Письмо двадцать второе.


На второй день Рождества приехали Иван Иванович с Дарьей Ивановной, и, как я его просила, он привез гитару. Все сидели в сто­ловой, завтрак окончился, был подан кофе. Иван Иванович незаметно вышел в зал.
Мы сговорились с ним и выбрали арию Ленского „Что день грядущий мне гото­вит" с предварительным вступлением, ко­торое он очень талантливо подобрал, и по лились звуки, которые, скажу, всегда за­хватывали меня и восхищали мастерским исполнением. Я следила за Димой. В пер­вую минуту он абсолютно ничего не понял.
— Что это? Пластинка?.. Но кто, кто играет? — в глазах Димы были изумле­ние, вопрос.
Не дождавшись ответа, он вышел из столовой в зал. Скажу одно, что до самого вечера, до отъезда Ивана Ивановича, они по очереди играли друг другу, или Дима аккомпанировал, или поражался вариаци­ям, которые меньше, чем в полчаса подби­рал Иван Иванович к любой вещи, наиг­ранной ему Димой на рояле. После отъезда Ивана Ивановича Дима сказал мне:
— Благодарю за сюрприз. Вы с целью ничего не сказали мне?
— Да, — ответила я, — мне хотелось знать, ошибаюсь ли я, или преувеличиваю, считая Ивана Ивановича феноменом. Мне было важно видеть, как Вы к этому отнесетесь.
Иван Иванович еще много раз приезжал и всег­да с гитарой. Как-то я попросила его привезти гар­мошку. Его старая гармошка была заменена велико­лепной гармонией, высланной ему из петербургско­го магазина Циммермана от меня в подарок.
„Камаринская" и „Гопак" в особенности бы­ли потрясающими, ногам было трудно удержать­ся, не пуститься в пляс, глаза веселели, по лицам расплывалась улыбка, а о настроении и говорить не приходилось.
— Лист взял у Ивана Ивановича, или последний у Листа, — сказал Дима, смеясь, и, сев за рояль, сы­грал те места из рапсодии Листа, которые были близки нашему „Гопаку".
— Неудивительно, Лист, будучи в России, без­условно, интересовался русской народной музыкой. Да и наш Глинка, его современник, наиграл ему, на­верное, немало.
— Так бы и увез Ивана Ивановича в Москву и по­казал бы его нашему музыкальному миру, — восклик­нул Дима как-то после отъезда Ивана Ивановича.
Три дня праздников быстро пролетели; в осо бенности для девочек, и Оля-гостья уезжала с мо­ей матерью в город с грустной мордочкой. Не ве­сел был и Михалыч: „Три дня прослужил настоя­щему барину". Я не знаю, что он под этим подра­зумевал, и что было по его понятиям „настоящий" и „ненастоящий". Михалыч пересмотрел весь гар­дероб Димы и сказал Елизавете Николаевне, что он оставляет его спокойно: „Все пуговицы на мес­тах, нет рваного, и носки не дырявые". Добросо­вестно перечистил все его ботинки, и какие-то ла­кированные так намазал ваксой, что они потеряли вид, о чем Дима нам, смеясь, рассказывал, но Ми­халычу об этом сказать было нельзя, старик мог бы заболеть, были бы уязвлены его гордость и са­молюбие, что не „потрафил".
Утро было тихое-тихое, ясное, солнышко во все окошки, во все щелочки заглядывало, сидеть дома было просто грех, да и Олю хотелось повеселить, ведь скоро девочка уже должна уехать. И отправи­лись мы втроем на ледяной рогожке с горы пока­таться. Как все вышло, и кто из нас первый толкнул Диму, не помню, а может быть, и обе сразу, только потерял он равновесие и шлепнулся на рогожку. Ну уж тут мы обе рогожку подтолкнули: и полетел он с горы, схватить вожжи передка не успел, и занесла она его и выкинула в сугроб, под наш лукавый озор­ной девичий смех.
— Ну, Олюшка, будет нам немало, смотри, как медленно идет, вероятно, что-то придумал, давай удирать...
Спустились с горы, Оля первая подула домой, но Дима быстро ее нагнал, поставил на колени и ну натирать ей щеки снегом. Мне тоже не удалось спа­стись, он нагнал меня перед самым домом, и меня постигла Олина участь.
— Митька — зверь, — бросила я в близко на­клонившееся ко мне его лицо. В этих сердитых сло­вах было больше подзадоривания и, нечего лука­вить, порядочно кокетства.
— Ах так! Получайте! — и он яростно тер мне щеки, прижав к себе, захватив мои руки.
— Оля, да сунь ты ему ком снега за ворот!
Что она с большим успехом и проделала. Дима первый убежал домой переодеваться. За завтраком мы с Олюшкой сидели с пылающими щеками и опухшими губами, настроение у всех нас было раз­веселое, чем мы заразили и Елизавету Николаевну.
Подошел Новый Год, Оля уехала в город, я на­стояла, чтобы она встретила праздник в кругу моло­дежи, куда была приглашена. Для мамы это был не праздник, а у бедняжки Елизаветы Николаевны так разболелись зубы, что пришлось спешно уехать в го­род, к врачу, случилось это утром 30 декабря 1913 года. Как только она уехала, пошел снежок, а к по­лудню он падал так густо, как стена, за двадцать ша­гов даже в бинокль мы с Димой не могли различить ни мостика через Северку, ни пруда, ни ледяной го­ры, которые из окон дома были всегда прекрасно видны. А лес и горы были какие-то темные расплыв­чатые пятна за густой завесой снегопада. К вечеру поднялась вьюга, да какая! Пробушевала всю ночь и следующий день и только под вечер стихла, успоко­илась. И снегопад, и вьюга создали особое настрое­ние, но каждое порознь и довольно своеобразно. Что первое воспринимает? Нервы, психика, вообра жение? Или все это вместе связано, из одного выте­кает? Только в этот вечер вьюги, к роялю не подо­шли. Не игралось, не читалось, и я познакомила Ди­му с няней Карповной, с ее сказками, с Сэром, со сковородкой и так далее. Я рассказала ему все, что и Вы знаете о моих детских годах. Стоило мне ос­тановиться, он просил:
— Еще, еще, пожалуйста... Припомните, пожа­луйста.
Наутро Маша, горничная, испуганно доложила:
— Двери из сеней, — (наш главный зимний выход), — так занесло снегом до самой крыши, что отпереть возможности нету, из дому не выйти. Что будем делать?
— Степан откопает, — успокоила я ее.
Буря продолжалась, но какими-то взрывами, как будто минутами ослабевала, но это только ка­залось. Мы с Димой напряженно прислушивались, желая поймать, если не ритм, не лейтмотив, то все же уловить какую-то песнь вьюги. Через небольшие паузы она злобно, с воем, свистом, не то плача, не то угрожая, бросалась на дом, и с яростью засыпа­ла, облепляла окна вестибюля и окна, потом неслась через террасы, кружа по дороге воронки с пушис­тыми гребнями снега, высоко подбрасывая и раз­брасывая, как фейерверк, снеговую пыль. Горы вто­рили, но глухо, отрывисто, благодаря новым и но­вым порывам ветра:
— Тра-та-та-та, — прыгало, скакало, подплясы­вало по большой верхней террасе над спальнями.
Противно подвывали печи в коридоре, плохо горел камин.
— И о чем это мы с Вами думаем! — восклик­нул Дима. — А „Князь Игорь" Бородина? „Поло­вецкие пляски"? А хор?
Дима стал разыскивать совершенно забытую нами оперу.
— В „Половецких плясках" такая дикость, эпи­ческий дух. Вы помните, что либретто написано по „Слову о Полку Игореве"?
Мы с Димой разделились, он исполнял оркестр, а я хор. Он отметил мне те места, которые нам ка­зались подходящими к отголоскам бури, исполняли их пианиссимо, а громко — в самые сильные удары и воя ветра. С аккомпанементом дирижера Димы этот местами заунывный мотив походил на плач.
Маша приходила несколько раз, докладывая:
— Завтрак подан. Наконец мы ей сказали:
— Оставьте на столе, и считайте себя совершен­но свободной.
Около четырех часов дня буря как-то сразу стихла, и вся подобранная нами музыка не произво­дила больше впечатления без аккомпанемента песни вьюги. Но в ушах или в подсознании еще вспыхива­ли яростный налет, угрозы, жалобы и стон, отдален­ная песня половцев, как отзвуки вьюги в горах. Ко­нечно, все это было только наше воображение и пе­реживания, но буря и Бородин оставили большой след в наших душах. И Бородину, талантливейшему музыканту-народнику и всем мастерам композито­рам, вложившим в сокровищницу музыки свои жем­чужины, великое спасибо!
До встречи Нового Года оставалось несколько часов. Хотя буря утихла, но о приезде Елизаветы Николаевны и думать было нечего. Дороги замело, да и поздно — ночь. Дай Бог, чтобы завтра приеха­ло это добрейшее, любящее существо. О! Как не хватает тебя, моя старушка.
— Если завтра не приедет, поедемте за ней в го­род, — решил Дима.
Я была рада, полюбились они друг другу, и все отношения носили какой-то семейный характер, ка­залось, что Дима — член нашей семьи и всегда жил с нами.
— Ну что ж, — сказал Дима, — когда дети ос­таются одни, без единой няни в доме, они устраива­ют бум. Как Вы думаете, если мы...
Дима был в том своем особенном настроении, которым всегда увлекал и заражал меня.
— Инициатива в Ваших руках. Вы зачинщик.
— Знаете что, приготовим все в столовой, то есть накроем стол на два прибора, заморозим бутыл­ку шампанского, до которого мы оба не охотники, но по традиции пусть пробка хлопнет в честь рожде­ния Нового Года в полночь, даже сварим кофе, что­бы в кухню ни за чем не ходить. Затем вообразим, что я Вас пригласил прибыть к половине двенадца­того в весьма фешенебельное учреждение, заполнен­ное чопорной, нарядной толпой. Вам не кажется глу­пым то, что я говорю? — вдруг спросил он.
— Ничуть, идея, что называется бриллиантовая, для детей нашего возраста... И мы должны быть оде­ты шикарно, не правда ли?
Дима посмотрел на меня недоверчиво, но я уве­рила его, что все чудесно. С помощью горничной мы приготовили канделябры и лампы, осветили библио­теку, вестибюль, набили камин дровами и отпусти­ли Машу, сказав ей, что она свободна и нам ничего больше не надо. Я дала ей бутылку вина, едой она не интересовалась, а вот пряники, конфеты и орехи были весьма приемлемы. На мое предложение при­гласить на кухню гостей, то есть Степана и его же­ну скотницу Марью, она возразила:
— Лучше у них, так что будем песни голосить. Я предоставила ей полную свободу выбора.
— Сейчас половина одиннадцатого, — сказала я Диме, — часа хватит мне на прическу и туалет. Пожа­луйста, не опоздайте и Вы, иначе я буду чувствовать себя крайне неудобно, одной среди чужой толпы.
Да, я хочу быть интересной сегодня, нет, боль­ше, я хочу быть ослепительной, как никогда. Ведь он меня не видел еще ни разу ни на балу, ни в теа­тре. В Москве, боясь встретить знакомых, мы посе­щали оперу и концерты в скромных туалетах, боль­шею частью на местах верхнего яруса. Здесь же он видел меня или с косой, или в одеянии кучера Ма­кара, или в спортивном, или обычно в черной юбке с английской блузкой с закрученным большим узлом волос на затылке. Как пригодится сегодня мое вол­шебное, так прозвала его Настя, серое платье, кото­рое я захватила из города, но постеснялась надеть в Сочельник под Рождество. И действительно, оно было бы вызывающе нарядно в семейной обстанов­ке в тот вечер. А сейчас из всех моих нарядных и до­рогих туалетов, нет, ни один не подходит, только оно, серое, волшебное, расшитое жемчугом и серым стеклярусом. Оно было и пять лет назад не модно и не старо, оно стильно и не подлежит моде, в его ли­ниях чувствовалась рука художника, мастера, под­черкнувшего линии фигуры, и изменись они хоть чуть-чуть, не было бы годно и платье.
Было двадцать пять минут двенадцатого, и я ус­лышала увертюру из „Кармен". В те времена грам­мофон вошел в моду, и редкий дом не имел его и ку­чи пластинок любимых певцов, оркестровых, и на­родных песен, исполняемых Вальцевой, Варей Па­ниной и другими. Я была готова и страшно волно­валась, хотя внутренний голос говорил: „Ты не де­вочка, очень глупо волноваться". Но я себя чувство­вала девочкой и волновалась. Набросив на руку па­лантин из серых песцов с проседью, я вошла в зал. Дима стоял против дверей и молча смотрел на меня. Я пережила чувство успеха, точно такое же, как пять лет назад на балу передвижников. Подойдя ко мне, Дима сказал:
— Могу просить на тур вальса?
— На тур вальса? — механически, от неожидан­ности повторила я.
Но Дима уже искал пластинку вальсов Штрау­са. „Ну что такое тур вальса? — думала я, — Ведь я же люблю и танцую только вальс". Но что-то вол­новало: „Да, но с Димой?" И что-то отвечало: „Но ведь берет же он твою руку, гладит и держит подол­гу в своей". „Да это так... Но это не то; тур же валь­са — это что-то другое... волнующее, новое и..."
Я положила руку на его плечо, он охватил мой стан... Сон или действительность? Двое в пустом за­ле, в пустом доме, где-то далеко в* горах Урала, за­несенные сугробами. Лепо или нелепо? Сумасшед­шие или нормальные, но мы упивались вальсом и близостью друг друга.
— Еще один раз. Прошу!
И Дима вновь поставил пластинку на страшно быстрый темп. Он прав! Быстрый темп утомил и притупил другую гамму чувств. Это был последний вальс в моей жизни...
В первый день знакомства Дима сказал: „Благо­дарю за доверие". И буквально берег это доверие, ничем не поколебав его до сего времени. Вчера, ко­гда Елизавета Николаевна уезжала, мне и в голову не пришла мысль, как я останусь одна, в огромном пустом доме, с ним вдвоем. Сорвать поцелуй, вот на что Дима был совершенно неспособен. Мне не в чем упрекнуть его. Назвать джентльменом слишком ма­ло: он был рыцарем действий, духа, слова. Его отно­шение ко мне было воистину рыцарское, чистое, братское, и так грело душу и делало меня более чем счастливой. Мое доверие и вера в его благородство были безграничны.
На этот раз счастье и радость так сильно охва­тили меня, что не он, а я впервые, взяла его мане­рой его руку, пожала, гладила, слегка похлопывая, на что тотчас получила ответную ласку. Дима нико­гда не был так счастлив и весел, как в этот вечер. Не помню, с чего началось, но мы с ним начали припо­минать некоторые мелочи нашей встречи.
— А Вы помните историю с пирожком? — вдруг неожиданно спросил Дима.
Вместо ответа, я его спросила:
— А Вы сможете мне сказать, зачем Вы каждый день в кафе приходили?
Мы первый раз занимались с ним такими скольз­кими вопросами, словно хотели привести друг друга к признанию. На мой вопрос он. прищурившись (его манера), не без лукавства, в свою очередь спросил:
— А Вы можете мне сказать, зачем Вы то же са­мое проделывали?
Все наши вопросы оставались без ответа, да они и не нужны были. Новый Год мы прозевали и почти­ли его через полчаса после полуночи бокалом шам панского, отпивая маленькими глоточками, и растя­нули чуть ли не на час, сидя в креслах у камина, вальс взбудоражил нас обоих, и каждый переживал и думал свое, а потому молчание в этот вечер пре­обладало. Но желание быть вместе было еще силь­нее, и расходиться нам не хотелось, хотя уже было поздно. Решили обоюдно, что если Елизавета Нико­лаевна не приедет завтра к часу дня, то мы поедем за ней в город. Наконец Дима сказал:
— А теперь все же домой пора, Вы обратите внимание, зал пуст, все разъехались, и администра­ция может заявить, что двери закрываются.
При этих словах он церемонно предложил мне руку и проводил меня до дверей моей комнаты.
Не сразу я заснула в эту ночь. Спал ли Дима? Не знаю. Но мы оба выдержали экзамен, я больше чем уверена. И оба опьянели, но не от шампанско­го, опьянели от вальса, от близости друг друга. С хмелем справились, не разрушили, не сломали то ажурное, хрупкое и прекрасное, что зовется нежно­стью, теплотой душевной, счастьем. Такая страсть, как вчерашняя вьюга, это не любовь, это сила власт­ная, непомерная. Налетит, оглушит, как вино одур­манит, вырвет волю, всласть потешит, искалечит, изломает, растопчет, и так же мгновенно бросит, ос­тавит, улетит. И, случись это с нами после вальса, то Дима должен был бы немедленно уехать, а я бы не захотела его больше видеть.
Мы с ним несовременны. Мы не понятны тепе­решнему поколению, XIX век дал лучшие творения поэтов, живописцев, композиторов. Необыкновен­ный взлет человеческого духа, благородство стрем­лений и красоту идеалов. Духовное* обогащение дан­ной эпохи отразилось и на человеческой любви, об­лагородило ее, сделало возвышенной и утонченной. О, как прекрасно было это время!
Однако на сегодня довольно.