Услышал в армии , пел ташкентский парень носящий фамилию Морозов , так не подходящую для этого региона . Но пел на восточный манер , словно настоящий узбек . Это - то и понравилось .
И снова встреился с этим текстом ... , там где не ожидал читать далее

Бойков Игорь Андреевич » Жизнь, прожитая не зря » Страница 73



— Тебе сказать его имя? — не выдержал Идрис.

Гадальщик приподнял веки. Из-под них в лицо боевику глянули два тёмных, как нутро чернильницы, глаза.

— Не надо. Я знаю — это министр внутренних дел.

— Да — он. Эта жирная сука должна, наконец, отправиться в ад.

— Не распаляй в своём сердце злобу и не оскверняй уста ругательствами, салафит. Ведь вы же сами проповедуете сабур[10].

— Отвечай на вопрос: он умрёт? Его поглотит ад?

Гадальщик помолчал немного, провёл кончиком языка по губам.

— А что поглотит тебя, Идрис? Знаешь? — спросил он тихо и вкрадчиво.

— Если мне суждено стать шахидом, то рай ждёт меня под тенью автоматов, — бородатый бросил нарочито, с вызовом, словно ударил внахлёст.

— Тень от них слишком горяча, и больше подходит для адского пламени. Не спеши в него попасть.

Гадальщик спокойно выдержал его диковатый взгляд. Лицо Идриса было напряжённое, неподвижное, и на выпуклом лбу заблестели мелкие, с булавочную голову, капельки влаги. От его литого тела крепко несло запахом застарелого мужского пота. Здесь, в лесу, в землянке мыться было негде.

— Ну? — не выдержав, выдавил, наконец, из себя Идрис.

— Я всё сказал тебе, салафит, — лицо гадальщика оставалось бесстрастным. — Не спеши в него попасть.

Бородатый отпрянул. Провёл всей пятернёй по лицу, заелозил пальцами по заросшей щеке. Потом взялся за чётки и медленно передвинул на них бусинку.

— Ты хочешь сказать, что меня убьют? — наконец, спросил он медленно и протяжно, нарочито стараясь придать голосу выражение безразличия.

Однако в его глазах мелькнула жуть, тоска, безысходность.

— Я хочу сказать, что право выбирать своё будущее принадлежит лишь тебе одному. Ведь каждый человек делает выбор между духом святым и духом злым, ибо он наделён даэной и храту[11], которые позволяют ему различать добро и зло.

— Я не знаю никакой храты! Всё добро — от Аллаха! — выкрикнул Идрис с бешенством. — Он — создатель всего. И мы должны установить его законы по всей земле.

— Помни, на каждую силу есть другая сила. На каждый автомат — другой автомат. Кровь рождает только кровь.

— Но силу Аллах даёт лишь правоверным.

— А кто же даёт её твоим врагам?

— Шайтан.

— Однако шайтана пока не одолел и сам Аллах. Так разве под силу сделать это вам, простым смертным?

Идрис снова сел на ящик. Он ничего не ответил и, не отрываясь, немигающим взглядом долго смотрел на сжатые в левой ладони чётки.

— Ты предсказал смерть моему брату. Теперь предсказываешь её и мне, — произнёс он после долгого молчания с тяжёлым, грудным вздохом.

— Я сказал лишь, что ты сам волен выбрать жизнь или смерть, — ответил гадальщик и чуть помолчав негромко добавил. — Не только чужую, но и свою.

Идрис поднял на гадальщика глаза, сдвинул брови, подался вперёд. Его взгляд был мрачен и тяжёл, словно вода в реке поздней осенью. Казалось, он хотел наползти, согнуть, придавить гадальщика к полу, к земле. Зубы его оскалились. Тонкие ноздри крупного носа с горбинкой порозовели и раздувались нервно.

— Я не знаю, кто ты. Но ты — смелый человек. Ты не испугался сказать мне, что думаешь, — произнёс он, разделяя каждое слово.

— Я всегда говорю то, что думаю. И никогда не говорю того, чего нет в моих мыслях.

— Кто ты по нации?

— Тебе есть разница? Ведь салафиты не признают наций. Они весь мир делят на кафиров, мунафиков и истинных мусульман.

— Всё равно. Я хочу знать.

— Грузии меня звали леком, в Армении — йезидом, в Иране — гебром, а здесь — хажаром. Выбирай сам, что больше нравится.

— Но где твоя родина? Где твоя земля?

— Моя родина там, где есть добрые люди. А они есть везде.

— Даже здесь?

— Да. И здесь тоже.

— Сколько ты хочешь?

— За что?

— За своё гадание?

— Я не жаден до денег. И буду рад, если до тебя дойдут мои слова.

Идрис снова начал перебирать чётки. Рябой, до этого неподвижно и безмолвно сидевший в углу, вдруг поднялся на ноги и тихо произнёс ему что-то на ухо.

Бородатый неторопливо встал:

— Хорошо, гадальщик. Несколько дней ты посидишь здесь. Тебя будут кормить и поить. Не бойся — никто не тронет тебя и пальцем, отвечаю. Посмотрим, много ли правды в твоих предсказаниях. Если оно не сбудется, то, когда вернусь, я пристрелю тебя лично как обманщика, язычника и идолопоклонника. Но если ты окажешься прав, то тебя отпустят. Я даю слово.

Он говорил, не спеша, с полным осознанием своей силы. Взгляд снова сделался властным и надменным.

Закончив, Идрис слегка кивнул рябому. Тот, закинув автомат на плечо, легко подхватил худое, тщедушное тело гадальщика своей могучей, покрытой густыми чёрными волосами ручищей, и потащил его наружу, прочь из землянки.

Несколько дней гадальщик просидел в старом, полузасыпанном блиндаже. Его не связывали и не заковывали в цепи — всё равно убежать он не мог. Гадальщику бросили туда старый спальный мешок, прожженный в нескольких местах. Он расстелил его на земле и долгими часами сидел почти неподвижно, прислонившись спиной к земляной стенке. Когда он шевелился, чтобы переменить позу, с неё осыпалась мелкая сухая крошка. Падала на голову, застревала в волосах, забивалась за воротник рубахи. Гадальщик морщился и тряс головой, запуская тонкие пальцы в свою густую копну чёрных, давно нечёсаных волос.

По вечерам он слышал снаружи шаги, приглушённые голоса. Бренчала гитара, и в землянке чей-то высокий гнусавый голос, слегка фальшивя, выводил протяжный заунывный мотив:
Мерно шагая вдали, Объят предрассветною мглой, Караван Хаджи-Али Шагает в свой край родной.
К нам караван тот идёт Из знойной страны Пакистан. Белые тюки везёт, тюках кашгарский план.

Певец завывал тоскливо, давя слезу. Несколько человек подтягивало вполголоса:
Сам караванщик сидит С длинным кальяном в зубах. Короткие ноги поджав, Качается на двух горбах.
Давно уж померк его взор Не видит он солнца восход. И лишь на рваный халат его Мерно слеза упадёт.

Гадальщик слегка покривился. Он не любил эту старую дворовую песню. А певец, перебирая струны, затягивал уже другую:
Курильщику трудно без плана. Слезятся в глазах миражи. Идёт караван из Ирана И много везёт анаши.

«Душистый план!» — ударил он по струнам, взвыв гнусаво. Припев подхватили несколько глоток. Песня полилась дальше.

Утром ему приносили еду: буханку хлеба, открытую банку консервов и пластиковую бутылку с водой. Молодой веснушчатый парень с поломанными ушами, смятыми в уродливые бесформенные вареники, клал хлеб на спальный мешок, ставил за землю бутылку с водой и консервную банку, из которой торчала погнутая алюминиевая ложка.

— На, покушай, — говорил он грубоватым, юношеским голосом с резким акцентом.

— Спасибо, — неизменно отвечал гадальщик, не притрагиваясь, однако, к еде.

— Кушай, давай, — настаивал парень. — И так худой весь — одна кожа да кости.

— Я питаюсь не хлебом, но истиной.

— Э, хлеб тоже нужен, — отвечал тот озадаченно. — Без него ты как истину сможешь понять? Это же есть, голова работать не будет.

Гадальщик отщипывал от буханки небольшой кусочек, макал его в консервы (чаще всего это была жареная килька в томате), медленно прожёвывал и запивал большим глотком воды.

— Спасибо, я сыт.

Парень качал головой и уходил.

Так прошло четыре дня. Ни Идрис, ни рябой не появлялись. блиндаж спускался только веснушчатый парень, чтобы принести еды. Он относился к гадальщику с почтением и даже некоторой боязнью. Говорил спокойно, никогда не повышая голоса.