Ещё в самом начале моего пути постижения церковной премудрости, а это те, уже бесконечно далёкие, одновременно страшные и прекрасные 90-е годы последнего столетия ушедшего тысячелетия, стою я, как сейчас помню, в очереди на исповедь. Исповедует отец Нифонт, второй священник нашего храма. Он до сих пор, несмотря на свои шестьдесят с хвостиком, всё такой же стремительный и быстрый на подъём. А тогда-то батюшка был ещё совсем молодой, но исповедовал точно так же, по-военному быстро и лаконично.

 

Исповедь. Фото: В.Корнюшин / Православие.Ru

                                                    

В ту минуту перед аналоем с Крестом и Евангелием стояла маленькая благообразная старушка, в не по росту большой синей кофте и белом платочке на голове. Слышу, как батюшка всё пытается чего-то добиться от бабушки, а та упорно молчит. Отец игумен злится, и от этого растерявшаяся исповедница молчит ещё больше. Наконец батюшка не выдерживает, кладёт ей на голову руку и поворачивает бабушку лицом к народу. Потом он слегка похлопал ладошкой по голове старушки и объявил: «Пожалуйста, полюбуйтесь, друзья мои, перед вами живой труп. Да-да, именно труп, потому, что не помнит ни одного своего греха. Ей не в чем каяться, видите ли, она святой человек. А раз так, то это не я должен её причащать, а сам из её рук причащаться».

Бабушку он, правда, всё-таки причастил, но именно тогда во мне появилось понимание, насколько это важно уметь видеть в себе грех, и как легко оказаться в положении «живого трупа».

А сегодня такое состояние души встречается сплошь и рядом, человек до последнего дня не решается на исповедь. В нашем храме, кстати, есть такие прихожане, которые годами посещают воскресные службы, слушают проповеди, но не исповедаются и не причащаются. И сколько им не напоминай – бесполезно, наверно чего-то ждут. Но тот, кто первый раз сталкивается со священником уже на смертном одре, чаще всего не в состоянии вспоминать о грехах. И случаи, когда при таких обстоятельствах человек не только кается, но и действительно, по-настоящему обращается к Богу, очень редки, скорее их можно отнести к разряду чудес. Но они есть, и надежда на то, что такое чудо может вновь повториться заставляет священника отзываться на просьбу причастить умирающего и, оставляя все дела, спешить к его постели.

***

Так одна знакомая пригласила меня причастить своего отца: «Он всю жизнь честно работал, заботился о семье, в церковь, правда, не ходил, но нам с мамой не мешал, и никогда не ругал Христа. Отца парализовало, и теперь он не может говорить. Надела на папу крестик, но он никак не отреагировал. Батюшка, попытайся как-нибудь до него достучаться, может, отец и причастится. Жалко его без напутствия отпускать, ведь родной человек».

Анатолий, так звали умирающего, лежал на кровати в маленькой комнате. Кровать стояла так, что лежащий на ней человек постоянно смотрел в окно. Был апрель, самое его начало, до Пасхи оставалось три недели. Шёл мелкий дождь, в окошко виднелись голые мокрые ветки тополей, и иногда на них садились птицы. Но эту серую безрадостную картинку видел я, а что видел со своего места парализованный человек, сказать не могу.

Трудно разговаривать с больным после инсульта, даже если у него и не отнялась речь, всё равно он часто заходится рыданиями, я много раз это видел. Плачут даже самые, вчера ещё крепкие мужики, о женщинах сказать ничего не могу. Занятно, но меня никогда не приглашали к парализованным женщинам. Наверно мужчины, в отличие от женщин, теряются больше, и о батюшке, как правило, не вспоминают. Но Анатолий не плакал, а просто лежал и смотрел на меня. Видимо, способность смотреть, это единственное, что у него осталось.

Думаю, как же мне тебя, мил человек, исповедовать? И вдруг вспоминаю, как в романе у Дюма граф Монте-Кристо разговаривал с расслабленным. Он задавал тому вопросы, и если граф попадал в точку, человек в подтверждение закрывал глаза, а если нет, то его глаза оставались открытыми. – Анатолий, сейчас я попробую поговорить с вами, – и рассказал больному о том, как мы могли бы с ним пообщаться. Вы меня понимаете? Анатолий закрыл глаза. – Я пришёл к вам в дом, чтобы вы покаялись, а потом и причастились. Вы согласны исповедоваться? Тот в подтверждение снова закрыл глаза. – Анатолий, вы верите в Христа как в Бога, вы верите, что Он умер и воскрес ради нашего с вами спасения? Его глаза вновь закрылись. Вы хотите принять Святые Дары? – Да, – подтвердил человек.

А потом у нас с ним состоялся долгий и обстоятельный разговор. Только говорить постоянно приходилось мне, а ему – отвечать глазами. Наконец, я прочитал над ним разрешительную молитву. – Анатолий, сейчас будем причащаться, вам необходимо проглотить Дары. Вы в состоянии это сделать? Мужчина часто заморгал глазами. Я подозвал его дочь и с её помощью сделал всё как нужно.

После причащения, разоблачаюсь и укладываю вещи в требный чемоданчик. Вдруг смотрю, правая парализованная рука больного отрывается от постели и начинает потихонечку подниматься. Пальцы руки собираются в щепоть, видно как трудно даются ему эти движения. Но рука, ещё минуту назад непослушная хозяину, двигалась. Сперва я никак не мог понять, что он задумал, а потом догадался: Анатолий хочет перекреститься. И делает это очень медленно, но правильно. Человек перекрестился парализованной рукой. Потом так же медленно взял в руку свой крестик и поднёс его к губам. Он целовал крест! Я стоял как зачарованный, у меня даже слёзы навернулись. Только что на моих глазах произошло чудо.

Он лежал и смотрел в окно, но только сейчас его взгляд был совсем другим, нежели тот, что в самом начале. Он явно что-то видел, и это что-то его полностью захватило, и всё окружающее для него вовсе перестало существовать. Я тихонько, чтобы не потревожить больного, собрался и вышел из комнаты.

Анатолий умер через три недели, это случилось на Пасху, и мы отпевали его в храме Пасхальным чином. Никто так никогда и не узнает что он видел тогда в своём окне, но скорее всего, что-то очень хорошее, потому, что до сих пор я не могу забыть выражения его тогдашних восторженных глаз.

Как-то рассказал об Анатолии одному знакомому батюшке, тот служит у нас в областном городе. – Как же, как же, помню похожий случай с моим соседом по дому. Был у меня сосед, много лет он проработал шофёром в Норильске, а потом перебрался к нам в город. Прожил какое-то время, и вдруг обнаружили у него онкологию. Болезнь развивалась так быстротечно, что помочь ему уже было невозможно, и человек умирал. Когда я пришёл к нему в дом, то это был совсем другой человек. Мой знакомый высох и уменьшился наполовину, пищи он уже не принимал, а изо рта у него на подушку стекала густая слюна.

Бывший шофёр раньше никогда не исповедовался, и я решил, что если у меня не получится его причастить, то хотя бы исповедую, но он едва уже мог говорить. Было понятно, что человек умрёт со дня на день. Тогда я его спросил: – Брат, скажи, ты раскаиваешься перед Богом в своих прегрешениях? Скажи, но только искренне. В ответ он только и смог произнести одно слово: – Каюсь. До сих пор удивляюсь, как мне удалось тогда его причастить, но он проглотил маленькую крошечку причастия. И что ты думаешь, я приходил к нему на первой неделе Великого поста и был уверен, что через день другой он умрёт. Но он прожил все семь недель поста и скончался на Пасху. Все эти дни мой сосед не принимал пищи, откуда у него появились жизненные силы, неужели от этой маленькой частички Святых Даров? А может, причина в этом в его единственном слове: «каюсь»? Но что же тогда вместило в себя это слово? Такое впечатление, будто Господь специально оставил моего соседа на весь срок Великого поста отпоститься за всю жизнь, и выжечь из его души всю нечистоту. Не могу объяснить, что произошло с этим человеком, но то, что случилось чудо, в это я не сомневаюсь.

***

Истинно, покаяние творит чудеса. Только подлинного покаяния достигают единицы. Оно подразумевает полный отказ от того греховного, что ещё вчера для тебя могло быть самым ценным и жизнеопределяющим, а с той минуты, когда обратился ко Христу вдруг перестаёт вообще что-либо значить. Но мы, человеки, существа гордые, и не хотим меняться, нас вполне устроит, если весь окружающий мир прогнётся под нас, а никак не наоборот.

Как трудно человеку признаться священнику, что ему досаждают блудные помыслы, о желании подсидеть коллегу, о том, что утащил с работы какую-нибудь ерунду, на которую в других обстоятельствах бы и не глянул, а вот стащил, и сердце греет. И не пойдёт к исповеди, стыдно, ведь о нём могут подумать, что он мелочный, крохобор, блудник. Словно мы чем-то отличаемся друг от друга и каждый слеплен из особого теста.

Несколько лет назад у нас в одной из семинарий учился индонезиец. Потом его рукоположили, и он вернулся к себе на родину. Хороший батюшка, много трудится, открыл уже пять православных приходов. Когда он только стал священником, владыка благословил ему исповедовать причастников. Молодой батюшка заволновался: «Я не так хорошо знаю русский, чтобы понять в чём люди будут исповедоваться». Но наши отцы его научили: «Ты вот как делай. Понимаешь что тебе говорят, кивай головой и повторяй: «Помоги, Господи». А когда не будешь понимать – качай головой и делай так: «О – ё – ё – ё – ёй».

Когда батюшка-индонезиец стал исповедовать, народ сразу смекнул в чём тут дело, и если к другим священникам на исповедь шли единицы, то там, где чаще всего звучало: «о –ё-ёй», всегда был аншлаг.

Но даже, если преодолел стыд ты и признался в грехе, то этого мало, от него ещё нужно и отказаться, а вот это уже сложнее. Но без изменения образа жизни бесцельно перечисление грехов, даже если при этом и слезами умоешься, очищения-то нет.

Зато как легко каяться в том, чего не совершал. Наверно потому и собираются такие толпы на подобные потешные покаянные стояния. Это же как благодатно вместе со всеми опуститься на колени, бить себя в грудь и «каяться» за «восстание декабристов, за участие в гражданской войне, за отречение от Бога на 18 съезде ВКПБ», и ещё за множество таких же странных грехов по списку. Вроде как и покаялся, может даже и поплакал вместе со всеми, да только ни к чему такое «покаяние» тебя не обязывает, и на жизнь твою ровным счётом никак не повлияет. Я заметил: нас постоянно тянет подменить подлинное покаянное чувство какими-нибудь внешними ритуальным действием. Так что, если кто-нибудь догадается ввести у нас продажу православных индульгенций, то это будет самый ходовой товар.

***

А недавно узнал, оказывается, у индийцев в древнем ведическом периоде почитался бог, которого они называли Варуна, бог этот был у них верховным и полагал начало всем остальным богам. Варуна – единственный, к кому они обращались с покаянными псалмами. Во искупление дурных поступков этот бог требовал от человека только одного – искреннего сердечного покаяния. Грешник каялся и у них с верховным божеством вновь устанавливались добрые доверительные отношения. Одновременно с Варуной индийцы почитали и второстепенного бога Индру – беспощадного, чувственного бога-пьяницу, размахивающего дубиной налево и направо. Этой дубиной Индра даже убил собственного отца за то, что тот не дал ему вовремя опохмелиться «сомой». Для того, чтобы задобрить Индру достаточно было на его жертвенник полить этой самой древней водочки, «сомы», и отношения возвращались в норму. Прошло несколько веков и почитание Варуны у индусов практически снизошло на нет, а вот Индра превратился, чуть ли не в верховное божество. Оно и понятно, наша греховная суть не меняется, зачем каяться, трудиться над душой, куда как проще распил с богом пол литру и плыви себе по течению.

***

Батюшка из Вятской епархии рассказывал мне весьма поучительную историю о почитании в их местах так называемых «огненных младенцев». Ещё в конце 19 века в деревушке недалеко от городка Белый Холунец жила семья. У них было шесть человек детей, легенда мало что говорит о матери, но известно, что отец у детей был. Семья жила крайне бедно, старшие дети постоянно побирались. И вот то ли год тогда был голодный, то ли соседи, устав от побирушек, перестали подавать, но однажды отец видимо, отчаявшись свести концы с концами, помутился рассудком и зарубил трёх самым маленьких ребятишек. Зарубил и их останки пытался сжечь в печи своего дома. Соседи потом свидетельствовали, что видели как из печи вылетели три белых голубя.

После того, как случилось такая беда, тамошний батюшка собрал потрясённых жителей и обличил народ в равнодушии к судьбе голодающих детей, или, попросту говоря, в нашем человеческом немилосердии. И чтобы память об этом грехе у людей не затихала, он и стал проводить в тех местах ежегодный покаянный крестный ход. Со всех мест собирался народ и шёл в ту деревню, к месту трагедии, и служили панихиды в память о невинноубиенных младенцах и каялись, что попустили свершиться такому. Тогда же была написана икона святых, в честь которых крестили тех детей, она сохранилась и до сего дня. В советские годы хождения в память о младенцах не прекращались, и люди, несмотря на противодействие властей, собирались и шли к месту гибели «огненных младенцев». Тогда начальство распорядилось снести сам домик, где жили дети, и даже печь, в которой обезумевший отец сжигал своих чад. Но люди поставили на месте дома крест и продолжали ходить.

В наше время крестные ходы возобновились, к назначенному дню в Великий Холунец из многих мест собираются тысячи людей и во главе с батюшкой три дня идут к тому заветному месту. – Только, вот что замечательно, – рассказывает мой собеседник, священник с академическим образованием, – в сознании людей меняется легенда того страшного события. В сегодняшнем изложении можно даже услышать, что семья та была вовсе и небедная. А отец убил детей, чтобы таким кардинальным способом обеспечить себе более комфортную жизнь. В современных пересказах он уже рисуется извергом, который и в психлечебнице не покаялся. В глазах людей это, чуть ли не первый во всей России родитель, занявшийся планированием семьи. Ну и плюс ко всему, своим преступлением, ещё и оправдавший аборты. Мол, чем потом убивать детей, лучше это сделать до их рождения. Отец из потерпевшего от нелюбви и равнодушия окружающих, превратился в главного злодея, которому эти же окружающие выражают своё гневное осуждение.

Теперь этот крестный ход совершается как протест против абортов, духовники отправляют участвовать в нём женщин, совершивших такой грех. Составлена молитва убиенным отроком, в сознании людей они уже стали святыми, им молятся, чтобы Господь простил непутёвых родителей, а так же и те, у кого не получается зачать детей.

Я разговаривал с участниками крестного хода. Помню, как одна женщина, за свою жизнь она сделала пять абортов, мне сказала: «В трёх крестных ходах я уже участвовала, осталось ещё два. Пройду, и грех с меня спишется». Какое искушение внешними делами подменить внутренний покаянный плач души. Очень тонкая грань, одно дело, когда человек дополняет этот плачь участием в крестном ходе, а другое – когда подменяет. И тогда крестный ход превращается в некую индульгенцию, а ещё хуже – просто в языческую мистерию.

И ещё смотри, отче, как происходит подмена. Да, аборт грех тяжёлый, но это грех всё-таки личный, вот этого человека, или мужа и жены, решивших избавиться от дитяти. Главное – напрочь исчезает покаяние во всеобщем грехе равнодушия и нелюбви. «Вот сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу», – не просто так Христос говорит апостолу Петру эти слова. Обвиняя во всех грехах несчастного отца, мы оправдываемся, и вновь всем нам дело только до самих себя.

Путь подмены, занявший у индийцев несколько веков, мы прошли за несколько десятилетий.

Мы удивительные существа, и как часто наш ум направляется на преодоление непреодолимого. Казалось бы, ясно сказано: «Какой выкуп даст человек за душу свою»? Оно и понятно, там, на Небесах, совсем другие ценности, чем у нас живущих здесь на земле. И то, что драгоценно здесь, там может не иметь никакого значения. И пока тебя не призвали в вечность, спеши «запастись маслом для твоего светильника», перековывай страсти в добродетели.

***

Так нет же, узнаю о новом способе обойти все эти проблемы, не заморачиваясь никакой духовной жизнью. Читаю инструкцию «по спасению и преодолению родового греха», мне её мои семинаристы подарили, говорят, ходят теперь у нас в городе агитаторы, возле храмов распространяют. Оказывается, ещё здесь, пока жив, нужно открыть личный расчетный счёт на небесах. Поскольку никакие деньги в том мире не котируются, их нужно конвертировать в молитву, и лучше всего, если это будут молебны. В год нужно заказывать как можно больше молебнов, хорошо бы не меньше ста, но лучше двести. И так каждый год. Ни один разумный человек такого количества молебнов не заказывает, а ты заказывай впрок, на будущее. Потом они тебя очень даже выручат.

Господи, помилуй, снова индульгенция.

Займись исправлением родового греха, у буддистов это что-то наподобие родовой кармы. Весьма предусмотрительно: лучше этим заняться здесь и сейчас, чем родовой грех потащит тебя там в место мучений. С этой целью подавай нищим, но (и здесь в инструкции стоит восклицательный знак) не больше десяти рублей одному человеку в день. И ещё, очень желательно заказывать заупокойные сорокоусты за прямых предков, но (и снова тот же восклицательный знак) не чаще одного раза в квартал. К инструкции прилагаются образцы записочек для молебнов, список образов Пресвятой Богородицы, которым следует заказывать такие молебны, и такой же список святых. Я, было, подумал, что эта инструкция плод творчества каких-нибудь сектантов, так нет же: в образце заказа первым значится имя патриарха, а, следовательно – эти люди причисляют себя к Русской Православной Церкви.

Трудно сказать кто они, зато вновь налицо подмена. – Эй, не тормози, проявляй изобретательность, облегчи своё бытие здесь, и зарезервируй себе местечко там.

***

Перед исповедью у себя в храме произношу краткую проповедь: – Прежде чем христианин придёт на исповедь, он уже должен найти, увидеть в себе грех, и возненавидеть его всей душой. Видишь, что грех перерос в страсть, плачь перед Богом, проси Его помощи избавиться тебе от этой зависимости. А потом уже спеши сюда, в храм подходи к Евангелию с Крестом и кайся.

Хорошо так сказал, прочувствованно. Ещё находясь под впечатлением собственных слов, подхожу к месту исповеди и приглашаю людей: – Пожалуйста, подходите. Смотрю, из толпы исповедников навстречу мне выдвигается незнакомая бабушка в цветастом деревенском платке и душегрейке из чёрного искусственного меха. Несмотря на внушительные габариты она юрко, опережая других, оказывается рядом со мной.

Подойдя ко мне, она со знанием дела положила передо мной на аналой свечу, так поступают почему-то те, кто приезжает к нам из одной нашей бывшей братской республики. Я их по этому признаку и отличаю. Слышал, будто тамошние отцы таким образом учат свою паству жертвовать, прежде чем идти на исповедь. Положила и молчит, спрашиваю: «Матушка, вы хотите покаяться?» В ответ она кивнула, и снова молчит. «Много грехов-то, а, мать?» – пытаюсь настроить бабушку на нужный лад. «А до фига!» – кричит старушка, и словно заядлый картёжник, азартно широким замахом швыряет мне на Евангелие десятку. Швырнула, и, наклонив голову, расчувствовавшись, со слезою в голосе произнесла: «Давай, уже, накрывай».

Тогда я и вспомнил моего отца Нифонта, как он предъявил нам ту маленькую благообразную старушку и, похлопав ладошкой ей по голове, произнёс: «Вот, пожалуйста, полюбуйтесь, друзья мои. Перед вами живой труп». Пытаюсь сообразить, мне-то что делать, может, последовав примеру отца игумена, развернуть её к народу, и так же, похлопав ей по голове, задумчиво произнести: «Вот вам, пожалуйста». Но не стал, его-то бабушка была маленькой и кроткой, а у меня вон какая боевая, такая и в ответ нахлопать может. Да и какие к ней претензии: свеча на месте, десятка уплачена, всё чин по чину. От греха подальше, прочитаю-ка лучше разрешительную молитву.

Накинул ей на голову епитрахиль, и вдруг, всё это вышло как-то само собою, вместо того, чтобы читать молитву, закачал головой: и, словно тот батюшка индонезиец выдохнул горестно и протяжно: «О-ё-ё-ё-ёй!»