Император Николай II c матерью

Сразу после отречения Николая II вдовствующая императрица Мария Федоровна отправилась в Ставку навестить сына, который сдавал дела по командованию русской армией. Потом она вернулась в Киев, где проживала в годы войны. За несколько дней, прошедших с момента отречения Николая Александровича, здесь произошли заметные перемены. Вокруг развевались красные флаги. На вокзале вдовствующую императрицу никто не встретил – ни губернатор, ни казаки, стоявшие обычно почетным караулом у дверей вагона. Да и поезд не остановился у дверей императорского павильона. Вагон протащили куда-то далеко, в неудобное место, к багажному отделению, где поперек перрона лежали скрученные в рулоны ковровые дорожки, через которые пришлось перелезать (а совсем недавно их расстилали под ноги императрице…) Ей навстречу не выслали даже экипажа, пришлось искать на вокзальной площади простого извозчика.
Но все это были незначительные мелочи в сравнении с тем глобальным ударом судьбы, который ей довелось перенести из-за отречения сына. В Киеве нервы у императрицы сдали. Ей в 1917 исполнялось 70 лет, и воспринимать несчастья стоически становилось все труднее, здоровье отказывало… Дома Мария Федоровна впала в такое состояние, что ее зять Сандро (великий князь Александр Михайлович, командующий военно-воздушными силами русской армии) кинулся в госпиталь и вызвал с дежурства ее дочь Ольгу, чтобы помогла успокоить мать и оказала ей медицинскую помощь. Сестра Николая II великая княгиня Ольга всю войну работала сестрой милосердия. «Никогда еще я не видела маму в таком состоянии, - вспоминала Ольга. – Она ни секунды не могла усидеть на месте. Она ходила по комнате, и я видела, что она более сердита, чем огорчена. Она не понимала ничего, что произошло. И во всем винила бедную Алики.
День был такой, что впору поседеть. Торопясь к Мама, я оступилась, выходя из автомобиля и довольно неудачно упала. Пытаясь как-то утешить Мама, я все время думала, не повредило ли мое падение ребенку».


Великая княгиня Ольга Александровна

Конечно, Ольга, ожидавшая своего первенца, не могла не думать о нем, несмотря на всю трагичность момента…
Неделю спустя Мария Федоровна поделилась тяжелыми впечатлениями со своей старой подругой, греческой королевой Ольгой Константиновной: «Сердце переполнено горем и отчаянием. Представь, какие ужасные, не поддающиеся никакому описанию времена нам еще предстоит пережить. Я не пойму, как я жива после того, как обошлись с моим бедным, любимым сыном. Я благодарю Бога, что была у него в эти ужасные пять дней в Могилеве, когда он был так одинок и покинут всеми. Это были самые страшные дни в моей жизни. Слишком сильные испытания посылает нам Господь, и мы должны нести их с достоинством, без ропота. Но так нелегко терпеть, когда вокруг такая людская злоба и ярость. Какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники, я не могу тебе передать. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда этому не поверила. Он был как настоящий мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и неслыханным спокойствием. Только однажды, когда мы были одни, он не выдержал, и я одна только знаю, как он страдал и какое отчаяние было в его душе! Он ведь принес жертву во имя спасения своей страны, после того как командующие генералы телеграфировали ему и просили об этом. Все они были одного мнения. Это единственное, что он мог сделать, и он сделал это!»

Ксения Александровна с мужем Александром Михайловичем

В письмах к дочери Ксении императрица была еще более откровенна: «Мой бедный Ники, с которым я встретилась, был как арестованный в своем собственном поезде. Все было отвратительно и ужасно. Даже в последний момент они, подлецы, использовали свою власть, чтобы запретить генералу Нилову сопровождать его. Единственный человек, с кем он мог бы еще посоветоваться! Я была вне себя от гнева и возмущения. Представь, что у меня даже не было слез. Я никогда бы не поверила, что в России я могла бы пережить подобное обращение. Лучше было бы, если бы они (Николай с семьей) могли уехать немедленно, хотя дети и больны корью, чтобы не произошло чего-либо еще более худшего».
Мать понимала, даже не столько понимала, сколько чувствовала сердцем, что Ники и его семье опасно оставаться в безумствующем Петрограде… Но то, что это – смертельно опасно, что семья бывшего самодержца уже обречена, не могло прийти в голову никому. События развивались слишком стремительно, и даже просто осмыслить их, а не то, что приноровиться к новым реалиям, было очень трудно. Ведь совсем недавно множество людей открыто и искренне выражали верноподданнические чувства и говорили о своей любви к государю – неужели они дадут его в обиду?
«Как могли подданные так быстро сменить любовь на ненависть? – писала Мария Федоровна Ксении. – Это непонятно, и все же я уверена, что любовь к царю глубока и не может так сразу измениться. Теперь ликуют от радости при слове свобода, и никто не понимает, что это хаос и бесовские игры. Однако есть так же множество других, которые проявляют симпатии, и я получаю много трогательных писем».
Как ей хотелось верить этим трогательным письмам и отметать от себя все страшное, что неотвратимо надвигалось! Тьмы мелких истин нам дороже нас возвышающий обман… Но все же Мария Федоровна была слишком разумным человеком, чтобы полностью пребывать в иллюзиях. Она нервничала, металась, страдала от того, что не может помочь, защитить, спасти – всегда ощущая себя матерью и хозяйкой царского дома, Мария Федоровна впервые была не в силах укрыть детей и внуков своим надежным крылом. И старая обида на Александру Федоровну становилась от этого еще горче…
«Она (Александра Федоровна) никогда не могла понять, что она делала… Она слишком горда и слишком упряма… Я прихожу в ужас при мысли о том, что случилось. Дети больны, и я не могу помочь, если бы они могли только уехать как можно скорее», - писала она Ксении.

Между тем, не только семья Николая, но и другие родственники ощущали, как сгущается атмосфера, как опасно становится не только в Петрограде, ни и в Киеве всем, кто носит фамилию Романовы…
«В одну ночь киевская печать коренным образом изменила свое отношение к нашей семье, - вспоминал Александр Михайлович. – «Всю династию надо утопить в грязи», - восклицал один известный журналист на страницах распространенной киевской газеты, и началось забрасывание нас грязью. (…) Моя бедная теща, страшно удрученная неизвестностью о судьбе старшего сына, не могла переносить клички, прибавленной к нашим прежним титулам*. Напрасно я старался ей объяснить безжалостных ход всех вообще революций. Семидесятилетняя женщина не могла постичь и не хотела верить, что династия, давшая России Петра Великого, Александра I, Александра II и, наконец, ее собственного мужа Александра III, которого она обожала, могла быть обвинена теперь во враждебности к русскому народу.
- Мой бедный Ники, может быть, и делал ошибки, но говорить, что он враг народа!.. Никогда, никогда!..
Она вся дрожала от негодования. Она смотрела на меня глазами, которые, казалось, говорили: «Ты знаешь, что это неправда! Почему же ты ничего не сделаешь, чтобы прекратить этот ужас?» Мое сердце обливалось кровью. Личное чувство унижения забывалось, когда я видел, какие страдания уготовила ей судьба».
В городе начались аресты лиц, «связанных со старым режимом». Был арестован даже старый министр Двора барон Фредерикс, находившийся в марте 1917 года при вдовствующей императрице (бедняга незадолго до того получил известие, что его петроградский дом сожжен, а жена увезена в какую-то больницу, связи с ней нет и в каком она состоянии – неизвестно; новость сломила старика и лишила его способности к сопротивлению).
Как можно скорее следовало уехать из Киева и самой вдовствующей императрице, и всем ее близким – куда-нибудь в тихое место, где нет крупных революционных организаций, воинских подразделений, отравленных пропагандой, журналистов, ищущих, на кого бы натравить толпу… На первый случай подошло бы и имение в Крыму – все-таки, оно находилось в стороне от арен главных революционных боев. Но Крым, с тех пор, как тут скончался ее супруг Александр III, воспринимался Марией Федоровной не иначе, как «страна горя»…
Она не была там ни разу с того страшного для нее дня, окрасившего красоты Крыма в черный цвет. Мария Федоровна говорила, что предпочла бы вернуться в Петроград, к семье Ники – если начались тяжелые времена, так уж надо быть всем вместе… Но в Петроград членов императорской семьи не пропустили бы иначе, чем арестантском вагоне. Никто из родственников не мог уговорить Марию Федоровну уехать из Киева в Крым, а оставить ее в одиночестве в столь сложный и непредсказуемый момент и сбежать они и подавно не могли – императрица сама воспитала своих близких в иных традициях…
Зять Сандро понимал, что ситуация ухудшается даже не по дням, а по часам, и отъезд семьи – насущная необходимость, но теща не желала его слушать. Пришлось действовать через ее дочерей.
«Я просил великую княгиню Ольгу Александровну убедить вдовствующую императрицу переехать в Крым, - вспоминал он. – Вначале я встретил решительный отпор: она не хотела уезжать от Ники еще дальше. Если это новое варварское правительство не позволит Ники приехать в Киев, заявила она, после того, как нам удалось ей разъяснить настоящее положение государя, то почему же она не могла сопровождать его в сибирскую ссылку? Его жена Аликс слишком молода, чтобы нести бремя страданий одной. Она чувствовала, что Ники очень нуждается в поддержке матери».
Категоричный настрой императрицы поменялся в один день, когда она, как обычно, пришла в госпиталь, ею созданный и находящийся под ее покровительством, чтобы навестить раненых. Госпитальную дверь заперли у нее перед носом, и главный врач, еще несколько дней назад заискивавший перед императрицей, высокомерно объявил, что ее присутствие здесь более нежелательно. В окнах мелькали веселые лица медицинского персонала, со смехом наблюдавшего за унижением «царицы-бабки»…


Совершенно убитая этим происшествием, вообще-то незначительным по сравнению с другими бедами, которые переживала в это время царская семья, Мария Федоровна вернулась домой и осознала, что у нее больше нет воли к борьбе.
К тому времени Киевский совет, желая «умыть руки», издал приказ о необходимости всем членам императорской фамилии немедленно покинуть Киев, так как «пребывание врагов народа так близко от германского фронта представляет собою большую опасность для революционной России».
И все же отъезд дался вдовствующей императрице нелегко. Александр Михайлович вспоминал: «…Нам пришлось почти что нести императрицу на вокзал. Она боролась до последней минуты, желая оставаться и заявляя, что предпочитает, чтобы ее арестовали и бросили в тюрьму».
«Собственный ее величества поезд» был давно конфискован, регулярного железнодорожного сообщения тоже не было, но энергичный Сандро разыскал на запасных путях несколько старых брошенных вагонов, которые, впрочем, были на ходу. Их подцепили к какому-то попутному паровозу, и вот в таком «составе» императрица, ее родственники и самые преданные приближенные, не пожелавшие разлучиться с государыней, тронулись в путь…
Как это еще не раз случится, императрица «прихватила» с собой из Киева первых беженцев, подвергавшихся гонениям при новой власти, в частности, небольшой отряд военных саперов, строивших во время войны дополнительную переправу через Днепр, - они сохранили верность присяге, данной императору.
Правда, для довершения революционного эффекта поезд с Романовыми был отправлен под конвоем матросов (только присутствие верных саперов с винтовками в руках спасло Романовых от расправы в пути)… По прибытии на место члены императорской фамилии получили от некоего господина, представившегося «особым комиссаром Временного правительства» длинный список того, что им запрещено…

 

Императрица так и не нашла сил переступить порог дворца, в котором умер ее любимый муж, и разместилась в Ай-Тодоре (Ай-Тюдоре), имении Александра Михайловича, в нескольких верстах от Ливадии. Вскоре сюда приехала из Петрограда Ксения с детьми, потом в Крым потянулись другие родственники и знакомые. В Чаире обосновался великий князь Николай Николаевич со своей женой-черногоркой, в Дюльбер приехал Петр Николаевич с семьей, по соседству, в Кореизе пережидали трудное время князья Юсуповы.
Первые недели в Крыму было тихо, война и революция бушевали где-то далеко, и Романовы надеялись обрести здесь покой.
Но в апреле революционные процессы активизировались и в Крыму и новые власти решили ужесточить контроль за «контрреволюционными элементами», прежде всего за членами семьи Романовых. Из Петрограда пришла секретная директива, требующая установить за родственниками царя «комендантский надзор». Отныне им запрещалось принимать посетителей, отлучаться из имения без разрешения надзирающих даже на короткий срок, посылать кому-либо письма без предварительного ознакомления с ними охранников. Фактически это был домашний арест. Александр Михайлович рассказывал:
«Охраняющие нас революционные моряки, отобранные за свои радикальные взгляды, имели право входить в наши комнаты в любое время дня и ночи. Без разрешения комиссара мы не могли ни получать, ни отправлять письма и телеграммы. Комиссар присутствовал при всех наших трапезах; рядом с ним находился его переводчик – на тот случай, если мы перейдем в разговоре на иностранные языки. Всех, кто захотел бы нас видеть, обыскивали и при входе, и при выходе.
Каждый день проверялось, сколько мы израсходовали свечей и керосина. Я попытался уверить комиссара, что мы не владеем искусством изготовления бомб!
- Не в том дело, - ответил он, смутившись. – Это для того, чтобы успокоить местный Совет. Они там думают, что вы можете посылать сигналы турецкому флоту».
Объяснение повергло великого князя в шок. Будучи профессиональным военным моряком, получившим соответствующее образование и имевшим большой опыт службы, он не мог понять – какой же должна быть свеча, чтобы при ее помощи можно было подать сигнал кораблям, стоявшим в Босфоре, в четырехстах милях от Крыма!


Но если комиссар, представлявший Временное правительство, соблюдал хоть какие-то нормы в общении с арестованными людьми, оказавшимися в зависимом положении, то прикомандированные от местного Совета матросы вели себя нарочито грубо, находя особое удовольствие в унижении своих пленников. Мария Федоровна, ухитрившаяся сохранить царственную величественность даже в таком унизительном и зависимом положении, особенно раздражала тюремщиков. Если уж Николай Романов признан главным врагом народа, то и его мамаше следовало бы гонор окоротить. Матросы из отряда охраны часто пытались досадить ей и вывести из себя, но Мария Федоровна вела себя так, словно не замечала их выходок.
Но долго «не замечать врагов» все же не удалось – в конце апреля матросы устроили многочасовой обыск, которому были подвергнуты все обитатели Ай-Тодора, включая и вдовствующую императрицу. В половине шестого утра в помещение, где спала Мария Федоровна, ввалилась толпа матросов, вытащила пожилую женщину из постели и принялась перетрясать все вокруг, включая постельное белье и личные вещи, пытаясь найти нечто, свидетельствующее о контрреволюционной деятельности обитательницы этой спальни.
Мария Федоровна сперва впала в шоковое состояние, но как только пришла в себя, принялась поносить «бойцов революции» на чем свет стоит. Матросы даже опешили, не зная, как унять «старую каргу», и пригрозили императрице арестом…
Родственники, слыша доносившиеся из-за дверей крики императрицы, страшно испугались за нее. Ксения Александровна была уверена, что «Мама теперь непременно расстреляют», поскольку та высказалась в адрес революции и ее представителей, совершенно не выбирая выражений и не сдерживаясь… Но распоряжений о казни членов царской семьи «из центра» в то время еще не поступило, а брать на себя ответственность никто не пожелал.
Во время обыска все в комнате было перевернуто, разломано, разбито… От шкафа, письменного стола и секретера матросы оторвали куски дерева, одежду и белье из комода вывалили кучами на пол, заплевали и затоптали грязными сапогами, гардины и ковер тоже были содраны и располосованы в клочья. Многие ценные вещи оказались разворованными, а «официально» у императрицы «изъяли» личные письма, фотографии, дневники и, главное, ее любимую Библию, которую подарили ей когда-то родители перед тем, как она покинула отчий дом. С этой Библией Мария Федоровна никогда не расставалась и не представляла, что ее так жестоко лишат семейной ценности. Императрице пришлось унижаться перед «разбойниками», просить оставить ей Библию, предлагать им взамен деньги, драгоценности…
- Мы не воры, - сказал старший в отряде (хотя карманы его подручных были набиты украденными вещами), - это контрреволюционная книга, и такая старая женщина, как вы не должна отравлять себя подобной ерундой…
Эмоции, переживаемые другими членами семьи, были не менее тяжелыми.
«Я внезапно проснулся, почувствовав прикосновение чего-то холодного ко лбу, и поднял руку, чтобы понять, что это такое, - рассказывал Александр Михайлович, - но грубый голос произнес надо мной угрожающе:
- Не двигаться, а то пристрелю на месте!
(…) Итак, наступило неизбежное. Стараясь сохранить самообладание, я сказал нашему почти невидимому собеседнику, что всецело готов подчиниться его приказам, но я прошу зажечь свет, чтобы убедиться в законности его «мандата».
- Эй, вы там, - закричал он кому-то в темноту. – Дайте огня! Гражданин Романов хочет видеть подпись победоносного пролетариата.
В ответ из темноты раздался смех…»
Повезло семейству Романовых лишь в одном – в суматохе обыска матросы, лазавшие по самым дальним углам и щелям и отдиравшие от мебели доски в поисках тайников, совершенно не обратили внимания на стоявшую на самом видном месте, прямо на столике у кровати шкатулку императрицы. А ведь в ней были уникальные драгоценности…
Понимая, что в другой раз так не повезет, Ольга разложила мамины бриллианты по жестяным банкам из-под какао и прятала их среди расщелин в скалах, отмечая «дыру», скрывающую сокровища, найденным на камнях собачьим черепом… Однажды, придя к скалам, чтобы перепрятать драгоценности, она с ужасом увидела, что череп валяется в стороне. Ей чуть не стало дурно от мысли, что тайник пуст.

Ольга Александровна с мужем

Но ее муж, офицер Куликовский, пошарив среди камней, все-таки обнаружил «бриллиантовые» банки. (Он старался опекать жену, не отпуская ее ни на шаг, и, по-возможности, не давать ей волноваться. Ольга была на сносях, в августе ожидая рождения ребенка).
Свои впечатления от обыска и пережитого унижения Мария Федоровна излила в письме Ольге Константиновне (не задумываясь, что такое письмо в Петроград не пропустят, и со временем оно «осядет» в советских архивах):
«В половине шестого утра я была разбужена морским офицером, вошедшим в мою комнату, которая не была заперта. Он заявил, что прибыл из Севастополя от имени правительства, чтобы произвести у меня и в других помещениях обыск. Прямо у моей кровати он поставил часового и сказал, что я должна вставать. Когда я начала протестовать, что не могу этого сделать в их присутствии, он вызвал отвратительную караульную, которая встала у моей постели. Я была вне себя от возмущения. Я даже не могла выйти в туалет. У меня было немного времени, чтобы набросить на себя домашний халат и затем за ширмой – легкую одежду и красивый пеньюар. Офицер вернулся, но уже с часовыми и рабочими и 10-12 матросами, которые заполнили всю мою спальню. Он сел за мой письменный стол и стал брать все: мои письма, записки, трогать каждый лист бумаги, лишь бы найти компрометирующие меня документы… Так я и сидела, замершая в течение трех часов, после чего они отправились в мою гостиную, чтобы и там произвести обыск. Матросы ходили по комнате в головных уборах и смотрели на меня: противные, дрянные люди с нахальными, бесстыжими лицами. Нельзя было поверить, что это были те, которыми мы прежде так гордились…»

---

* имеется в виду обязательное добавление – «враги революции и русского народа», широко использовавшееся в те дни газетными публицистами по отношению к Романовым.

Ксения Александровна с детьми и мужем

Ксения Александровна в конце июня 1917 года писала из Крыма великому князю Николаю Михайловичу: «Вот уже скоро месяц, что мы фактически арестованы и находимся в руках Комитета, которому правительство нас так мило подарило. За что и зачем – никому не известно… Последние дни нам совершенно запрещено выходить из Ай-Тодора только из-за того, что ходят какие-то послы от контрреволюции*, а мы-то при чем? Если нам тяжело и часто все это невтерпеж, то каково же бедной Мама! Перед ней просто стыдно, и что ужасно… что ничем и никак ей не помочь! Видишь и сознаешь ее страдание и бессилен ее утешить, предпринять что-либо. Это ужасное наказание… Можешь себе представить, что эти уроды до сих пор держат письма Мама и только вернули ей небольшую часть ее вещей… А как невыносимо больно и горько то, что творится на фронтах.
Это такой позор, который никогда не смоешь, что бы ни случилось! Сандро тебя благодарит за брошюру, которая ему понравилась, но я еще не читала. Какое преступление со стороны правительства, что оно допустило всю эту шваль – Ленин и Ко – в Россию, да еще дали возможность проникнуть в армию. Как все это дико и неприятно и к чему приведут нашу бедную, многострадальную Родину?!»
Письма иногда удавалось отправить окольным путем, в обход тюремщиков, и они доходили до адресата. Но с «обратной связью» было хуже и новости порой попадали к родственникам бывшего императора тоже «окольным путем»…
Мать в Крыму узнала о высылке Ники с семьей только через неделю – ни писем, никаких иных извещений она не получала, и лишь изредка ей в газетах попадалась какая-нибудь скупая и не слишком достоверная информация о том, что поделывает бывший император. Но на этот раз сведения были надежными – дочь Ксении Александровны Ирина, пользовавшаяся некоторой свободой, поскольку после замужества была уже не Романова, а Юсупова, ездила по разрешению властей в Петроград и привезла оттуда страшные новости.


Ирина Александровна

«Она рассказала, что моего бедного любимого Ники вместе со всей семьей отправили в Сибирь, - записала Мария Федоровна. – Я была в таком шоке от ее рассказа, что у меня едва не случился сердечный приступ, но хочу надеяться, по крайней мере, что там они будут в большей безопасности, чем в Царском, где их каждодневно притесняли и всячески унижали. И все же сам этот факт чудовищен, убийствен, ошеломляющ, особенно, если принять во внимание, что эти негодяи давали им надежду. Они обещали отправить их в Ливадию. Как же им не совестно обращаться с ним как с преступником!.. Страшный удар для меня, чувствовала себя совершенно раздавленной».
Но случались и радости. 12 августа Ольга Александровна родила сына. У Марии Федоровны появился еще один внук, маленький Тихон. Рожать великой княгине пришлось практически без медицинской помощи – врач, с которым у Ольги была договоренность, появился лишь тогда, когда роды уже завершились.
Но все обошлось благополучно, и это стало настоящим праздником.
«Я почувствовала огромную радость и ощутила истинное блаженство, когда увидела, сколь счастлива Ольга рождением своего беби, - записала императрица. – Слава и благодарение Господу!..»

Ольга Александровна с детьми и мужем

Однако, несмотря на редкие светлые моменты, жизнь Романовых оставалась тяжелой, унизительной и полной опасности. Вдовствующая императрица болезненно воспринимала перемены в своем положении – к ней относились теперь так, как даже в мыслях никто и никогда не мог представить в прежние времена. Саму Марию Федоровну и ее родственников охранял усиленный отряд матросов и солдат из 72 человек под командованием прапорщика В.М. Жоржелиани. Романовы находились в самом буквальном смысле во враждебном окружении. Режим был достаточно суровым, и хотя теперь им в редких случаях, например, для посещения врача, разрешалось переступить порог, но даже попытка выйти из имения в «неуказанные ворота» каралась арестом…
«Мы живем совсем отрезанными от мира, - писала Мария Федоровна из Крыма, - на нас смотрят как на настоящих преступников и очень опасных людей. Трудно в это поверить… Каждый раз, когда куда-либо выезжаем, мы должны спрашивать разрешение караульного. Ежедневное маленькое унижение. Они никогда не здороваются. Стоят в своих будках или выходят с газетой в руках и сигаретой во рту, чтобы закрыть за нами калитку…»
Во время Корниловского мятежа режим заключения ужесточился для Романовых еще сильнее. Их даже планировали перевезти на военном корабле в Севастополь и заключить в настоящей тюрьме, но благодаря неожиданному заступничеству прапорщика Жоржелиани и под его ответственность оставили на прежнем месте.
Романовы, не догадываясь об этих интригах и о том, что все могло повернуться еще хуже и страшнее, страдали от допущенной по отношению к ним несправедливости. К ним относятся как к преступникам… За что?!
Охрану снова усилили, всю почту по-прежнему просматривали и отдавали лишь те письма, которые казались безвредными (а таких почти не было), визитеров не пропускали… Мало того, что Романовы были изолированы от внешнего мира, их постарались отлучить и друг от друга. Семьи жили в разных имениях по-соседству – Ай-Тодоре, Чаире и Дюльбере, и обитателям одного имения запрещали всякое общение с обитателями другого. Феликс Юсупов рассказывал, что в роли «связного» между разными кланами императорского семейства выступила в те дни его двухлетняя дочь Ирина.

Ирина Александровна с дочерью Ириной Юсуповой

Малышка не внушала подозрений охране и ей одной разрешали навещать многочисленных дядюшек, тетушек и бабушек, благодаря чему девочка доставляла письма из дома в дом. Нужно было обладать легкомыслием Феликса, чтобы отпускать такого маленького ребенка с опасным поручением в одиночку путешествовать по имениям Романовых среди озлобленных, одержимых ненавистью людей...
Впрочем, иногда строгости режима для арестованных отменяли, но не надолго. Великий князь Александр Михайлович рассказывал: «Мы состояли под домашним арестом и могли свободно передвигаться лишь в пределах Ай-Тодорского имения на полутора десятинах между горами и берегами моря. Комиссар являлся представителем Временного правительства, матросы же действовали по уполномочию местного Совета. Притеснения следовали одно за другим. Был составлен целый список запретов и список тех лиц, которых разрешалось принимать. Временами разрешение на посещение неожиданно отменялось, но затем без всяких объяснений вновь давалось. И так все время».
Да, крымские имения всегда были одним из самых любимых Романовыми мест. Но как только человека лишают свободы, лишают его возможности передвижения и общения, любой райский уголок превращается в тюрьму.
Еще более угнетающими были постоянные обыски, грубые, беспардонные, сопровождавшиеся оскорблениями и воровством вещей, приглянувшихся представителям новой власти (у Романовых всегда были красивые вещицы, которые теперь с удовольствием и без всяких законных оснований «экспроприировал» любой желающий).


Мария Федоровна с дочерью Ксенией, внучкой Ириной и правнучкой Ириной

Александр Михайлович и Ксения Александровна решили, что нужно отстаивать свои права и защитить близких, для чего направили жалобы в Севастополь. Городские органы власти прислали следственную комиссию, но вместо помощи члены императорского семейства получили некое унизительно подобие суда над самими собой. Мария Федоровна, совершенно убитая происходящим, снова поделилась впечатлениями с давней подругой, греческой королевой Ольгой, «застрявшей» в эти смутные дни в Павловске.
«Комната была оборудована под трибунал с большим столом, вокруг которого сидели генерал и другие судьи. Нас всех вызвали, и мы должны были отвечать на все поставленные вопросы.
Для того, чтобы не говорить, я сделала на листке бумаги короткую запись. К счастью, у меня был Сандро, и это придавало мне силы. Я сидела между матросом и солдатом, дрожа от гнева и негодования по поводу неслыханного обращения.
После того, как бумага была зачитана и начался допрос, один из судей спросил меня, могу ли я вспомнить, что я говорила тем, кто делал обыск. Я отвечала громким и отчетливым голосом: «Естественно, я могу вспомнить. Это более чем вероятно, особенно, когда вас будят ночью посторонние люди в вашей спальне».
Какие слова я говорила, я не могу вспомнить. Они были записаны в новом протоколе, который был потом подписан. Ты можешь представить, как я кипела внутри от гнева и возмущения. Эта комедия продолжалась полчаса, после чего я, наконец, получила разрешение уйти».
Мария Федоровна и вправду внешне относилась к происходящему как к комедии и даже пыталась задействовать весь свой сарказм и шутить, свысока поглядывая на допрашивающих, хотя в душе у нее все клокотало от возмущения. Когда к ней стали приставать с бесконечными формальными вопросами – фамилия? имя? род занятий? (как будто в России было так много императриц, что имя одной из них можно и запамятовать!) – она величественно спросила, не нуждаются ли представители новой власти в столь же подробных сведениях о ее комнатной болонке? Допрашивающие были страшно раздражены…
Но пока это было не столько опасно, сколько унизительно и обидно, тем более что вдовствующая императрица привыкла к уважению и любви со стороны русских людей, и за считанные месяцы, прошедшие после отречения Николая от престола перестроиться не смогла.
Неизвестно, каким образом планировалось в будущем использовать протоколы, фиксирующие «неуважительные» высказывания Марии Федоровны о представителях революционной власти… Вероятно, готовился материал для «карательной акции».

Ольга и Ксения

Ольга Александровна оказалась в лучшем положении, чем ее мать, сестра и другие родственники. Она с мужем и новорожденным сыном жила не во дворце, а в маленьком, отдельно стоящем домике (это был бывший винный погреб, над которым когда-то устроили пару комнаток для служащих) и пользовалась некоторой свободой, во всяком случае, ей разрешалось ходить на рынок. Поэтому на нее возложили нелегкую задачу – добывать пропитание для многочисленных членов семейства, приближенных и слуг. («Я и представить себе прежде не могла, что быть замужем за незнатным человеком так выгодно», - шутила впоследствии Ольга Александровна). Жили Романовы скромно и голодновато, денег для пропитания всей компании не хватало хронически, а цены на рынке росли день ото дня. Приходилось потихоньку выносить и продавать что-нибудь из вещей…
Придворная дама Зинаида Менгден, находившаяся при Марии Федоровне, рассказывала, что поначалу они частенько продавали что-нибудь из картин, украшений или предметов интерьера, которые она или Ольга Александровна ухитрялись вынести за ворота. Но вскоре почти не осталось людей, которые могли что-либо купить… Ольге пришлось освоить приготовление таких экзотических для императорского семейства блюд, как желудевый кофе (желуди в дубовой роще водились и в революцию)… Зато теперь она могла пригласить к себе «на чашку кофе» знакомых и родственников.

В первые дни после Октябрьской революции ни Мария Федоровна, ни другие родственники не имели надежных сведений о происходящем. Они довольствовались слухами, но, судя по записям в дневнике императрицы, методично фиксировавшей эти слухи, общее представление о большевистском перевороте у них сложилось верное. Первая более-менее официальная информация поступила 4 ноября от их же тюремщиков – теперь комиссары Временного правительства сами оказались в сложном положении.
«Из Севастополя вернулись наш комиссар Вершинин и Жоржелиани и кое о чем рассказали, - записала Мария Федоровна в этот день, - среди прочего о том, что Зимний дворец наполовину разрушен и разграблен, последнее в особенности касается покоев моего любимого Ники и Алики – какая подлость! Великолепный портрет Ники кисти Серова эти скоты вытащили из рамы и вышвырнули в окно, а когда какой-то мальчик поднял его, желая спасти, негодяи вырвали холст у него из рук и разорвали на куски. В настоящий момент никакого правительства нет и в помине. Мы уподобились судну, плывущему по штормовому морю без руля и ветрил. Керенский исчез и все теперь в лапах большевиков».

Ольга Александровна с мужем и новорожденным сыном в Крыму

В последующие дни записи императрицы не стали более радостными
«14 ноября 1917 года.
День моего рождения по старому стилю, который ни мне не в удовольствие и никому другому не в радость. В 12 часов отслужили в моей комнате благодарственный молебен, на который собрались все родственники, в том числе и Ирина с Феликсом – он наконец-то приехал сегодня ночью (Феликс Юсупов вернулся из опасной поездки в революционный Петроград, доставившей массу волнений всему семейству). Так страшно было слышать его рассказ о событиях в Петербурге. В особенности о том, как жестоко обошлись с несчастными юнкерами, им выкалывали глаза, у них отрезали носы и уши, после чего топили их в реке. Нет, это просто невероятно и неслыханно. Германцы действуют в открытую, пленные офицеры имеют полную свободу передвижения, повсюду сплошь предатели и шпионы. Представители военных при Ставке в письменной форме направили против этого протест, равно как и Военный комитет выступил против снятия Духонина и не признал этого прапорщикаКрыленко в качестве Верховного главнокомандующего, чье назначение было верхом безумия. Несчастный народ не понимает, что страну уже предали и она находится в руках врагов! Как все это ужасно!»
Но как ни странно, в первые дни после переворота письма из Тобольска от Николая и внучек стали чаще «проскакивать» в Крым. Почта работала, а у «цензоров» была смена политического «караула»…
17 ноября Мария Федоровна записала:
Я наконец-то получила письмо от моего любимого Ники из Тобольска, такое красивое и трогательное, что я едва не разрыдалась. Оно пришло почтой, это просто непостижимо. В адресе вычеркнуты все титулы, зато добавлено – «Романовой». Тем самым они, по-видимому, надеются нанести мне оскорбление. Нас они по возможности унижают во всем. Ну и пусть, меня это не волнует, лишь бы письма приходили. Снова был с визитом ушной врач Мерьямсон, который привез газеты. Англичане одержали большую победу при Камбре и заняли Иерусалим. Такие вот крупные события происходят в мире, но проходят мимо нас стороной, словно бы нам они безразличны».

Николай Александрович с сыном заготавливают дрова в Тобольске

В своем ответном письме сыну в Тобольск мать пыталась найти слова, чтобы его утешить, но Николаю, надо полагать, больно было читать строки, написанные знакомым беглым почерком вдовствующей императрицы:
«Ты знаешь, что мои мысли и молитвы никогда не оставляют тебя, - я думаю о тебе день и ночь, и иногда так болит сердце, что я не верю, что вынесу это далее. Но Бог милостив, Он даст нам силы для этого ужасного испытания. (…) Хорошо уже то, что вы все здоровы и живете вместе и с удобствами (на счет «удобств» Николай Александрович, вероятно, несколько прихвастнул, чтобы не расстраивать матушку – дом, отведенный для его семьи в Тобольске, был в таком запущенном состоянии, что бывшего императора с семьей неделю держали на борту парохода, прежде, чем мало-мальски приспособили для жизни место их заточения. – Е.Х.)