Я сижу за столиком и плачу. Мне очень одиноко и я чувствую себя попользованной. Плизки, всегда говорите людям о своих чувствах или о том, что у вас они кончились. Или, что вы ни к чему вообще не готовы, кроме недельных потрахушек. Имейте смелось, вашу мать. Ведите по чести себя, а не как шавки.




Опять это дурацкое черное небо заглядывает в мою комнату через широкие окна, сегодня оно жалеет меня, шепчет на ухо, гладит по волосам. Наверно, оно расскажет мне на ночь историю о том, что кто-то когда-то в этом мире был неравнодушен друг другу.


Я отвечу ему, что оно, конечно, может быть, лучше меня знает, что бывает в этом мире с людьми. Но, будто про себя, я шепну ему, что моих сил больше нет для ожиданий, для веры в человеческую честь и силу натуры, в сердечную храбрость, в холодность рассудка и волю. Я отвечу этому небу, что плачу потому, что помню, как сгибались колени посреди улицы, как вжимались хрупкие кулаки в равнодушные стены, как неспались ночи, как шли годы, заслонялось руками лицо, как верилось, сколько жил натягивалось от этой веры и бесконечных прощений, сколько ртов плевало в лицо, сколько глаз таращилось в обещаниях, рук, в сперва неловких закостенелых объятиях, слов, неопрятно разбросанных и имеющих под собой вовсе иного рода почву. И, самая великая несправедливость в том, что под тобой, под ясным лукавым ночным небом, прямо в это самое мгновение, в местах далеких или не очень,  двое держатся за руки, вглядываясь в твою бездонную звездную пучину, их горячие юные сердца сходятся в одном пульсирующем ритме, том самом, что завтра зажжет над ними солнце на рассвете, что снимает покровы с жестких и искалеченных душ, что прямо сейчас доносится до моего слуха из холодной дрожащей груди.