлежа, а мы в Белграде в те далёкие годы (почему далёкие?) написали ответ — “Предложение к размышлению”, в котором требовали, чтобы после окончательного разъединения сербского и хорватского языков сербы, которые остались бы в Хорватии, имели право на свой язык, письменность, орфографию, учебники и всё остальное, что нужно. И тогда мне снова досталось из-за языка. Всех, кто подписал этот документ, исключили из Партии, в которой я не состоял ни минуты; лишили всех редакторских и директорских постов и всего остального.
Наконец, я живу в Республике Сербии, в которой официальный язык сербский, экавского диалекта, но каждый раз, когда прохожу границу в Каракае, в ту же минуту начинаю говорить по-иекавски. “Nježnost” (произносится "нежност" — прим. переводчика) звучит намного нежнее, чем “nežnost” (произносится "нэжност" — прим. переводчика).
Но вот снова они, те самые, от которых я убежал. Приходят актёры, певцы, писатели и поэты и опять читают мне лекции, только что не бьют. Ничего не имею против них, но вчера они клялись, что нога их не ступит в Белград, а оказалось, что рынок мал для них, что у них есть возможность дать представление, но уже без репризы, потому что премьеру уже видел весь народ. Другое дело, что если бы они немного отстали от нас — мы бы наскучили самим себе. Мне больше по нутру те ненавистники Белграда, которые последовательны в своей ненависти и которым не приходит в голову приезжать сюда. Таких я чту. Но… ностальгия сильнее чего бы то ни было. В Белграде появилось множество местечек с сараевскими чевапами в лепёшке. “Десять с половиной!”, как говорится. По белградским улицам распространяется запах Башчаршии, братства и единства по-иекавски. С ностальгией я вспоминаю сараевские харчевни у Хаджи Байрича, где подавались бамия, соган-долма, холодец, а по утрам — отличная при похмелье кислая похлёбка.
За границей я из деликатности не отвечаю никому, говорю ли я по-сербски или по-хорватски, а отвечаю, что говорю на нашем языке (в оригинале: naški — прим. переводчика). Интересно, что в средние века из-за визиря сербского происхождения один из официальных языков Османской империи был сербский и назывался naški. Конечно, я встречаю по свету и тех, кто утверждает, что говорит на югославском — языке, который не существует, но и не оскорбляет кого-либо.
Короче говоря, никто не пострадал из-за языка больше меня, но я по крайней мере стал популярным писателем. Тайна моих бестселлеров состоит в том, что я покупаю свои книги, чтобы дарить их, когда прихожу к кому-нибудь на ужин, так как они дешевле букета цветов и при этом не вянут.