Зиновий Ефимович сыграл в 77 фильмах. Озвучил героев в 29 зарубежных картинах. В 55 лентах читал закадровый текст – рекорд в отечественном кинематографе, до сих пор никем не побитый. Ещё он снялся в 29 мультфильмах, участвовал в 9 радиоспектаклях, в 5 телепроектах, написал 5 сценариев к документальным картинам, выпустил 23 аудиодиска и поставил спектакль, как режиссёр…

В Центральном театре кукол, где он служил, Гердт сыграл девять спектаклей, каждый из которых становился событием не только отечественной, но и мировой культуры. Достаточно сказать, что «Необыкновенный концерт», где он – конферансье, признан лучшей кукольной постановкой ХХ века и занесён в «Книгу рекордов Гиннеса». За большие заслуги в развитии советского театрального искусства ему, кукольному актёру, присвоили звание народного артиста СССР. Весьма приличная, что там ни говори, наполненность творческой биографии. Но она как бы удесятеряется одним потрясающим обстоятельством. Об этом не очень-то принято было говорить раньше, да и теперь тоже как-то неловко. Но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Дело в том, что Гердт был единственным из актёров – калекой. Нет-нет, инвалидов среди кино- и драматических артистов в Советском Союзе насчитывалось несколько десятков. Что и неудивительно: подавляющее большинство их них прошли через горнило Великой Отечественной.

Однако Зиновий Ефимович на той войне получил ранение, в принципе не совместимое с актёрской деятельностью. После нескольких операций левая его нога стала короче правой на 8 сантиметров и вовсе не сгибалась в колене.

Эту неповторимую «особость» артиста увековечил Валентин Гафт: «О, необыкновенный Гердт,/ Он сохранил с поры военной/ Одну из самых лучших черт – /Колено он непреклоненный».

Конечно, я, как и миллионы других советских кинозрителей, полюбил его за «великого Паниковского». И до сих пор мне сдаётся, что это – лучшая роль Зиновия Ефимовича (настоящая фамилия Храпинович, Гердт – материнская). А он так не считал и, как мне представляется, даже немножечко обижался от того, что большинство людей ассоциировали его именно с гусекрадом, «сыном лейтенанта Шмидта». Так, ещё великая Фаина Раневская обижалась, когда люди тыкали её же придуманной фразой: «Муля, не нервируй меня!». Но, наверное, если пишущему человеку не дано предугадать, как его слово отзовётся, то играющему трудно по-настоящему оценить себя в том или ином образе. Любимой своей ролью Гердт полагал Кукушкина из фильма П. Тодоровского "Фокусник". Об этом я узнал от него самого.

Впервые о фронтовой биографии Гердта мне поведал мой друг Аркадий Арканов – они, в свою очередь, были не разлей вода. На фронт Зяма (так его называли все знакомые) ушёл добровольцем. Как профессиональный актёр он мог «воевать» в составе агитбригады, но предпочёл спокойной тыловой жизни «пахоту» в сапёрном батальоне. Дослужился до старшего лейтенанта в должности инженера полка. Под Белгородом миномётным осколком Гердту разворотило левое колено. Перенёс 10 (десять!) операций. Одиннадцатую – успешную – ему сделала первая жена выдающегося конструктора Королёва – Ксения Максимилиановна Винцентини.

В то время я служил в газете «Красная звезда», и актёр с такой героической биографией являлся по определению моим «кадром». Тем более, что встретиться с Гердтом не представляло никаких сложностей.

Он регулярно посещал наш Дом актёра имени А. Яблочкиной, где мы впервые накоротке и пообщались.

Материал я написал. Однако редакционное начальство его и «задробило» на том основании, что Паниковский – не самый, дескать, востребованный герой для главной военной газеты. Наверное, в отказе содержалась и некая вредная идеологическая составляющая по тем-то «застойным» временам, только для меня во сто крат важнее другое. Когда рассказал Гердту о неудаче, он мало того, что сам не расстроился – стал меня успокаивать: да не берите, Михаил, дурное в голову, а тяжёлое в руки, и сто лет проживёте. Потом и вовсе наповал сразил: «Знаете, какое самое лучшее успокоительное средство?». И, не дав мне выказать сообразительность, опередил верным ответом: «Надо выпить по сто грамм».

Грешен, но в офицерской молодости от подобных предложений я принципиально никогда не уклонялся, зачастую бывал их закопёрщиком. Ну а уж принять по рюмке с самим Гердтом – вы меня должны понять правильно, читатель. Мы спустились в ресторан Дома актёра, не сговариваясь, заняли, как завсегдатаи заведения, самое укромное местечко, и если бы я обладал поэтическим даром, то наверняка сочинил бы нечто подобное, что написал Булат Окуджава: «Божественная Суббота, или Стихи о том, как нам с Зиновием Гердтом в одну из суббот не было куда торопиться».

Зиновий Ефимович обладал фантастическим умением рассказывать байки о себе и своих друзьях-товарищах. Кроме всего прочего, он ещё был наделён удивительным голосом.

А ещё артиста природа наделила редкостно высокой степенью коммуникабельности. Уже на второй-третьей фразе общения ты напрочь забывал, что перед тобой – известный, чрезвычайно популярный деятель отечественной культуры, человек заслуженный, к тому же намного тебя старше. А потому так и подмывало обратиться к нему нежно – «Зяма»!

…В тот вечер он с удовольствием вспоминал свою молодость, войну, коллег по цеху, родных и близких. Кое-что мне удалось зафиксировать. Не затерялось, к счастью, в бесчисленных бумагах и моё несостоявшееся краснозвёздовское интервью с Гердтом. Так что и оттуда я приведу, с вашего позволения, некоторые выдержки.

– Вам никогда не казалось, что актёром вы стали случайно? Что сложись по-иному парад планет, и вы бы могли заняться учительством, писательством, медициной, юриспруденцией, наконец…

– Вы, наверное, правы. Актером я действительно стал совершенно случайно. Увидел объявление на тумбе и последовал его призыву. В годы моей юности мы свято верили всему, что писалось в газетах, книгах, говорилось по радио. Меня при поступлении спросили, знаю ли какое-нибудь стихотворение. Я знал, и не одно. Меня и приняли. Могу сказать, что мне ещё повезло в том смысле, что в наш Театр рабочей молодёжи электриков в ту же пору, что и я, пришли два тридцатилетних человека – Валентин Плучек и Алексей Арбузов. Потом я стал членом студии Арбузова. Его пьеса "Город на заре" дала мне хорошую возможность почувствовать себя актёром. Но грянула война. Я, естественно, ушёл на фронт добровольцем, как и девять других наших студийцев.

– То есть при желании вы могли бы и «откосить» от службы?

– Да вы что – «откосить»?! Да тогда даже слова такого не существовало. Другой вопрос, что я со студийным образованием мог бы запросто устроиться в артистическую бригаду. Только я принципиально никому не признался, что являюсь дипломированным артистом. Почему-то считал это зазорным, даже стеснялся своей «легкомысленной» по военным меркам профессии. Помню, лежал я в госпитале с заражением крови. Приходит ко мне начальница этого госпиталя и говорит: сейчас у нас гостят актёры из Вахтанговского театра. Хотите, я их к вам приглашу. Заходят мои приятели Ляля Пашкова и Саша Граве, а я им на мигах показываю: не признавайтесь, что мы знакомы. Потом, когда все посторонние ушли, ребята интересуются, чего бы тебе, Зяма, хотелось? Говорю: картошки в мундире. Они раздобыли целый котелок. А у меня сил-то хватило на одну картошину – таким был заморышем.

В одно шикарное февральское утро сорок третьего года под Белгородом, когда наша рота отражала очередную танковую атаку, меня и моего замечательного комиссара Николая Ефимовича ударило осколками снаряда: меня в ногу, его – в глаз.

Там, на белгородской земле, мне и лежать бы вечно. И день был несчастливый – 13-е число, – если б не молоденький санинструктор Верочка Веденина. Впрочем, обо всём этом я написал в своей книжке. Я вам её обязательно подарю, если Таня разыщет ещё хотя бы один экземпляр. Надеюсь, вам, как военному человеку она будет интересна.

– О, так и мою жену Татьяной звать.

– Хе, его жену… Моя вторая и любимая тёща – Татьяна! Чудный, замечательный человек, наследница знаменитого владельца коньячных заводов Сергея Шустова. Это о нём, кстати, упоминает чеховский Андрей в «Трёх сестрах». Мой отец, Афроим Яковлевич, работая коммивояжёром, пристраивал горячую продукцию отца моей тёщи по всей стране. Вот вам потрясающая связь времён и людей. Наверное, и поэтому она во мне души не чаяла. Таня ведь сначала категорически не желала бросать своего мужа и выходить за меня. А тёща пару раз со мной пообщалась и втолковала дочери, какой я замечательный буду муж. Я ей в благодарность за это придумал имя из первого слога фамилии и последнего слога имени – Шуня. Каждый день я становлюсь между двух Татьян и загадываю желание. В основном, они у меня разнообразием не отличаются. Чтобы все три женщины мои были здоровы. Дело в том, что Катя, дочь Тани от первого брака, взяла мою фамилию. С родным сыном от первого брака у меня как-то отношения не очень сложились. Хотя Всеволод и замечательный парень, большим учёным стал. Но человеческого контакта нет, увы. А с Катюшей – мы друг в друге души не чаем. Ну и ещё я всегда молюсь, чтобы мир был во всём мире, и чтобы я мог хотя бы изредка посиживать, как сейчас, в приятной компании.

…Признаться откровенно, я и в молодости, и даже после войны испытывал, как бы это поделикатнее вам сказать, слабость к слабому полу – простите невольную тавтологию. Не менял женщин как перчатки, но изредка всё же менял. А вот после моей женитьбы на Тане эту слабость, как рукой сняло. Она стала моей окончательной женой. Моя подруга Галя Шергова написала о моей супруге: «Дружба с ней преисполнена риска. Муж – еврей, сама – православная, по профессии – арабистка».

Только я давно уже никакой не еврей – русский актёр! Но когда при мне кто-то упражняется в антисемитизме – сразу становлюсь «жидом пархатым».

–Мне интересно, какие чувства вы переживали, когда возвратились с фронта?

– Сказать по правде, настроение моё было в те годы сложным. Вместе со мной вернулись еще два студийца, а остальные ребята упокоились на той войне вечно юными. И я, конечно, радовался, что остался жив, чего там скрывать. А с другой стороны – калека. С театром придётся распрощаться. Я же не мальчик, понимал прекрасно, что моя инвалидность и сцена – сочетание невозможное. И это обстоятельство ни на паршивый грош не прибавляло оптимизма... Но однажды случайно увидел выступление перед ранеными кукольной группы Образцова. Он тогда в Новосибирске наладил целое учебное подразделение по подготовке артистов-кукольников для фронта. Причем моё внимание привлекли вовсе даже не сами куклы, а ширма, за которой работали артисты. Сердце, знаете ли, екнуло: вот где можно будет спрятать мою хромоту!

– Сергея Владимировича я хорошо знавал, мы поддерживали многие годы добрые отношения. О вашей работе он, кстати, отзывался хоть и сдержанно, но всегда очень уважительно, типа того, что Гердт у нас один такой – неповторимый. С другой стороны, мне ведомо и ваше высказывание: «В театре кукол работают два самодура: один по фамилии (имеется в виду актёр Семён Соломонович Самодур), другой – по сути». Цитирую я вас правильно?

– Понимаете, Михаил, в Центральном театре кукол я проработал с Сергеем Владимировичем почти сорок лет. Разговор о нём – тема отдельная. Я бы даже не хотел её сейчас поднимать. Образцов - человек сложный. Он много сделал для меня лично хорошего, но и не очень хорошего – тоже много. Только вы же понимаете, я никогда не опущусь до того, чтобы обсуждать наши с ним отношения с помощью прессы. А на все прочие темы я всегда и с удовольствием с вами пообщаюсь. Мне, честно говоря, доставляет удовольствие иметь дело с людьми, не безразличными к моему скромному творчеству. Их не так уж и много, как мне бы того хотелось. Все от меня хотят одного – хохм. Как хотим мы другого от женщин. Однако вы вот вспомнили, что я как-то вёл пару раз «Кинопанораму», и мне, признаться, стало приятно, потому как сам уже, кажется, начал забывать об этом.

– Почему же вы всё-таки считаете, что Кукушкин из фильма П. Тодоровского «Фокусник» – лучшая ваша роль?

– Нет, не так. Это – лучшее, что мне удалось сыграть в кино. По двум моментам я так полагаю. Во-первых, эта картина – сильнейшее потрясение в моей жизни. И больше мне такой роли не сыграть по причине возраста. Плюс, во-вторых, судьба ещё именно с этой ролью подарила мне двух замечательных друзей – Петю Тодоровского и Шуру Володина. У меня много друзей, приятелей еще больше. Хорошо это или плохо – вопрос другой. Просто душа такая – нараспашку, и людям, наверное, это нравится. Вот вы выказали некоторое знание моего творчества, и как мне отмахнуться от общения с вами? Я даже рад, что вы, молодой человек, интересуетесь таким замшелым пнём, как я. Но эти два мужика, поймите, статья особая. Их дружбой я горжусь. Тодоровский в 1965 году поставил в Одессе свой первый фильм «Верность», и я сразу заочно в него влюбился. И когда мне передали, что этот самый Тодоровский хочет пробовать меня в каком-то фильме (разумеется, в эпизоде, кто же мне даст роль главную), я как-то внутренне весь напрягся, насторожился. И стал ждать. А нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Наконец, прислали сценарий. Мы с Таней его прочитали, и я чуть не обомлел: моя главная роль Кукушкина! Как будто кто-то, хорошо меня знающий, специально для меня всё это сочинил! Но мудрая моя Таня говорит: «Зяма, не придумывай себе глупого расстройства на пустом месте!» И я ведь тоже не лыком шит: понимаю, что рассчитывать на такой фарт – не с моим еврейским счастьем. Так что взял себя в руки и приготовился к эпизоду с сатириком. Что тоже было бы неплохо. А потом Петя сам пришёл на мой «Необыкновенный концерт» какой уж там тысячный – не помню. И мы так вежливо с ним раскланялись, потрепались. Он спросил: «Что у вас с ногой?» – «Была война»,– отвечаю. – «Война, говорите... А зачем вам в таком случае играть сатирика? Вам сам Бог велел играть главную роль!». Ну, что вам, Мишенька, могу сказать. Я, ей-богу, чуть не зашелся от радости.

Но как честный и, надеюсь, порядочный человек я не мог самодовольно промолчать. И заметил режиссёру: «Дорогой мой Пётр Ефимович! Боюсь, что никто не позволит вам так крупно меня осчастливить». Как в воду глядел. Всё начальство студии горой встало против меня. Однако фильм мы титаническими, без всякого преувеличения, стараниями Петра сделали. Хотя и уже готовую ленту стали кромсать просто по репликам, по словам бдительные цензоры, а имя им в ту пору было – легион.

Так серьёзно, глубоко и обстоятельно о нашей сермяжной жизни мне удалось ещё высказаться в телефильме «Место встречи изменить нельзя». Если помните, роман братьев Вайнеров назывался «Эра милосердия». И слова об этой удивительной эре Слава Говорухин поручил мне, за что я ему тоже бесконечно благодарен».

Понять Говорухина, как и десятки других режиссёров, приглашавших в свои фильмы Гердта, вовсе и не сложно.

Этот удивительный актёр умел даже коротенький эпизод облагородить своей особой библейской печалью, спрессованной тысячелетиями. И в том тоже была его уникальность, неповторимость.

Можно даже сказать, что он обладал лучистой гердтовской энергетикой. Правда, и особой, гердтовской дерзостью тоже капитально славился. Самый известный, можно даже сказать, легендарный случай произошёл с ним в начале семидесятых. Тогда члены правительства взяли моду встречаться с творческой интеллигенцией. Одну из таких посиделок-застолий лично организовал председатель Госплана СССР Николай Байбаков. «Разогревшись», как следует, он принялся учить присутствовавших артистов «правильным» песням, танцам, игре в театре и так далее. Когда главный плановик СССР вещать закончил, слово взял тоже уже не совсем трезвый Гердт. Его короткий спич звучал, примерно, так: «Большое, конечно, вам спасибо, дорогой товарищ Байбаков, за то, что вы нас здесь очень многому научили. Ваши советы и указания совершенно для нас незаменимы. Их важность и актуальность просто-таки невозможно переоценить. Я только позволю себе кое-что заметить, как говорится, a parte (в сторону). Вы, товарищ Байбаков, были чудаком, есть им и, очевидно, останетесь им навсегда». Можно лишь представить, как испугался такой речи сидящий в зале люд, тем более, что вместе буквы «ч» Зиновий Ефимович употребил другую букву. На Гердта со всех сторон зашикали: «Зяма, сядь! Зиновий, уймись! Как тебе не стыдно!». А он на голубом глазу ответствовал: «Да что вы ко мне пристали? Дайте договорить до конца. Я так давно не видел живого Байбакова и неизвестно, когда ещё увижу».

Подобных баек с непосредственным участием Гердта в артистическом мире существует великое множество. Что и не удивительно. Остротой языка он обладал под стать той же Раневской. «Знаете, что раздражает? Я стар, и люди меня внимательно слушают, потому что считают умным. На самом деле это не так. Посмотрите на меня и крепко запомните: умные люди выглядят как раз наоборот». «Мне это действо понравилось, а у кого вкус хуже моего, те вообще в восторге». Встретившись с литератором Зиновием Паперным, которого тоже все называли «Зямой», Гердт воскликнул: «Сколько лет, сколько Зям!».

Театр кукол с артистом Гердтом побывал за границей в 28 странах. Конферансье в «Необыкновенном концерте» всюду встречали с бешеным восторгом. Ещё бы, ведь шутки Гердта-Апломбова всякий раз звучали на языке той страны, где проходила гастроль. Спрашиваю: на скольких языках вы можете произносить свои хохмы? «Строго говоря, – на любом. Пару раз прочитаю транскрипцию и выдам хоть на китайском». Однажды Зиновий Ефимович написал в анкете: «Выезжал за границу 79 раз, возвращался 84». Гердт едва ли не самым первым в Советском Союзе приобрёл автомобиль с правым управлением. Едут они с женой из гостей. Машину ведёт Татьяна. Их останавливает гаишник и столбенеет: водитель держит не существующий руль! А Зиновий Ефимович небрежно бросает: «Да, это ерунда. Когда я сильно выпью, всегда отдаю руль жене».

– Зиновий Ефимович, многие убеждены, что вы – неповторимый знаток поэзии. Вы согласны с таким утверждением? Каких поэтов предпочитаете?

– На самом деле, для меня это очень не простой вопрос, и вот почему. На него трудно отвечать, не соскользнув в хвастовство. Понимаете, я так устроен, что практически не забываю однажды понравившихся мне строк. Вот что мы с вами ели в начале застолья – уже не помню, а Пастернака, Блока, Заболоцкого и других знаю наизусть очень много из того, что они написали. Современных тоже знаю, прежде всего, потому, что со многими дружу.

Знавшие Гердта были искренне убеждены: он может декламировать разных поэтов бесконечно. Артист был нарасхват на всяких поэтических вечерах. Ни один театральный капустник в советские времена никогда не обходился без Гердта. К нему даже профессиональные литераторы, случалось, обращались за помощью. Памятью обладал феноменальной.

…Он умер за трое суток до дня своего рождения. Был я в командировке, поэтому на похоронах не присутствовал. А на сороковины позвонил Татьяне Александровне. Мы долго говорили о Зиновии Ефимовиче. Спрашиваю: «Что прежде всего вы вспоминаете, когда думаете о муже?» – «А я его вовсе и не вспоминаю» – «Не понял…» – «Я себя убедила, что он всегда со мной. Не хочу с таким счастьем расставаться. Просто он – на длительных гастролях. А поскольку последние годы я неотлучно с ним гастролировала, то, наверное, вскоре снова поеду к нему…».

P.S. В городе Себеж Псковской области, где родился артист, установлен ему памятник.